Около четырех часов Мацюсь дернул его за рукав.
- Смею доложить: приближаются, слышен уже конский топот...
Заремба встал, владея собой, как никогда, и с каменным выражением лица стал прислушиваться. Только дождь барабанил в стекла и ветер гудел в трубе. Не прошло, однако, и нескольких минут, как на крыльце послышались удары прикладов и бешеный стук в дверь.
- Открой! Отбеги сразу назад и становись рядом со мной, - шепнул он Мацюсю и, переставив свечу на камин, положил руку на эфес сабли.
Парадная дверь затрещала, и от тяжелой поступи ворвавшихся солдат задрожали балки и стены. Потом раскрылась настежь дверь в комнату, лес штыков наперевес сверкнул перед его глазами. Солдаты ввалились лавиной. Во главе их шел фон Блюм с шашкой наголо.
- Отдайте вашу саблю, вы арестованы! - проговорил он, не решаясь взглянуть ему прямо в глаза.
- А, это вы, капитан! Какой же это счастливой случайности я должен быть благодарен за ваш визит? Какая необычайная свита! - иронизировал Заремба, придвигаясь к столу. - И по какому праву вы осмеливаетесь нападать ночью на свободного гражданина? - В голосе его звучала металлом гневная угроза.
- Я прикажу вас сейчас же связать, если вы не отдадите сабли.
- Возьми ее сам, подлый раб. Ну что ж, подойди и бери, негодяй, разбойник! Злодей! Бери!
- Связать его! Пошевеливайся! Быстрей! - крикнул фон Блюм, давая дорогу солдатам, двинувшимся со штыками наперевес в атаку. Заремба с молниеносной быстротой толкнул на них длинный стол с такой силой, что они рассыпались во все стороны, а сам бросился на фон Блюма. Засверкали сабли, зазвенели клинки, и когда они скрестились в третий раз, капитан, получивший сильный удар по уху и через все лицо, зашатался, откинулся к стенке и упал.
Закипел беспорядочный бой в тесной комнате и в сенях, поднялся ураган криков и ругательств. Заремба выстрелил в кучу солдат и, вырвав у одного из них ружье, бросился в самую гущу. Мацюсь с неистовым криком работал железным ломом, и осколки летели от черепов и от ружей. Солдаты были оттеснены в сени. Из массы поминутно вырывался нечеловеческий крик, и то тот, то другой падали на землю.
Оставшиеся без командира, захваченные врасплох неожиданной ожесточенной защитой, столпились они в темных сенях и отступали в беспорядке на крыльцо, с трудом отбиваясь от сыпавшихся на них градом ударов нападающих. Грянуло несколько ружейных залпов. Это оставшиеся на дворе казаки стали стрелять в окна, в стены, куда попало.
Вдруг стало светло, - крыша была вся в пламени, каким-то непонятным образом все строение было сразу охвачено огнем. Поднялся непередаваемый шум. Монастырские колокола забили тревогу. Сбежались люди с вилами и косами, вооружившись всем, что было под рукой. Напали на солдат в помощь Зарембе.
- На помощь! Разбойники! На помощь! Караул! - раздавалось из нескольких десятков глоток.
Прибежали градские стражники, союзнические караулы, даже казацкие патрули. Бой прекратился, так как солдаты убегали куда глаза глядят от ярости сбегающейся толпы. Удрала даже кибитка с конвойными казаками. Остался только тяжело раненный фон Блюм, лежавший без сознания, и несколько зарубленных его соратников. Их связали, как баранов, и, вытащив из пылающего дома, бросили тут же на грязную дорогу, под охрану градских стражников.
Заремба, обливаясь кровью от многочисленных сабельных ран, в изодранной одежде, но с сверкающими глазами, кричал беспрестанно прибывающей толпе, что на его квартиру напали с целью грабежа союзные солдаты под командой офицера.
Вставал уже зеленоватый от дождя, слезящийся и холодный рассвет, когда пылающая постройка обрушилась с треском, брызнув в пространство снопом искр и огненными языками. Сбежалось почти полгорода, и в толпе бушевало такое негодование против злодеев, что стражникам приходилось охранять связанных, иначе их разорвали бы в куски.
Совсем уже рассвело, когда встревоженные волнением, охватившим весь город, приехали на место происшествия градский маршал Мошинский, главнокомандующий Ожаровский и Сиверсов комендант Гродно генерал Раутенфельд, знавший уже, очевидно, о неудачном исходе экспедиции, но молчавший, стиснув зубы и поводя вокруг грозным взглядом.
Заремба с Мацюсем пропали, точно в воду канули.
Толпа волновалась, и все чаще, все грознее раздавались крики о том, что их забрали в кибитки и увезли.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
XII
Мнимое похищение Зарембы вызвало много толков в городе, неприятных для Сиверса и его соратников. Однако по этому поводу не поднялся шум на всю Речь Посполитую, хотя оппозиционеры и пытались раздуть происшествие, угрожая вынести его на трибуну сейма. Зелинский хотел даже собирать подписи по городу. Воина, не доверяя категорическим уверениям Раутенфельда, долго беспокоился за судьбу друга.
Общественное мнение было отвлечено значительно более важными событиями. В сейме началось обсуждение трактата с Пруссией, поглощавшее внимание всего общества, от короля до последнего мещанина.
Тот самый король прусский, с которым были заключены союзные договоры, который недавно еще клянчил дружбы у Речи Посполитой и при всяком удобном случае уверял в своей неизменной верности, тот самый король прусский, предки которого были подняты из ничтожества Польшей и на коленях приносили верноподданническую присягу польскому королю на Краковской площади, - этот самый король попрал присягу, нагло обманул доверие и, подав сигнал к новому разделу, разбойничьим образом напал на Великую Польшу и захватил огромную часть государства, вплоть до Равы, Пилицы и Сохачева. Захватил без всякого права, как последний вор, а теперь еще через своего министра осмелился посылать дерзкие ноты и требовать от сейма добровольного отказа от предательски захваченных земель. Захотел законно владеть древнейшей колыбелью народа и понуждал сейм немедленно снабдить депутацию необходимыми для завершения переговоров и для подписания составленного заранее трактата полномочиями. "В противном случае его величество король прусский будет вынужден отдать приказ генералу Меллендорфу приступить к военным действиям, вступить в незанятые области Речи Посполитой и прибегнуть к мерам, которые еще больше отягчат судьбу Польши и повлекут за собой самые тяжелые последствия для тех, кому угодно в лице слепой оппозиции увеличивать несчастия своей родины".
С такими словами обратился к свободному народу Бухгольц от имени своего повелителя.
Так поднимало голос дерзкое ничтожество, полагаясь на право своего кулака...
Вот такие клятвопреступники и тираны научили Польшу ненавидеть и проклинать. В ком только была еще человеческая душа, в ком не угасла совесть и живо еще было чувство свободы, тот противился отдаче хотя бы пяди земли подлому грабителю и угнетателю.
- Лучше отдать нам всю Речь Посполитую под покровительство русской царицы! - кричали сторонники Коссаковских, а вместе с ними большинство тех, кто впал в отчаяние.
Другие же - главные виновники упадка и унижения страны, - как бывший гетман Ржевуский и часть тарговицких конфедератов с серадзским воеводой Валевским во главе, - хотели разослать "универсалы" с призывом к всенародному ополчению и огнем и мечом дать ответ прусскому королю. Но Сивере не дремал и вовремя успешно подавил эти замыслы, угрожая недовольным конфискацией их имущества и ссылкой. Он уже сбросил маску доброжелателя, все более и более бесцеремонно нажимая на сейм, чтобы последний принял прусские требования.
Глубочайшее отчаяние, сознание полной беспомощности охватило умы и сердца честных граждан. Речь Посполитая летела в пропасть без надежды на спасение.
Не отчаялась только в нем и в ее вечном существовании временно притаившаяся кучка заговорщиков и изгнанников, скитавшихся по чужим краям. Но не могло об этом догадываться общество, обреченное на муки беспокойства, скорби и самых мрачных опасений.
В эти памятные дни, от 26 августа до 2 сентября, Гродно представлял собой совершенно необычную картину, - так возбужден и взволнован он был. Все и повсюду интересовались только одним вопросом о трактате, в бесконечных спорах взвешивались шансы за и против его принятия или отклонения сеймом. Даже простонародье ярко выражало свою ненависть к Пруссии. Однажды ночью были выбиты стекла у Бухгольца, - его квартиру пришлось окружить кордоном гренадер Цицианова. Каких-то немцев едва удалось вырвать из рук разъяренной толпы. И серьезно заставил призадуматься тот факт, что средь бела дня на площади перед монастырем отцов иезуитов был сожжен портрет прусского короля, а имена его приспешников в польском сейме были вывешены на посмешище многочисленной публики, которую казакам удалось разогнать только с помощью нагаек.
Улицы пустели, не видно было больше на углах у модных кафе бездельников, торчавших там по целым дням, не насчитать было и половины экипажей, нарядных дам и веселых кавалькад. Все притаилось, прислушиваясь только к известиям о все более и более бурных дебатах в сейме.
Недовольный таким положением Сивере, чтобы отвести внимание публики от политических дел, приказал своим приспешникам, не жалея расходов, устраивать приемы и балы для менее зажиточных и менее послушных.
Первый бал был дан у Новаковского, - ему выбили за это стекла, а на следующий день он сам с трудом спасся из рук каких-то оборванцев.
Тогда пани Ожаровская и весь высший свет возобновили прерванные ассамблеи под охраной литовской гвардии, так как польской гетман не доверял. Ежедневные обеды у Сиверса для депутатов и других его сторонников охраняла целая рота егерей. Менее значительные ассамблеи устраивались под охраной градских и маршальских стражников, и, несмотря на это, нередко тех, кто возвращался с приемов, ждали сверхпрограммные сюрпризы в виде града камней и комьев грязи.
Этими обстоятельствами воспользовался русский посол: под предлогом охраны безопасности высших чинов, наиболее выдающихся депутатов и знатных особ приказал назначить при них постоянную охрану и так наводнил весь город солдатами, что без пропуска от коменданта никто не осмеливался показаться на улице или выехать из города.
Это возымело свое действие, но не успокоило общего волнения.
Сейм ежедневно представлял собой поле сражения между кучкой самоотверженных героев и целой вереницей колеблющихся, недальновидных и продажных, поддерживаемых могущественной коалицией беззастенчивой наглости соседних держав.
Тщетно король, Анквич, Ожаровский, епископ Коссаковский, Миончинский и другие - подлые и трусливые - старались всеми силами сломить оппозиционеров и склонить их к соглашению, тщетно Сиверс угрожал им Сибирью, обставлял караулами, а некоторых силой заставлял оставаться дома.
Они не отступали ни перед какими угрозами, ни перед какими уговорами.
Шидловский, Скаржинский, Микорский, Краснодембский, Кимбар, Карский, Гославский и еще несколько честных депутатов неустрашимо настаивали на своем, не допуская на обсуждение трактат с Пруссией.
Они стояли словно на укрепленной минами крепости, борясь до последнего издыхания за целость и свободу Речи Посполитой.
Беспрестанно произносились громовые речи, протесты, шли голосования. Беспрестанно вспыхивали споры, затяжные переговоры, длительные церемонии извинений перед поминутно оскорбляемым королевским величеством, завершаемые всеобщим целованием королевской руки, - только бы оттянуть хоть на один день, только бы этим сопротивлением разбудить совесть и криками отчаяния встряхнуть спящих. Уже большинство сейма начинало склоняться на сторону отчизны, уже 27 августа прошло предложение Шидловского, отвергавшее с презрением всякие переговоры с Пруссией, уже радость наполняла сердца защитников, начинал блистать луч надежды, прибывали силы...
Но слишком скоро рассеялись все расчеты и надежды, ибо за нотами прусского короля стояли тайные переговоры с русской царицей, продиктованные ненавистью к Польше, и нечто еще худшее - ее войска, ожидавшие только приказа.
На следующий же день, 28 августа, в сейме была зачитана длинная и полная хитросплетений нота Сиверса, убеждавшая сейм немедленно закончить переговоры с Пруссией. Еще не успели опомниться от удара, нанесенного кулаком в бархатной перчатке, как волынский депутат Подгорский потребовал слова. Поднявшийся общий шум не дал ему говорить, и тогда он подал какую-то бумажку председателю сейма, требуя ее зачтения. Это требование поддержали его соратники, подкупленные теми же талерами, что и он.
Подгорский был известен как негодяй, подкупленный Пруссией. Было известно, что заключает в себе его проект, составленный накануне ночью совместно с Бухгольцем. Поэтому вся оппозиция, как один человек, вскочила со своих скамей, разражаясь ураганом бранных прозвищ и протестов против зачтения. Переполненные до краев хоры поддержали их топаньем и криками; удивительно, что не рухнул замок. Оппозиционеры в пламенных, ничем не сдерживаемых уже речах, выражая весь свой гнев и презрение, клеймили Подгорского как предателя родины, а Шидловский, в порыве благородного негодования, в порыве жгучего страдания и отчаяния из-за гибнущей родины, кричал на весь зал в заключение своей речи:
- Прибегаю к защите председательского жезла и обвиняю Подгорского в предательстве родины и явном нарушении присяги! Требую суда над изменником и не отступлюсь, пока не утешусь хотя бы тем, что земля наша оросится кровью этого предателя! - И с этими словами на глазах всего зала стал перед председательской трибуной под сень маршальского жезла.