Несколько вводных замечаний
Почему именно сейчас автор ставит проблему заката постмодернизма? Сейчас, когда кажется, ничто не предвещает хоть сколько-нибудь критичного отношения к этой методологии и парадигме со стороны подавляющего большинства и философов, и специалистов в области других общественных наук, и даже социологов-практиков, — всех тех, кто, по сути дела, исходит из методологии, отрицающей мета-теорию и системность, т. е. постмодернизма?
Первый подход к ответу на этот вопрос я, пожалуй, сформулирую в виде парадокса, который будет звучать так: причины возникновения и причины заката постмодернизма — суть одни и те же явления. И явления эти лежат не столько в области духовной жизни, сколько в области общественных социальных отношений, обусловливающих развитие той или другой модели социально-духовного бытия, общественно-теоретических парадигм и методологии.
Тем самым автор формулирует ещё один парадокс: к изучению парадигмы, по сути дела, отрицающей системность мы применяем именно системный метод. Более того, для анализа динамики постмодернизма мы используем метод историко-системный; метод, рассматривающий всякое явление как имеющее определённую структуру, системное качество и, следовательно, границы, а значит (если мы смотрим на существование этой системы во времени), её начало и конец. Такой взгляд, я признаю это с самого начала, в корне противоречит постмодернизму. Однако уже то, что постмодернистская парадигма возникла в определённый период, причём период, как я покажу ниже, не случайно совпадающий с закатом советской системы и генезисом эпохи неолиберального «конца истории», переходящего в «столкновение цивилизаций», уже это наличие начала постмодернистской методологии позволяет говорить о его историческом существовании.
А теперь некоторые выводы относительно постановки проблемы. В данном тексте будем исходить из того, что постмодернизм есть научная парадигма и методология: (1) исторически возникающая и, следовательно, исторически преходящая, (2) социально обусловленная, имеющая некоторые внутренние законы своего развития, но при этом (3) во многом связанная и с противоречиями реальных социальных общественных отношений, будь то отношения социально-экономические, политические и, в частности, геополитические, или духовно-идеологические.
1. Причины генезиса и системное качество парадигмы, отрицающей системный подход: постмодернизм как ответ на социальный «заказ» неолиберализма.
Попробуем объяснить ключевой для нашего текста пассаж: почему именно эпоха неолиберального реванша и кажущегося ренессанса рыночных отношений (атомизированных свободных конкурентных связей между индивидами и институтами) оказывается адекватной средой и основой для расцвета постмодернизма? Решением этой проблемы может быть обращение к противоречию между внешне наблюдаемыми явлениями ренессанса рынка и свободной конкуренции с одной стороны, и сущностно-неочевидными отношениями господства тотальной гегемонии капитала и развития рынка как тотальной власти — с другой[1].
Если первая сторона этого противоречия достаточно очевидна, то вторая требует хотя бы краткого комментария. Рынок конца XX — начала XXI века оказался, по сути дела, мощной тоталитарной системой, всесторонне подавляющей человека; но подавляющей его не как некая бюрократическая иерархическая пирамида, а как многообразное и внешне почти незаметное поле, действующее на нас практически по всех сферах, где человек включён в общественную жизнь.
Это касается и нашего поведения как потребителей, где мы оказываемся не самостоятельными субъектами, господствующими на рынке, а полу-слепыми полу-рабами маркетинга (в особенности рекламы,) других способов манипулирования, используемых крупными корпорациями. Это касается нашего поведения как работников, где мы не просто свободно продаём свою рабочую силу на конкурентном рынке, но зачастую встроены в сложные структуры крупных корпоративных систем, продавая (и тем самым отчуждая) не только свою рабочую силу, но и свои личностные качества (талант, творческие способности и будущие результаты деятельности) корпорациям. Более того, мы оказываемся подчинены этой системе и как субъекты политической жизни, будучи марионетками, которыми манипулируют при помощи политических технологий, а так же в сфере идеологии, где манипулирование наиболее очевидно.
Именно это противоречие создаёт то напряжение, в котором может возникнуть и возникает постмодернистская методология, отрицающая не только проникновение от явления к сущности и различение этих двух уровней познания, но и любое стремление к поиску сущностных связей вообще. Причём, в отличие от методологии классического позитивизма, который всё-таки признавал системное исследование явлений, постмодернизм акцентирует незначимость системных связей даже на внешнем уровне, что создаёт основу для преодоления методологии исследования на базе системного метода и обращения к опыту.
Эта постмодернистская методология в данном случае прямо работает на руку про-рыночному «актору», ибо в условиях тотальной власти рынка любой дедуктивно мыслящий (и, следовательно, свободный от догм отказа от метатеории) исследователь, даже не обращающийся к сущности явлений, но лишь тщательно, системно исследующий поверхность может довольно легко обнаружить тотальную власть и господство иерархических корпоративных структур там, где возникает видимость лишь атомизации и равноправной конкуренции[2].
Хочу подчеркнуть, что здесь эта видимость равноправия и атомизации принципиально значима. Эта видимость не случайна, она объективна. Это та ситуация, когда имеет место превращенная форма как «продукт превращения внутренних отношений сложной системы»[3]. И если для эпохи классического капитализма эта видимость конкурентных отношений скрывала в сущности отношения атомизации производителей (другое дело, что при этом пряталась — если мы признаём марксистскую парадигму — такая сущностная черта как отношения эксплуатации капитала наёмным трудом), то в современных условиях за неолиберальным реваншем скрывается существенно отличная от классического капитализма модель отношений.
Итак, именно из этого противоречия возникает возможность и необходимость постмодернистской методологии. Казалось бы, что тогда может предвещать её закат, если здесь так замечательно сочетается господствующая исследовательская парадигма, с одной стороны, реальная заинтересованность глобального капитала в этой парадигме — с другой стороны?
Прежде чем ответить на этот вопрос, подчеркну ещё один важный вывод. Господство постмодернистской парадигмы эпохи тотального рынка и гегемонии глобального капитала не просто смешивает сущность и явления, отрицая возможность их различения; оно создаёт объективную атмосферу, в которой возникновение любой системной, основанной на анализе реальных отношений и фактов научной картины становится невозможной, во всяком случае, в рамках постмодернистской методологии, господствующей ныне.
Тем самым эта система закрывает путь к возникновению любой системной господствующей и адекватной для реальных отношений идеологии. При этом существенно, что эта постмодернистская парадигма создаёт видимость отсутствия господствующей идеологии как идеологии господствующих социально-экономических сил и закрывает дорогу для возникновения оппозиционных идеологических, идейных, научных систем.
Автор, естественно, различает идеологию как превращённую форму общественного сознания и научно-методологическую парадигму. Но существенно и то, что, практически, на всём протяжении человеческой жизни та или иная общественно-научная парадигма получала то или иное идеологическое оформление. И понимая это различие, мы, тем не менее, не должны отбрасывать и наличие сложных диалектических прямых и обратных связей между научными парадигмами и их идеологическими спутниками.
После этой оговорки давайте поставим вопрос о том, что же всё-таки может эта постмодернистская методология означать для эпохи неолиберального реванша в идеологической сфере.
А здесь возникает достаточно простая связь. Претендующий на отсутствие идеологии, на внеидеологичность (вспомним, кстати, лозунг деидеологизации эпохи неолиберального восторга конца 80-х — начала 90-х годов в нашей стране) мещанин, обыватель, подчинённый системе и тотальной гегемонии капитала и, в частности, власти рынка, находит для своей ситуации адекватное научное подтверждение в методологической парадигме постмодернизма, которая отрицает в принципе возможность наличия единой научной парадигмы и сколько-нибудь целостной идеологической системы. Тем самым смыкаются внешне отстоящие друг от друга достаточно далеко формы общественного сознания обывателя эпохи системного бытия человека, подчинения человека тотальной гегемонии капитала, с одной стороны, и постмодернистская методология внешне абсолютно свободного творческого субъекта с другой стороны.
Здесь намечается ещё одна линия их единства. И тот, и другой внешне выступают как свободные агенты, будучи по сути подчинены системе. Если для обывателя это подчинение просматривается довольно очевидно — достаточно посмотреть на его вкусы, на то, как он живёт, что он покупает, какие ценности и мотивы господствуют в его поведении, — то для свободного художника, учёного и общественного деятеля, претендующего на реализацию постмодернистской модели, эта связь кажется уже гораздо менее очевидной. Между тем, она и здесь прослеживается достаточно чётко.
Прежде всего, она оказывается завязана на системное бытие такого интеллигента, который, по сути дела, отказывается от возможности целостного взгляда на окружающие его общественные отношения. Даже саму постановку проблемы о возможности их изменения методолог постмодернизма отрицает в силу того, что он не видит в них системы, которая способна оказывать какое-либо воздействие на индивида. Тем самым, по определению пассивное, не субъектное, а объектное, даже не анализирующее, но всего лишь наблюдающее, описывающее в любой из возможных форм бытие этого агента оказывается, по сути дела, сродни бытию обывателя.
И в этом своём бытии пассивного индивида, либо описывающего многообразие проявлений этой системы, либо послушно выполняющего ее правила, и обыватель, и постмодернистский методолог смыкаются в своём отрицании принципиальной возможности, а не только необходимости системного воздействия на окружающую его действительность. По сути дела, они отрицают саму возможность даже подхода к этой проблеме, даже постановки проблемы субъектной деятельности и осуществления поступка как действия, связанного не просто со свободой воли, но и с пониманием закономерностей той системы, на которую направлен поступок, стремясь либо развивать эту систему, либо изменять эту систему в том или другом направлении.
Тем самым постмодернистский индивид, будучи как обывателем, так и теортетическим адептом постмодернизма (или исследователем, придерживающимся постмодернистской методологии), оказывается принципиально внесубъектен, не способен на поступок и на сознательную свободную деятельность.
Этот вывод достаточно естественно вытекает из содержания данного текста, автор которого рассматривает понятие свободы и свободной деятельности, продолжая традиции гегелевско-марксистской логики, где свобода понималась не просто как «свобода от» или осознание необходимости, но и как возможность системного сознательного действия, направленного на преобразование необходимости в соответствии с её законами. Подробнее автор эту идею позитивной деятельностной свободы, опирающейся на работы не только Гегеля и Маркса, но и их творческих последователей, в том числе советский критический марксизм 60-х годов, развил в одной из своих работ, опубликованной в двух вариантах[4].
А теперь поставим выглядящий отнюдь не очевидным вопрос: что же может тогда свидетельствовать о закате постмодернизма, если он адекватен неолиберальной модели, а эта модель господствует до сих пор?
Принципиально возможный ответ на этот вопрос должен звучать так: закат неолиберального реванша единственно может быть основой для заката методологии постмодернизма, если мы не рассматриваем оппозиционные течения и возможности возникновения альтернатив, как неолиберализму, так и постмодернизму. Эту вторую возможность мы рассмотрим в заключение работы, а сейчас обратимся к постановке проблемы, которая выглядит, как я уже сказал, отнюдь не очевидной.
2. Кризис неолиберализма: социальные корни заката постмодернизма.
По сути дела, символичной точкой для отсчёта нового летоисчисления в рамках позднего капитализма стал день 11 сентября, о котором все сегодня говорят как о феномене «9.11». Не случайно, что именно с этим названием вышли десятки статей в различных журналах и более солидных изданиях на Западе. Весьма символической оказалась и книга Ноама Хомского с аналогичным названием. Тем не менее, проблема «9.11» является не столь простой. Нас она интересует не только как содержательный вопрос о природе терроризма и так называемых антитеррористических акций со стороны Соединённых Штатов, но и как вопрос о том, может или нет рассматриваться этот пункт в качестве одного из свидетельств кризиса неолиберальной модели (и общественной жизни, и общественного сознания), господствовавшей на протяжении 80-х — 90-х годов прошлого столетия.
Прежде, чем определённым образом квалифицировать произошедшие на рубеже XX–XXI вв. изменения, хотелось бы очень коротко отметить их основные, эмпирически наблюдаемые черты.
В том, что касается изменений в социально-экономической сфере, то, здесь прежде всего бросается в глаза интенсификация активности все более мощных глобальных игроков как основных агентов, доминирующих на мировых рынках и в общественных отношениях. Процессы поглощений и слияний крупнейших корпораций и формирования гигантских корпоративных структур, сравнимых по своим масштабам со средними, а в ряде случаев и с крупными государствами, стали не просто эмпирически наблюдаемыми явлениями, но и символическим пунктом, свидетельствующим об изменении природы капитала. По сути дела, рубеж веков ознаменовался тем, что транснациональные корпорации превратились в силу, сравнимую с силой государства и, по сути дела, начали освобождаться из-под господства последнего в экономической сфере.
Регулирующее воздействие государства, которое на протяжении второй половины XX века было силой, вполне сравнимой с деятельностью крупных транснациональных корпораций, сегодня, с развитием внешних правил свободной конкуренции и свободного движения капиталов, с одной стороны, ослабления государства продолжающимися процессами приватизации и дерегулирования — с другой стороны, ростом масштабов транснационального капитала — с третьей, привели к рубежу, который может знаменовать качественный поворотный пункт.
Внешне альтернативой этому ослаблению экономической роли государства выглядит небывалый рост геополитической и военно-политической мощи одного, особого государства, выделяющегося из общего, внешне равноправного неолиберального (как нам кажется до сих пор) мирового порядка. Это супер-мощь Соединённых Штатов Америки.
Не углубляясь в эту достаточно сложную и уже многократно комментировавшуюся тему, отмечу, что сегодня только военный бюджет США составляет сумму в 400 миллиардов долларов в год. Это сумма, которая почти вдвое превышает валовой национальный продукт России; это деньги, которые достаточны для того, чтобы, как минимум, в два раза повысить качество жизни беднейшего миллиарда человечества или решить все базовые социально-экологические проблемы беднейших стран вообще, включая проблемы голода, преодоления легко излечиваемых болезней, обеспечения для беднейшего миллиарда жителей Земли начального и среднего образования, решить целый ряд других гуманитарных вопросов.
Кроме того, по сути дела, знамением эпохи, наступившей после 11 сентября, стала способность именно одной супер-державы совместно с её сателлитами (хотя не всегда со всеми одновременно), самостоятельно решать такие геополитические проблемы как мир, война, агрессия или её прекращение. Но если о последнем мы практически ничего не знаем, то о системе войн, которые начинает по своему желанию такое государство как США совместно с рядом его сателлитов из НАТО мы уже знаем достаточно, и конец XX — начало XXI в. стал свидетельством таких войн против Югославии, Афганистана, Ирака. Возможно, это не последние агрессии начинающегося столетия.
Таково новое явление — выход на арену прото-империи — США, претендующих на роль своего рода «старшего брата» (по известному выражению Оруэлла).
Таковы по меньшей мере два качественных изменения, свидетельствующих о закате неолиберализма. Это, во-первых, очевидно доминирующая роль транснационального корпоративного капитала, преодолевшего качественную границу подчинённости государству и ставшего господствующей силой в условиях внешней свободы конкуренции на глобальных мировых рынках. Во-вторых, это выход на мировую арену сверх-государства, способного на самостоятельные и неконтролируемые международным сообществом действия по подчинению любых других контр-агентов мировой геополитики.
Свидетельством начавшихся существенных изменений стало и постепенное формирование иной идейно-духовной атмосферы и идеологической парадигмы. Если мы обратим внимание на риторику и модель идеолого-политических акций, а также их духовного оформления 2002–2003 гг., особенно периода подготовки войны в Ираке и самой агрессии, то станет заметно это существенное изменение. Если прежде любые агрессивные акции и гегемонистские устремления опирались на стандартные либеральные идеологемы «свободного общества», включая защиту прав человека, свободу конкурентных отношений, свободу слова, свободу образования общественных организаций и антитоталитарную риторику, то, начиная с 11 сентября, идеолого-политическое и духовное оформление агрессивных гегемонистских акций стало существенно иным.
Во многих случаях всё это весьма напоминает идейно-политическую и духовную атмосферу тоталитарных обществ середины XX века. Особенно это бросается в глаза, если мы внимательно проанализируем речи Буша, являющиеся не просто высказываниями определённого государственного деятеля, но по сути дела, квинтэссенцией идеолого-духовной работы огромной идеологической — или, как сейчас модно выражаться, PR — машины. Легко заметить, что эти высказывания по своей идейно-духовной модели стали во многом сродни риторике тоталитарных лидеров. Такие лозунги, как «историческая миссия по защите цивилизации»; «объективная необходимость взять на себя ответственность за сохранение ценностей цивилизованного мира»; противопоставление мира цивилизованного и нецивилизованного; априорное оправдание насилия как главного средства защиты ценностей цивилизации; абсолютная монополия на выражение этих ценностей без каких-либо сомнений в необходимости их обсуждения в режиме демократического диалога; циничное политическое и идеологическое игнорирование оппозиции: — перечень легко продолжить.
Если к этому добавить ту модель реакции политического и идейного истэблишмента на эти речи, которую мы наблюдали в последнее время в Соединённых Штатах Америки и ряде других стран (зал встаёт и сопровождает выступление лидера овацией), то, даже если оставить в стороне горькие воспоминания о единогласном одобрении с дружной овацией выступлений сталиных, брежневых и Ко, мы можем понять, что здесь наблюдается не просто единогласное голосование, но тотальное подчинение обывателя и идеолога определённой государственно-политической стратегеме.
Если же мы внимательнее посмотрим на эти новые процессы, то мы заметим все более напряженное противостояние расходящихся полюсов: интенсифицирующееся подчинение обывательского большинства жёсткой установке военно-идеологической борьбы с «нецивилизованным», «террористическим» миром-врагом, с одной стороны, растущее как снежный ком активное альтернативное движение протеста против неолиберальной глобализации и войн — с другой. Особенно активно проявляют себя разнообразные участники антиглобалистского движения и других массовых общественных организаций, выступления которых насчитывают сотни тысяч и миллионы человек. Это противоречие указывает на существенные изменения в форме, модели и расстановке общественно-идейных сил в современную эпоху.
За всем этим скрываются более глубокие изменения. Изменения, которые могут стать свидетельством того, что эпоха неолиберализма не закончена, но вступает именно в период кризиса и заката, что внутри неё начинаются существенные изменения, некоторые внешние черты которых я описал выше. Если посмотреть глубже и не уходить в данном случае в социально-экономическую проблематику, которой автор посвятил немало предшествующих работ, а сосредоточиться в области социально-политической и идейно-духовной, то здесь, пожалуй, наиболее значимым явлением, которое требует анализа, является феномен терроризма и асимметричных войн.
3. «Протоимперия», «ультраимпериализм» или:? (что может прийти на смену неолиберализму?)
Итак, мир постепенно движется (но я подчёркиваю, ещё не продвинулся окончательно) от иллюзии восстановления свободного рынка, частной собственности и открытого общества, от иллюзии окончательного ухода в прошлое великих идеологий, к власти протоимперии. Это движение к открытому оформлению господства глобальных игроков, таких, как (намеренно повторю вновь) гигантские транснациональные корпорации, крупнейшие национальные государства, выступающие в качестве глобальных повелителей, и прежде всего Соединённые Штаты, этот «старший брат» современного мира. Это переход к эпохе открытых военных столкновений, порождаемых гегемонистскими силами. Это еще и движение к открытому идеолого-политическому оформлению этой гегемонии, когда плюрализм капитулирует перед ура-патриотической пропагандой.
Все это знаменует рождение новой фазы, переходной к новой системе, в которой, возможно (альтернативы все еще существуют!), начнут сбываться многие предсказания, сделанные марксистами столетие назад. Я в данном случае упомянул бы забытую ныне идею ультраимпериализма или ре-колонизации. О последнем феномене много писали — в том числе и автор этого текста — в связи с войной НАТО против Югославии. Первый был предложен Карлом Каутским и в своё время подвергнут критике Владимиром Ульяновым, о чём, наверное, помнит большинство советских учёных старшего поколения. Однако я хочу в этой связи напомнить, что критика эта была завязана на тезис о возможности и необходимости победы социализма до того, как окончательно сформируются условия для становления ультраимпериализма, принципиальную возможность которого, кстати, большинство марксистов не отрицало.
История, как ни странно, подтвердила этот тезис. Парадокс XX в. состоял в том, что необходимость социализма, порождённая глобальными катаклизмами такого масштаба, как Первая мировая война и антиколониальные революции, действительно была доказана еще на стадии империализма. И Мировая социалистическая система не случайно возникла в масштабах, охватывавших треть человечества и просуществовала семь десятилетий, показав достаточно высокие и устойчивые темпы развития, ознаменовав своё господство высокими достижениями в области технологий, науки, образования, социальной защиты и культуры. Но одновременно эти семь десятилетий существования МСС показали, что эта система, будучи не случайно порождённой противоречиями предшествующего мира, в то же время не имела достаточных оснований для своего возникновения и, потому, по сути дела, оказалась мутантом, обществом, возникшим в условиях недостаточных объективных и субъективных предпосылок для движения к строю более экономически эффективному, чем капитализм, более социально справедливому и свободному, чем так называемое «открытое общество»[5].
Этот парадокс ознаменовался тем, что «реальный социализм» не только обеспечил высочайшие достижения и прорыв в области науки, культуры и социальных гарантий, но и ознаменовался торжеством тоталитарной политической системы, массовым насилием и подавлением инакомыслия. Именно последние черты возникшей, как я подчёркиваю, не случайно, и не случайно ушедшей в прошлое советской системы, к сожалению, сегодня воспроизводятся возникающей в мировом масштабе глобальной протоимперией. Уход в прошлое «мутантного социализма» ознаменовался не прорывом в новую, переходную к «царству свободы», эпоху и социальную систему, а реверсивным ходом истории, породившим тенденцию к возникновению ультраимпериализма.
Я не исключаю того, что эта эпоха придёт на смену не просто неолиберальному «концу истории», торжествовавшему на протяжении двадцати лет, но и целой эпохе империализма, начавшейся на рубеже XX века и просуществовавшей, с различными вариациями и модификациями, на протяжении всего XX века. Оставаясь, в целом, в рамках антагонистического общества, «мира отчуждения», «царства необходимости» и даже в рамках капиталистической общественно-экономической формации (я намеренно использую здесь формационный, а не цивилизационный подход, правомерность чего была показана выше) этот ультраимпериализм, возникающий сегодня на наших глазах, может оказаться началом новой, достаточно длительной эпохи, для которой будут характерны тенденции:
эволюции от видимости свободной мировой конкуренции к прямому диктату крупных, сращенных с метагосударством (США, ЕЭС) и/или наднациональными институтами государственного регулирования (ВТО, МВФ) корпоративных структур в экономике;
замещения скрытого политического манипулирования при помощи различных политических технологий и PR формами более или менее открытого авторитаризма и тоталитаризма, прямого наступления на институты демократии, гражданского общества, права человека и на «периферии» и в «центре» (так называемый «патриотический акт» в США — первая ласточка этого процесса); циничного использования «права силы» и методов реколонизации в геополитике; перехода от скрытого идеологического манипулирования при сохранении хотя бы формального идейного плюрализма и относительной свободы слова, совести и т. п. к однозначному господству государственной («имперской») идеологии и давлению на инакомыслящих.
При этом ценности «цивилизованного мира» чем дальше, тем больше будут отождествляться с интересами глобальных игроков (хозяев «империи») и последние будут действовать (уже начали действовать), конечно же, исключительно в интересах «цивилизованного мира», как в сталинской системе номенклатура действовала в интересах «народа». И точно так же всякий инакомыслящий и инакодействующий человек или их ассоциация будут квалифицироваться как то ли «антипатриотичные», то ли «попирающие ценности цивилизации» при угрозе появления новых «врагов народа („цивилизации“, „империи“)».