Подошел Крохотуля, решительно взял Алексея за рукав, потянул в сторону:
— Хватит! Тебе больше всех надо, что ли? Ты еще не окреп. А с Шишигиным лучше не связывайся — виноватым останешься.
— Не понимаю, все видят и...
— Тебе дали умный совет: работай руками, а не языком!
И ни одного сочувственного взгляда. Никто даже виду не подал, что бригадир не прав, работали как всегда, как ни в чем не бывало.
Алексей недоумевал: брак-то налицо! Зачем же тогда разглагольствования о «тяп-ляпах» и «даешь качество!».
— Внимание, на горизонте «огнетушитель»! — крикнул кто-то.
Алексей заработался и не заметил, как подошло время обеденного перерыва.
На стройке появилась мать Сергея. Она, как всегда, несла красный термос, похожий на огнетушитель. Увидев ее, все бросили работу: гонг, извещавший о перерыве, не был таким точным — женщина появлялась ровно в двенадцать часов.
Сергей заметался, запылали его щеки, уши, шея: мать изводила его своей опекой — вот она, слепая материнская любовь.
— Мама, ты же слово дала! — простонал Сергей.— Меня тут маменькиным сынком зовут! Позоришь...
— Нет, вы только послушайте, люди, что он говорит! Родная мать позорит единственного сына! У меня больное сердце, растрепанные нервы, еду через весь город, чтоб привезти ему свеженькое, горяченькое, а он! Не привык ведь к тяжелой работе, не думали мы с отцом, что наш единственный родной ребенок чернорабочим станет, а он! Мать его позорит! Люди, где вы такое видели?!
Сергей молчал, стоял неподвижно, глядя на свои ноги.
Алексею было жалко парнишку, так и подмывало вмешаться, но он знал — толку от этого никакого, эта женщина не поймет, что позорит сына.
«А моя мать лучше поступает? — с горечыо подумал Алексей. — Не посчиталась с Надей, выгнала из дома, на письма не отвечает. И этого ей мало — возвращает эти письма с пометкой: „Адресат не проживает, вы
был!”»
Мать Сергея, прихватив красный термос и сумку с сдой, ушла неровной, шатающейся походкой, будто на плечи ей село горе. Есть же люди, что придумывают себе трагедии! И других заставляют страдать.
— Давай, Сергей, присаживайся, подкрепимся,—сказал Алексей. — Береги силы. — Он сел, зажал в коленях бутылку с кефиром, развернул сверток с котлетами, переложенными булкой, густо смазанной маслом.
Сергей сел.
— Ничего не хочу. Сыт по горло.
— Не обращай внимания!
— Тебе легко говорить.
— Мне? — Алексей засмеялся. — Ладно, пусть будет так. Но ты ешь, на желудок свой не обижайся!
Сергей взял кусок булки и котлету:
— Спасибо...
Крохотуля, закинув голову, допил молоко из литровой бутылки, присел:
— Не переживай, Сергей, это мелочи жизни. Мать есть мать. Беспокоится о тебе... Завидую я вам! У меня матери нет, давно нет.
— А отец? — спросил Сарычев.
— Человек он неплохой, у него другая семья, новая. Я давно от них ушел. Поздравляем друг друга с праздниками, считается, что поддерживаем родственные отношения. Я туда не езжу, стыдно за отца.
— Вот те раз! — удивился Сарычев.
Алексей повернул к нему голову: все у этого парня круглое — и сам он, невысокий, толстоватый, и лицо, и уши, и нос — все округлое, мягкое, добродушное. А ругается!.. Уши затыкай.
— Рослый такой батя, богатырь с виду,— продолжал Крохотуля,— а позволяет жене издеваться над собой. Ома маленькая, патлатая, глаза круглые — черные точки, злая, кричит с утра до ночи, н как не надорвется! А отцу — чуть что не по ней — пощечины отвешивает. Причем так наловчилась — действует рукой справа палево, слева направо, как помазком. У отца только голова и дергается.
— Сдачи бы дал! — возмутился Сарычев.
— И дал бы, да боится. Я, говорит, если не сдержусь — от нее мокрого места не останется. Кусает она его, как комар слона. Я не мог этого вынести, ушел. Если отцу нравится, чтоб его так унижали... Не понимаю, откуда столько злости.
— Крохотуля! — крикнул Кузя Дудкин, хотя стоял рядом. — Я брал у тебя тридцать копеек на пиво? Держи! Тут три монеты по десять копеек, проверь, и чтоб разговоров не было. При свидетелях отдаю. — Он достал из кармана «кабальную книжку», что-то зачеркнул там. — За Кузей Дудкиным копейка не пропадет! — Он тронул Алексея за плечо, склонился к уху:—Слышь, Подсолнух, одолжи пятерку до получки.
— Ты сначала трояк отдай, — напомнил Алексей.— Помнишь, невесте, которая тебе снилась, на подарок просил?
— Я? У тебя? Трояк? — Кузя сморщил лоб, поправил сигареты за ушами. — Ну, нахальство сплошное! Всем известно, что я сполна рассчитываюсь. Ну, Подсолнух, лучше не серди мой кулак!
— Пошел отсюда! — зашипел Сарычев. — Знаем тебя! Копейки при свидетелях отдаешь, а про рубли забываешь! Предупреждаю: не отдашь Алешке долг — я из тебя душу вытряхну, комбинатор... из трех пальцев. Пошел!
— Погоди,— заступился Алексей,— пусть он скажет, интересно: Дудкин, что тебе хочется, кроме того, чтоб нализаться водки?
— Закусить! — Кузя засмеялся.
Сарычев угрожающе приподнялся:
— Пошел! Я на Женькином месте давно вытурил бы этого трутня в шею!
— Когда будешь на моем месте, тогда и вытуришь,— сказал подошедший Женька. — Мы Дудку на перевоспитание взяли, или забыл? Есть такой пункт в нашем соцобязательстве. Сам голосовал! Короткая у тебя память. Мы обязались Дудку человеком сделать.
— А ты уверен, что он человек?
— А кто я, по-твоему? — Кузя обиделся. — Что у тебя есть, то и у меня, сейчас продемонстрирую. — Он принялся расстегивать пиджак.
Алексей поморщился:
— Ко всему прочему ты еще и дурак! Воистину: если бог не дал ума, в аптеке его не купишь.
— Он не дурак,— возразил Сарычев.—Это лгы дураки. Он это знает и пользуется. А бригадир потакает!
Женька небрежно сплюнул в сторону, где сидел Са-рычев, пошевелил плечами, словно собирался отплясывать цыганочку, и спросил Алексе^: