— Мало ли чего я хочу? — нехотя отозвался Алексей.
— И все-таки?
— Жить, как живут нормальные люди, как все.
— Только-то и всего? — Женька иронически прищурился. — А разве все живут одинаково?
— Нет. Но большинство — как положено человеку.
— Вот как? Значит, ты знаешь, «как положено» жить, может, поделишься опытом?
— Могу! — вызывающе сказал Алексей. — Уж не только для того, чтоб нажраться да вдоволь поспать!
— Ишь, куда его понесло! А разве мы работаем не для того, чтобы вкусно поесть, отдохнуть, повеселиться? Человек должен жить в свое удовольствие, он создан для этого. Я тебе скажу...
— Да ты уже все сказал,— неожиданно для всех перебил Женьку Мажуга, и все с интересом уставились на него. — Создатель материальных ценностей должен пользоваться этими ценностями. Но и сытая еда, и красивая одежда, и даже праздность в конце концов надоедят, и наступит пресыщение.
Женька засмеялся:
— Как я тебя понял, при коммунизме наступит пресыщение: всего вдоволь, бери, пользуйся. Работать не хочешь — никто тебя не заставит, бездельничай, пожалуйста!
— Один старик сказал, что все труды человека — для рта его, а душа его не насыщается.
— Оставь н покое своего старика, Подсолнух! Пускай Мажуга договорит. По его словам, нам предстоит скука смертная.
— Не бойся, командир! Твое сознание до того повы* сптся, что ты сам не захочешь сидеть сложа руки. Увидишь, что надо делать, и сделаешь. Как в приличной ссмье, где люди уважают друг друга, каждый стремится сделать что потяжелее да потруднее, облегчить задачу другому. У нас дома, например... Мы с завтрашнего дня могли бы жить в коммунизме...
— Поглядите на него! — хохотнул и тут же закашлялся Женька. — Разговорился, прокладка протерлась!
Мажуга резко поднялся и ушел.
— Заткнулся громкоговоритель,— вслед ему сказал Женька.
— Нахамил и доволен? — упрекнул Сарычев.
— А тебе лучше помалкивать! — вскинулся Женька. — Мещанская твоя душа!
— Вот как? — вспыхнул Сарычев. — По-твоему, я не буду мещанской душой, если моей семье придется спать на нарах, есть из алюминиевых мисок, жить при голых стенах?
— У тебя зимой снегу не выпросишь,— сбавил тон Шишигин.
— Я деньгам дену знаю, в детдоме рос, и почем фунт лиха знаю, и плевал на тех, кто считает, что деньги в нашей жизни не играют никакой роли. И мебель красивая должна быть, и чтоб одеться не хуже других, и дети... Собираешься семьей обзаводиться, поневоле о сберкнижке подумаешь. Вот у наших знакомых бабка умерла, так дети с шапкой по кругу ходили, гроши на похороны выклянчивали, хорошо это, да? Я б от стыда на месте сгорел!
— Тебя заведи — не остановишь. Хватит языки чесать! Подсолнух, разговор есть, айда со мной! — Женька взял Алексея под руку. — Разговорчики идут, будто зажилить угощение хочешь... Если на субботу, а? Лады?
— Раз надо.
— А то как же? Законно.
Глава пятая
Надя открыла глаза. В комнате глухая темень. Не сразу догадалась, что Алеша, как было уже не раз, завесил окно одеялом: создал условия для отдыха. Спасибо ему! Натоптались они с Серафимой Антоновной у плиты! Наготовили всего! А как же? Сегодня праздник: придут первые гости, и хотя встречать их приходится не в своей квартире...
Подтянув к животу колени, рывком распрямляя ноги, Надя села. Она всегда так поднималась с постели — быстро и весело. Алеша посмеивался: «Ты вскакиваешь, как пружинка, смотри, когда-нибудь в окно вылетишь!»
Комната, которую они занимали с Алешей, до того маленькая, что можно, не вставая с кровати, что-то взять или поставить на стол, или толчком открыть двери в столовую — там теперь поселилась Серафима Антоновна, ей каждый раз приходится стелить на раскладушке, а па день убирать постель в шкаф. Надя вызывалась помогать, но Серафима Антоновна не разрешала: «Я ведь дома, Надюша, здесь тепло, раскладушка новая!»
У Жени своя комната, он почему-то всегда запирает ее, открывает только для уборки. Вся стена над его кроватью увешана цветными картинками с обнаженными женщинами — есть и карандашные рисунки, но больше— журнальных обложек. На полу — медвежья шкура,— подарил кто-то, большущая медвежья голова приподнята, морда оскалена, кажется, что он сейчас вскочит и набросится на вошедшего.
Надя пошарила в темноте по столу и уткнулась пальцем в пепельницу с водой. Что за противная у Жени привычка! Напьется воды, а чго останется в стакане — выльет в пепельницу, окурки размокнут, и запах противный такой. Сколько раз просила не лить в пепельницу воду, но Женя будто не слышит. Не нравится Наде и как он обращается с матерью, будто старый офицер с денщиком, только и слышишь:
«Слушай, я, кажется, просил брюки погладить!
«Ты ж знаешь, я котлеты в рот не беру! Поджарь мяса, маткеша, чего смотришь? Действуй!»
И мать молча, безропотно, послушно делает все, что скажет сын. Не возразила ни разу, не поспорила, не упрекнула. Да разве ж так жить можно?
Надя нащупала на подоконнике краешек одеяла и дернула его. Ой, сколько солнца на дворе! Даже зажмурилась. Погода — чудо! Настроение — хоть пой во весь голос. И если бы не вчерашнее мамино письмо. Раз прочитала, на всю жизнь запомнила. Алеше не показала, зачем его расстраивать? Праздник ведь у них сегодня — гости придут.
На стуле лежало с утра еще приготовленное белое платье, то самое, что мама к школьному выпускному вечеру готовила, влезла в него словно колбасная наминка,— пришлось расшить, вытачки распороть,— пополнела.
Надела платье — теперь как раз впору, расчесалась перед зеркалом, заплела косу. Вот точно так собиралась на школьный выпускной вечер...
А что, если ленту в косу вплести?
Вытащила из-под кровати чемодан, лента на самом дне, свернутая розовой трубочкой, пахнет домом. Вспомнилось, как мама смочила ватку духами, завернула ее в белую бумажку, а потом закатала в ленту, сказав: «Пропахнет насквозь, духи долго держаться будут..» Мамочка... Вот бы распахнулась сейчас дверь и она вошла... Мамочка!..
И все это из-за Варвары Степановны!
Надя достала из-под матраса письмо — от Алеши прятала,— развернула примятый листок:
«Здравствуй, дорогая дочечка и дорогой наш зять
Алеша! Мы живы, здоровы, того и вам желаем. Очень с папой довольны, что вы хорошо пристроились, что свою квартиру получите. Не хотела писать вам, дорогие, про это, но как детям не напишешь, как скроешь от них, может, оно и само выявилось бы... Напишу, как Варвара Степановна встретила нас по-родственному. Поехали мы туда с отцом, взяли гостинцев — всего понемногу: и медку, и вареньица, и фруктов со своего саду, пускай, думаем, сваха полакомится. Приехали, идем, а как только отец за калитку взялся, видим — окна стали закрываться, занавески задергиваться. Постучались мы в двери, постояли, да и подались назад восвояси. Гостинцы на крылечке оставили — не везти ж их обратно, пред-назначались-то они для свахи: поест, может, подобреет. Надумали мы к знакомым пока зайти, а к Варваре Степановне другим заходом, вечером. Да не тут-то дело было, доченька моя ненаглядная и зять наш Алеша! Догнала нас сваха, стала поперек дороги, держит перед собой мешок с нашими гостинцами и давай нам все под ноги вытряхивать. А там в трехлитровой банке пять килограммов меду. Майский, свеженький, как янтарь... И варенье поплыло. Все перемешалось, разбилось. Я приболела после всего этого. Так что теперь нам дороги к матери твоей, дорогой наш зять Алеша, нету, видно, до гробовой доски Варвара Степановна казнить нас будет».
Будет!
Но Алеша-то, ее родной сын, при чем?
А Надя при чем?
Зачем же и самой мучиться и мучить других? Причем не виноватых перед ней?
Надя спрятала письмо под матрас, вышла в столовую и увидела там у зеркала Алешу. Он никак не мог справиться с галстуком: завяжет и развяжет, снова завяжет, снова развяжет. Вот он такой: сто раз может одно и то же делать, переделывать, и все спокойно. А вот Женя...
Однажды Надя наблюдала, как он галстук завязывал, минут пять провозился у этого же зеркала: узел у него получался то толстый, то крохотный. И вдруг как взвоет! А потом принялся комкать, мять галстук, хотел порвать его на куски, но материал был новый, добротный, не рвался, и тогда Женя выбросил галстук в окошко. Вспомнив все это, Надя засмеялась.