- Вставай.
- Убил его?
- Через час очухается.
- Жалко.
- Он кто?
- Сосед. Сено умыкнуть хотел.
- И ты...
- А как же! Свой нож вот только обронил.
Между тем туман стал сползать в речку. Очертились тальниковые кусты, обозначилась береговая лужина, уставленная стожками, за лужиной проступил лес. Проглянуло солнце, и в отаве засверкала роса. Еропкин прижмурился, а когда открыл глаза, увидал, как спасенный им человек поигрывает ножом.
- Себе возьму.
- Имеешь право, - кивнул Еропкин.
- Ты откуда?
- Оттуда, - указал Еропкин вниз по течению реки. - Я воинский человек. Службы ищу.
- Служба найдется.
- А жалованье? - оживился Еропкин.
- Десятая часть с дохода. И дом дам.
- Велик ли доход?
- Богаче меня тут нету.
Задумался Еропкин, разглядывая знакомца. Странный человек: в лаптях, в посконных рубахе и портах, осанка же что у твоего боярина, а глаза из стороны в сторону бегают, словно кур воровал. Росточка же махонького, тело жидкое. Словеса русские произносит, да будто бы не по-русски: словно бы они не увязаны между собой, а только приставлены друг к дружке. Ряд жесткий, трескучий - до ума речь доходит, а сердцем не воспринимается. Сухой, не душевный говор у человека. Да только что же с того? Может, здесь это все в обычае? И на Руси, случается, чудят бояре. Иной в вотчине своей смердом смерд, а достаток - как у великого князя. Видно, и этот юродствует, любо ему убогонького изображать. Хозяин - барин: чертом ли в колеснице, жареным ли петухом на спице - вольная воля. Он, Еропкин, как обогатеет, тоже чудить станет. Бухарский халат справит, чалму басурманскую заведет, трех холопок подородней сыщет. Одна бы еду варила, другая бы ему пятки чесала, третья бы с ним спала. И так бы менялись через день. Молодец монах: и утро еще толком не возгорелось, а желаемое уже сбывается. Жалованье же на первый раз сойдет, как-никак десятая часть с прибытка. Прибыток же, видно, немалый у знакомца, - стал бы он в наймы служилого брать, как бы сам един хлеб кушал.
- А, - тряхнул кудрями Еропкин, - была не была, согласен.
- Собирайся, - велел человек.
- А с поверженным как?
- Пусть валяется.
- Так его ненароком и волк съест.
- Не жалко.
- Человек ведь.
- Ты теперь на службе. Выполняй приказ. Жалеть, не жалеть - мое дело.
- Ин ладно, - притушивши жалость, согласился Еропкин и усмехнулся: ишь как праведность в нем укоренилась. Поверженный! Ну и что? Их, поверженных, впереди сколько будет. Всех не обжалеешь. Праведничать-то можно было и на Руси, только верно слово: праведно не наживешь палат каменных. Не затем он свой двор кинул.
8
Мимо стожков по стопинке они двинулись к лесу. Еропкин, поотстав, вытащил из-за пазухи сулею, глотнул романеи и возмечтал о кислых щах с курятиной и о гороховой каше с салом. Спрятав посудину, бойко зарысил вслед хозяину, словно пес, мелкими шажками, бочком; был бы хвост - завилял бы им от народившейся преданности. Нагнав, забежал вперед и, согнувшись в пояснице, заглянул знакомцу в глаза:
- Как звать-величать прикажешь?
- Смур.
- А изотчество?
- Что есть то?
- По батюшке, по отцу как прибавлять?
- Зачем отец?
- Для уважения.
- Кого?
- Тебя.
- К чему уважение, когда есть власть? Отец же живет за печью. Пищу дают - благодарит, не дают - просит, землю целует.
- Эвона у вас как!
- Так.
- Чудная страна.
- Свободина. Каждый свободен жить как может.
- Я такую и искал! - возрадовался Еропкин.
- Считай, нашел.
- Ага, - согласился Еропкин, но по упрямству, желая и в новом отечестве выискать изъян, повел плечом: - Речь у вас только странная. Вроде по-нашему говоришь, а звук не нашенский.
И хотел было растолковать суть, но Смур оборвал его:
- Речь нормальная.