Изучение стиха сделало в последнее время большие шаги; ему предстоит развиться в близком будущем в целую область, хотя завоевана она сравнительно недавно.
Но в стороне от этих изучений стояло до сих пор изучение поэтической семантики (науки о значениях слов и словесных групп, их развитии и изменении — в поэзии).
Последним значащим явлением в этой области была теория образа, представленная главным образом Потебней. Несовершенства этой теории теперь более или менее явны[632]. Если образом в одинаковой мере являются и обычное, повседневное разговорное выражение — и целая глава "Евгения Онегина", — то возникает вопрос: в чем же специфичность поэтического образа?[633] 2
Для Потебни этого вопроса не существовало. Это происходило потому, что центр тяжести он перенес за пределы той или иной конструкции. Каждый образ, каждое поэтическое произведение сходятся в одной точке — в идее, лежащей за пределами образа или произведения. Эта точка — X — оставляла широкое поле для иксовых[634] метафизических спекуляций. В сущности, этим втихомолку отметается динамизм поэзии: если образ ведет к X, — важно не протекание образа (и не самый образ), а этот одновременный (симультанный) X. X. этот вне образа; стало быть, в этом X могут сойтись многие (как угодно) образы.
За выход из конструкции Потебня платится тем, что у него смешиваются в одно явления разных конструкций — разговорной речи и стиха[635] — и, смешиваясь, не объясняют друг друга, а теснят и затемняют.
Потебнианство погибло в этом противоречии. После него изучение смысла поэтического слова пошло ощупью. Тем же пороком — игнорированием конструктивного, строевого момента в языке — больно другое направление, одно из идущих ныне ощупью: изучение смысла поэтического слова с точки зрения индивидуального языкового сознания поэта[636]. Прослеживать психологические ассоциации, сцепление словесных групп у того или иного поэта[637] и выдавать это за изучение поэтической семантики — можно, очевидно, только подменив поэзию поэтом и полагая, что существует некоторое твердое, односоставное индивидуальное языковое сознание того или другого поэта, не зависимое от конструкции, в которой оно движется. Но языковое сознание может быть различным в зависимости от строя, в котором оно движется. Сцепление образов будет у одного и того же поэта одним в одних жанрах, другим — в других, таким — в прозе и иным — в стихе.
Настоящая работа стремится обследовать специфические черты смысла слов в зависимости от стиховой конструкции.
Поэтому я противопоставляю абстракции «слова» — конкретное "стиховое слово" и отказываюсь от расплывчатого понятия «поэзия», которое как термин успело приобрести оценочную окраску и потерять реальный объем и содержание; взамен я беру одно из основных конструктивных категорий словесного искусства — стих.
В первой главе я выясняю конструктивный фактор стиха, оформляющий (вернее, деформирующий) другие.
Вторая касается существа вопроса, а именно тех специфических изменений смысла слова, которые оно претерпевает под влиянием конструктивного фактора стиха.
Работа моя была закончена зимою 1923 года. С тех пор вышло несколько книг и статей, имеющих некоторое отношение к ее предмету. Они использованы только частично.
Части работы я читал в Опоязе и О[бществе] художественной] словесн[ости] при Р[оссийском] институте истории искусств, членам которых, принявшим участие в обсуждении, выражаю свою благодарность.
Особою благодарностью я обязан С. И. Бернштейну[638] за его ценные советы и указания.
Свою работу я посвящаю обществу, с которым она тесно связана, — Опоязу[639].
С критикой теории образности Потебни с позиций противопоставления ей категории «построения» (ср. «конструкция» у Тынянова) впервые выступил В. Б. Шкловский. См. его работы, указ. в прим. 2 на стр. 470, а также статью "Из филологических очевидностей современной науки о стихе" ("Гермес". Сб. I. Киев, 1919, стр. 67).
Речь идет об аналогии в теории Потебни между словом и художественным произведением. На ней строится и его теория художественного творчества в целом. Трем элементам слова соответствуют три элемента произведения: внешней форме слова (членораздельному звуку) — внешняя форма поэтического произведения, его словесная воплощенность, внутренней форме слова — образы произведения (характеры, события), которые, как и в отдельном слове, не есть содержание, но знак, или символ, это содержание лишь манифестирующий. Содержание же, представляемое образом, есть третий элемент произведения; его аналог в слове — лексическое значение. Эта аналогия подчеркивает и утверждает фундаментальное положение поэтики Потебни — о поэтичности слова как субстанциональном его свойстве.Одновременно здесь у Тынянова — скрытая полемика с Г. Г. Шпетом. Ср.: ""Памятник" "Евгений Онегин" — образы; строфы, главы, предложения, "отдельные слова" — также образы" (Г. Шпет. Эстетические фрагменты. III. Пг., 1923, стр. 33).
Имеется в виду символическое изложение (с обозначением через X, А, а) Потебней некоторых положений его теории — о значении поэтического образа, его составных частях, идее и содержании и т. п. В книге "Из записок по теории словесности" (Харьков, 1905) некоторые тексты, включающие «иксовые» обозначения, были напечатаны, как видно из сопоставления книги с рукописями Потебни (ЦГИА УССР, ф. 2045), с большими искажениями, что затемняло их смысл.
У Потебни на самом деле — более широкое противопоставление: не разговорной речи и стиха, а поэзии и прозы; в последнюю он включал не только обыденную речь, но и язык и категории науки. Но для него, действительно, не было разницы между словом в стихе и словом в прозе, ибо речь шла о "поэтическом слове" и "прозаическом слове", живущем каждое собственной жизнью; и то и другое могло существовать в любом виде речи, независимо от ее принадлежности к стиху или прозе или вообще вне конструкции. Поэтому "темп, размер, созвучие" (А. Потебня. Из записок по теории словесности, стр. 97) не самое существенное для поэзии. Тынянов же, ставя вопрос — в чем специфичность стихового слова и чем оно отличается "от своего прозаического двойника" (ПСЯ, стр. 75), — решал его только обращением к фактам конструкции: стиховое слово включается в ритмическое единство, где действуют (в терминологии ПСЯ) факторы тесноты стихового ряда, динамизации и сукцессивности речевого материала. Потебнианскую теорию образа Тынянов также критиковал за "игнорирование конструкции, строя" (ПСЯ, стр. 168), которые, по Тынянову, являются решающими; поэтому "не одно и то же образ стиховой и образ прозаический" (ПСЯ, стр. 170). Следует отметить, впрочем, что Тынянов, развивая свои положения о конструктивной роли ритма, об эквивалентах текста, обращался и к некоторым мыслям Потебни (см. ПСЯ, стр. 46, 40). Правда, в последнем случае, ссылаясь на указание Потебни относительно усиления ритмических элементов в эволюции поэзии, Тынянов специально оговаривает, что это указание "не имело отношения к общей системе Потебни". Неясно, однако, что можно считать "системой Потебни", — его обобщающая работа по поэтике "Из записок по теории словесности" не была завершена, и многие фрагменты ее показывают, что в позднейшие годы теоретические взгляды Потебни времени "Мысли и языка" подвергались авторевизии, и иногда существенной.Как сторонник психологического метода, Потебня исходил из бытия произведения в воспринимающем сознании. Но, созерцая движение слова в поле этого сознания, он пытался прежде всего постичь взаимоотношение структурных элементов самого слова и самого текста. Его последователи не пошли в этом направлении. "Единственный путь, — писал А. Г. Горнфельд, — это восхождение к автору, к его духовному миру" (А. Горнфельд. Пути творчества. Пг., 1922, стр. 113). Легко отходил от текста и обращался к "личному душевному складу" поэта, его "психологическому диагнозу" и Д. П. Овсянико-Куликовский. Теорию возникновения и восприятия слова и текста ученики Потебни расширили до зыбких пределов "психологии творчества".
Полемика с В. В. Виноградовым, провозглашавшим в ряде работ (не исчерпывающих, впрочем, систему его взглядов) "проникновение в индивидуальное поэтическое сознание" "необходимым условием лингвистического анализа" (В. Виноградов. О символике А. Ахматовой. — "Литературная мысль". Альманах I, Пг., 1922, стр. 236). Эти же принципы — в работе Виноградова "О поэзии Анны Ахматовой (Стилистические наброски)", написанной в 1923 г., но опубликованной позже (Л., 1925).
В указанной работе главной задачей, которая и была в обозначенных автором пределах выполнена, В. В. Виноградов считал "показать характерные особенности семантических сплетений в поэзии Ахматовой и обусловленные ими индивидуальные отличия в значении символов, определив пути движения словесных ассоциаций в языковом сознании поэтессы" ("О символике А. Ахматовой", стр. 92).
Сергей Игнатьевич Бернштейн (1892–1970) — лингвист, автор работ по стиху и проблемам звучащей художественной речи, в это время — заведующий Кабинетом изучения художественной речи при Разряде истории словесных искусств ГИИИ. С Тыняновым он был хорошо знаком еще по Петербургскому университету, где в 1912–1915 гг. занимал должность библиотекаря Пушкинского семинария (curriculum vitae от 7 мая 1924 г. — ЛГАЛИ, ф. 3289, оп. 2, ед. хр. 55, л. 105); в ГИИИ они вели совместный семинарий по лексикологии поэтического языка. Активное творческое сотрудничество Бернштейна и Тынянова в ГИИИ было связано именно с проблематикой ПСЯ, входившей в круг их общих научных интересов. См. также комментарии к статьям "Ода как ораторский жанр" и "Вопрос о Тютчеве".
Опояз — общество изучения поэтического языка. Некоторые из основных его идей впервые были обнародованы в кн. В. Б. Шкловского "Воскрешение слова" (1914); в 1916–1919 гг. его участники группировались вокруг "Сборников по теории поэтического языка". В curriculum vitae, представленном в ГИИИ 15 октября 1920 г., В. Б. Шкловский писал: "В 1915 г. вернулся в Петербург и, организовав кружок филологов, издал первый "Сборник по теории поэтического языка" В 1916 г., служа в авиационной роте, издал второй «Сборник» б В 1917 г. поехал на фронт, был ранен в живот при июньском наступлении. Конец войны провел в Северной Персии. В 1918 г., вернувшись в Петербург, редактировал сборник "Поэтика"" (ЛГАЛИ, ф. 3289, оп. 1, ед. хр. 66, л. 51). Согласно Р. О. Якобсону, решение о создании общества было принято на обеде в квартире О. М. Брика в феврале 1917 г. (кроме Брика и Якобсона присутствовали В. Б. Шкловский, Б. М. Эйхенбаум и Л. П. Якубинский). - R. Jakobson. Selected Writings, v. II. The Hague — Paris, 1971, p. 529–530. См. его заметку о Брике в кн.: Michigan Slavic Materials, № 5. О. M. Brik. Two Essays on Poetic Language. An Arbor, 1964. Устав Опояза имеется в нескольких экз. в ЦГАЛИ (ф. 1646, оп. 1, ед. хр. 27; ф. 562, оп. 1, ед. хр. 812; ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 727).б Ценз. разреш. первого сборника — 24 августа 1916 г., второго — 24 декабря 1916 г. Сборники печатались в типографии визитных карточек З. Соколинского. На последней странице обложки стоял знак [ОМБ], "что означает Осип Максимович Брик" (В. Шкловский. О Маяковском. М., 1940, стр. 95). О. М. Брик финансировал эти сборники.Говоря об истории Опояза, следует иметь в виду, что ни в первое время своего существования, ни после Октябрьской революции, когда он "получил штамп, печать и был зарегистрирован" (В. Шкловский. Жили-были. М., 1966, стр. 127), "Опояз никогда не был регулярным обществом, со списком членов, общественным положением (siege social), статусом. Однако в продолжение наиболее рабочих лет он имел подобие организации в форме бюро" (В. Tomasevskij. La nouvelle ecole d'histoire litteraire en Russe. — "Revue des etudes slaves", 1928, v. VIII, p. 227). В виде свободного содружества кружок, по свидетельствам Шкловского, высказанным в беседах с комментаторами настоящего издания, существовал еще до выхода сборников и был создан им и Якубинским (с которым Шкловского в 1915 — начале 1916 г. познакомил И. А. Бодуэн де Куртенэ, заинтересовавшийся футуризмом, — он надеялся получить из поэтической зауми данные о жизненности некоторых аффиксов). Несколько позже к ним присоединился Е. Д. Поливанов, а затем Б. М. Эйхенбаум. Дневник Эйхенбаума 1917–1918 гг. (ЦГАЛИ, ф. 527, оп. 1, ед. хр. 245) показывает, что особенно интенсивным было в это время его научное общение со Шкловским и О. М. Бриком. Тынянов в записях за эти годы еще не упоминается. В общество входили также Б. А. Кушнер, Вл. Б. Шкловский. В объявлении в "Жизни искусства" (1919, 21 октября, № 273) в качестве членов указаны, кроме того, С. И. Бернштейн, А. Векслер в, Б. А. Ларин, В. А. Пяст, Е. Г. Полонская, А. И. Пиотровский, М. А. Слонимский; Тынянов в этом объявлении не назван. Близкие к Опоязу позиции в ряде работ занимали Б. В. Томашевский, B. М. Жирмунский, В. В. Виноградов (в то же время последние существенно расходились с Опоязом и неоднократно выступали с критикой его платформы: ср. в наст. изд. прим. к рецензии на альманах "Литературная мысль", "Запискам о западной литературе", статьям "Ода как ораторский жанр", "О литературной эволюции", тезисам "Проблемы изучения литературы и языка"). Среди принимавших участие в Опоязе называли также C. М. Бонди, М. К. Клемана, Л. Н. Лунца, А. Л. Слонимского ("Печать и революция", 1922, № 5, стр. 393). Брошюра А. А. Реформатского "Опыт новеллистической композиции" (М., 1922) вышла под грифом "Московский кружок Опояза. Вып. I" и с объявлением о работе кружка. В ряде статей начала 20-х годов к Опоязу близок И. А. Груздев.в Ученица В. Б. Шкловского по студии Дома искусств, печаталась в газ. "Жизнь искусства".Тынянов вступил в Опояз в 1919 или в 1920 г., хотя знакомство с ведущими участниками группы состоялось раньше. В автобиографии он писал: "В 1918 году встретил Виктора Шкловского и Бориса Эйхенбаума и нашел друзей. Опояз, при свече в Доме искусств спорящий о строении стиха. Голод, пустые улицы, служба и работа как никогда раньше" (ТЖЗЛ, стр. 19). Заявление в отдел печати Петроиздата о перерегистрации издательства «Опояз» от ноября 1921 г. подписано: "Председатель Виктор Шкловский. Секретарь — Ю. Тынянов" (ЛГАЛИ, ф. 2913, оп. 1, ед. хр. 8, л. 52). Это и было то бюро Опояза, о котором упоминал Томашевский (указ. соч.). Тынянов в отличие от Шкловского и Эйхенбаума не принял участия в печатной полемике вокруг Опояза (eе центральным эпизодом была дискуссия в журнале "Печать и революция", отразившая взгляд на формальный метод марксистской критики, — см. об этом во вступ. статье, а также: П. С. Коган. О Лефе, о формалистах, Жирмунском и Маяковском. — В его кн.: Литература этих лет (1917–1923). Иваново-Вознесенск, 1924; А. Цейтлин. Марксисты и формальный метод. — «Леф», 1923, № 3; М. Шагинян. Формальная эстетика. — В ее кн.: Литературный дневник. М., 1923). Тем больший интерес представляют документы, освещающие его позицию в одном из эпизодов этой полемики и помогающие пониманию его принципиальных научных взглядов. Речь идет о письме Тынянова к А. Г. Горнфельду в связи со статьей последнего "Формалисты и их противники" ("Литературные записки", 1922, № 3), написанной по поводу резкого антиопоязовского фельетона В. Ирецкого (псевд. В. Я. Гликмана) «Максимализм» (там же) и в ряде пунктов также направленной против формалистов. Тынянов писал: "Опояз непочтителен по отношению к дилетантизму, ставшему за последнее время принудительным каноном в русской истории литературы; в первый боевой период он борется против обывательского отношения к научным вопросам, которое лишало воздуха, необходимого для начала всякой живой работы. Живое течение не может (1) жить без полемики и мирно сосуществовать с враждебными, (2) быть осторожным и, делая шаг вперед, делать шаг назад. Виктор Шкловский сменил Пыпина и Мережковского (и не шутя ведь сменил)" (ЦГАЛИ, ф. 155, оп. 1, ед. хр. 489). По тому же поводу к Горнфельду обратились Эйхенбаум и Томашевский; кроме того, Эйхенбаум одновременно со своим письмом (от 6 авг. 1922 г.) послал Горнфельду "Письмо в редакцию" "Литературных записок", подписанное этими тремя членами общества (Шкловский находился в Берлине). — ЦГАЛИ, ф. 155, оп. 1, ед. хр. 527, 479. В ответе Эйхенбауму от 11 авг. Горнфельд отказался поместить коллективное письмо в журнале (там же, ед. хр. 188). Эйхенбаум вернулся к этой полемике в известной дискуссии о формализме ("Печать и революция", 1924, № 5, стр. 5–6), а Томашевский — в статье "Формальный метод" (в сб.: Современная литература. М., 1925, стр. 150–151).Следует отметить, что уже в университете, в Пушкинском семинарии С. А. Венгерова Тынянов столкнулся с раннеформалистическими веяниями, возникшими независимо от устремлений руководителя семинария г и связанными отчасти с неудовлетворенностью молодого поколения филологов академической наукой, отчасти — с тем интересом к поэтике, который был принесен символизмом и поддержан поэтическими школами 10-х годов Настойчивое тяготение к изучению литературы как искусства активно выражали такие участники семинария, как М. О. Лопатто и Г. В. Маслов (см.: М. Лопатто. Повести Пушкина. Опыт введения в теорию прозы. — «Пушкинист», III. Пг., 1918, стр. 3–7; ср. прим. к статье "Георгий Маслов" в наст. изд.). Тынянов начал у Венгерова в целом традиционным рефератом о "Каменном госте" (20 февраля 1914 г.; текст — ИРЛИ, ф. С. А. Венгерова), а затем, обратившись к отношениям Пушкина и Кюхельбекера, перешел к вопросам поэтического языка и жанра и определил узловую для раннего этапа его работы проблему — пародии ("Ода его сиятельству графу Хвостову"). Именно этой проблеме посвящены наиболее близкие к исходной платформе Опояза работы Тынянова — "Достоевский и Гоголь" д, "Стиховые формы Некрасова", где историческая смена литературных явлений рассматривалась как их борьба, орудием которой и выступала пародия. В статье о Некрасове он подошел и к пониманию — это оказалось важным для последующего — функциональных различий в использовании тождественных формальных элементов. Уже в этот период Тынянов стремится к созданию понятийного, терминологического аппарата, который позволил бы теоретически четко осмыслять наблюдаемые историко-литературные факты (решение этой задачи не было им завершено). В этом смысле показательна небольшая статья "Тютчев и Гейне" (особенно если сравнить ее с публикуемой в наст. изд. незаконченной монографией того же названия). Вообще внутри Опояза научным интересам Тынянова отвечали прежде всего тенденции к построению теоретически обоснованной истории литературы. "Литературный факт" — в определенном отношении переходная работа. Намеченная здесь концепция, которую можно было бы назвать концепцией литературной релятивности, подвела некоторые итоги развития идей Опояза (таких, как выведение из автоматизма, деформация материала в конструкции и т. д.). О последнем этапе методологических исканий Тынянова, принесшем существенные отличия от раннего формализма, см. прим. к статьям "О литературной эволюции" и "Проблемы изучения литературы и языка". Поздние теоретические работы Тынянова в связи с "отходом формалистов от первоначальных позиций" рассматриваются в статье: Д. Д. Ивлев. Формальная школа и проблема единоцелостного анализа художественного произведения. — В кн.: Актуальные проблемы теории и истории литературы XX века. Рига, 1966.г Хотя непонимание Венгеровым своих студентов достигало, по устному свидетельству С. М. Бонди, курьезных пределов, широта взглядов и терпимость профессора во многом способствовали успеху семинария. Занятия вопросами стиля, стиха и т. д. проходили с его благословения. Как рассказано в дневнике К. И. Чуковского (хранится у Е. Ц. Чуковской), Тынянов уверял, что умирающий Венгеров просил сидевших у его постели Томашевского и Тынянова: "Поговорите при мне о формальном методе".д С пристальным вниманием наблюдавшему за деятельностью Опояза А. И. Белецкому это исследование Тынянова представлялось даже результатом коллективной работы кружка (А. Белецкий. Новейшие течения в русской науке о литературе. — "Народное просвещение". Курск, 1922, № 5–6, стр. 44).