Итак — «Девушка с разбитым кувшином» — это статуя (скульптура Соколова).
«Медный всадник» — это памятник (скульптура Фальконе и Колло).
А что же тогда «монумент»?
То же слово «памятник», только на латинском языке. Если поэт античного Рима Гораций писал:
Exegi monumentum...» («Э́кзеги́ монуме́нт<ум>»), то Пушкин, а еще ранее Державин заменили в русской поэзии слово «монумент» русским словом «памятник» и писали:
«Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» (Пушкин) и «Я памятник себе воздвиг чудесный, вечный...» (Державин).
Следовательно, повторяем, «монумент» и «памятник» — это абсолютно одно и то же, только на разных языках.
Почему же забытый уже во времена Пушкина «монумент» снова возродился в нашей печати, иногда превращаясь в «монументальный памятник»?!
Непонятно!
Что же означает это словосочетание «монументальный памятник»?
«Памятный памятник»? Тавтология, бессмыслица!
Один читатель, пытаясь спорить, писал: «Не всякий памятник — монумент (грандиозно-величественный)».
Прочитав это, я невольно вспомнил объяснение одного экскурсовода группе туристов на Дворцовой площади в Ленинграде: «В середине огромная гранитная колонна, на вершине которой — бронзовый ангел в натуральную величину...»
___________
¹ Эта фамилия (Falconet) долго писалась «Фальконет» и склонялась.
Так же, как невозможно определить «натуральную величину ангела», нельзя установить границу, отделяющую «просто памятник» от «грандиозно-величественного». Если вопрос только в величине — следует самым «монументальным» признать памятник королю Виктору-Эммануилу в Риме — один из величайших по размеру и бездарнейших по художественности памятников в мире!
Что сила искусства не в масштабе — ясно каждому.
Но вернемся к вопросу о памятниках с точки зрения «грандиозности».
С этой точки зрения, памятник в г. Пушкине — это «просто памятник», а памятник в Москве — «монументальный памятник»? Так, что ли?
И новый памятник Пушкину па площади Искусств в Ленинграде — «монументальнее» памятника ему же на Пушкинской улице?
А что сказать тогда про огромный памятник, установленный под Лейпцигом в память «битвы народов» 1813 года? Это, вероятно, «сверхмонументальный» памятник, и по сравнению с ним многие «монументальные памятники» превращаются в «просто памятники». Так, что ли?
Нет, не так! Всякое скульптурное изображение, воздвигнутое в память великого или замечательного события или человека, называется по-русски «памятником», и заменять это русское слово латинским словом «монумент» или добавлять к слову «памятник» эпитет «монументальный» — значит злоупотреблять иностранными словами и создавать тавтологию.
А происходит это в силу укоренившейся привычки и уже знакомой нам «инерции речи».
Вот и всё...
Канцеляризмы и штампы
Канцеляризмы и штампы...
Словесные сорняки такого рода дают обильные всходы не только в речах некоторых ораторов, но и в деловой переписке, а порой и в периодической печати. Они имеют весьма солидную давность, ведя свое происхождение от
чиновничьего «казенного» языка царских департаментов.
Подобный нежизненный, а порой и откровенно архаический язык проник в наше делопроизводство с первых лет революции.
Я хорошо помню, как в те годы писали в удостоверениях и мандатах (как тогда было принято говорить): «Дано сие такому-то в том, что он действительно является лицом, коим себя именует, что подписом и приложением печати удостоверяется». (Заметьте: не «подписью», а «подписом»!)
Следует указать, что и до настоящего времени некоторые пишут в конце заявлений (перед тем, как подписаться): «к сему» — остаток старинной формулы «к сему руку приложил».
Канцелярский язык прочно вошел в речь иных докладчиков. Вместо того чтобы сказать, например: «Некоторые товарищи не понимают важности культработы», такой оратор обязательно скажет: «Со стороны отдельных товарищей имеют место случаи недопонимания важности охвата трудящихся культработой...»
Речь такого оратора пестрит прочно укоренившимися словесными штампами: он скажет не «сегодня», а «на сегодняшний день», не «надо», а «надлежит», не «также», а «равно», не «в отношении», а «по линии», не «спросить», а «заострить вопрос» или «поставить вопрос со всей остротой».
Этот бюрократический язык любит громоздкие, составные, искусственные слова, такие, как «группонапол- няемость», «крысонепроницаемость», «недоразукрупне- ние», слова «обеспечить», «за счет», «согласовать», «использовывать» (не «использовать»!), «уложиться», «настоящие» и т. д. И уж истинные его любимцы - глагольные формы «имеется» и «является» и выражение «спустить директиву».
В этих словах так и чувствуется половинчатое решение чиновника-перестраховщика, рассуждающего по принципу «с одной стороны нельзя не согласиться, с другой стороны нельзя не признать...»
Это он в словосочетаниях с наречием «согласно» изменил дательный падеж на родительный, видимо считая, что «согласно чего» звучит торжественнее, чем правильное «согласно чему».
Именно эти словесные штампы имел в виду Маяков- ский, когда в стихотворении «Искусственные люди» писал:
«Учрежденья объяты ленью.
Заменили дело канителью длинною.
А этот
отвечает
любому заявлению:
— Ничего,
выравниваем линию. -
Надо геройство,
надо умение,
чтоб выплыть
из канцелярщины вязкой,
а этот