Лошадь мотнула головой, будто поняла, что ей сказали, отвернулась и стала щипать траву. Мужик, то ли разбуженный его голосом, то ли сам собой проснувшись, сел, испуганно глядя на ночного гостя.
Поздоровались. Мужик надел сапог, поджал под себя крест-накрест ноги и так, по-монгольски, сидел. Небольшой, неказистый с виду, он говорил торопливо, невнятно. К тому же шепелявил - спереди не хватало нескольких зубов. Ему могло быть и под сорок, и за пятьдесят - так, не поймешь кто, видно, один из тех придурковатых, над которыми потешается ребятня, - такие есть в каждой деревне.
- Я пасу, коней пасу. Конюх я. Пани Лизавета меня любит, - говорил он, глядя на Богушевича немигающими прижмуренными глазками. - И матка ее меня любила. Я конюхом был еще крепостным.
- Так и остались у пани с того времени?
- Ага, ага. Грех, насмешка одна - это свобода, дали мужику волю, чтобы посмеяться над ним. Не надо ему воли. На что мне воля? Я не оставил господ. Вот и пасу коней, кормлю, пою.
Богушевич подумал, что этот конюх как раз тот человек, с которого надо начинать следствие о поджоге. Так вот неожиданно и пошел первый допрос. Он расспрашивал конюха исподволь, осторожно, будто просто интересовался пожаром. Конюх, не догадываясь, кто перед ним - думал, просто какой-то гость его барыни, - говорил все, что знал и чего в официальной обстановке ни за что не сказал бы.
- Сгорела конюшня, сгорела. А как теперь без конюшни быть? Говорю пани - новую строй, а она не хочет. Паныч Алексей женится, так у Гарбузенков есть конюшня. Говорит, двух не надо.
- А как же такое несчастье случилось? - спросил Богушевич. - Как она сгорела?
- А так: пых - и нет. Была, а теперь уголечки черные. Бух - и сгорела.
- Что "бух" и как "бух"?
- А так. Бух там в конюшне, как гром. Трах-бах - и загорелась. Это не я видел, люди мне говорили, как было. Трах-бах.
- Не понял я. Где "бух" и "трах"?
- Ага, так и было. Пан, а у вас нема закурить?
- Нет. А вы курите?
- Коли пани купит мне табак, курю, а коли не купит, не курю.
- А кто еще у вас в поместье курит? Сама пани курит?
- Пани не курит. Нюхает и чихает. Курит пан эконом Сергей Миронович.
- Вы и в конюшне курили?
- Кто "вы"? Я и пан эконом?
- Да нет. Ты в конюшне курил?
- Курил, если пани Лизавета покупала табак.
- Это же опасно. Одна искра в солому - и затлело.
- Ага, ага, окурок в солому и - пых, сгорело. Так сгорела у моего шурина копна сена. Пых - и нет копны.
- А конюшня могла от такого окурка загореться?
- Не могла. Я в тот день пас коней на лугу. И курил на лугу.
- Так от чего же тогда загорелась конюшня?
- А подожгли. Нарочно подожгли. Мужики напугать пани хотят. Злобятся за поле.
- За какое поле?
- Мужики, когда царь им волю дал, так хотели поле, что за лугом, вон там, забрать общине. Судились. Пани высудила, не дала. Вот и спалили за это.
- Это вы сами так думаете?
- Так пани думает. А я ничего сам не думаю. Не мне думать. Мужики сожгли.
- И седло тоже сгорело?
- Украли мужики.
- Ну на что мужику седло? Не будет же он ездить в седле на своей кляче?
- Не будет, а все равно мужики украли, мужики злые и дурные.
- Мужики дурные, а вы ведь тоже мужик.
- Кто "мы"? Я? Я не мужик, я по-мужицкому не ругаюсь, не пью и в бога верую. Господского не краду. Это вон мужики весь господский лес растащили. Корчмарь злодей в веси, а мужик - в лесе. Заберется в лес, стащит дуб до небес.
Конюх проговорил это скороговоркой, как давно заученное и не раз повторенное. Заусмехался - глаза совсем спрятались под морщинками, рот растянулся ниточкой. Из рваного брыля вылезли две пряди волос, торчали, как рожки. В ночном сумраке его можно было принять за лешего, не хватало только копыт.
- Ну а кто же в тот вечер курил? В конюшне и возле конюшни? - снова вернулся к своей цели Богушевич.
- Пан эконом курит, да его не было, уехал. Я не курил. Пани нюхала, а не курила... Ефрем курил, да в своей хате, тут его не было. Симон Иванюк тут был, просил, чтобы пани долг подождала от брата.
- Какой Иванюк?
- А мужик. Его брат, бондарь, у пани в лесу возле Подлипного дубы украл, так его к штрафу присудили. А Симон за брата просил. Бондарь не у нас живет, а в Лесковце, возле Конотопа.
- Бондарь? - Богушевич вспомнил встречу на улице с этим Иванюком, у которого забрали корову за неуплату штрафа.
- Может, Иванюки и спалили. Бондарь спалил.
- Ну, братец, у тебя семь пятниц на неделе. То мужики за поле спалили, то бондарь.
- А бондарь и есть мужик.
Богушевич не стал больше ничего расспрашивать у конюха. Костер догорал, хвороста не осталось, а где его найти поблизости, он не знал. Конюх по дрова не шел, видно, решил дождаться рассвета без костра. Чувствовалось, что ночь подходит к концу. Надо было возвращаться в дом и поспать хоть несколько часов. После беседы с конюхом стало кое-что проясняться, возникло сразу несколько версий. Версия первая, наиболее реальная: действительно мог поджечь конюшню Симон в отместку за своего брата бондаря, и седло Симон украл - лежит на чердаке у его сестры Катерины. Наверно, на этой версии он и остановится. Ничего не скажешь, повезло. Еще не приступил к следствию, а уже ухватился за конец ниточки, теперь только тяни и разматывай. Выходит, что ночные прогулки бывают полезны не только поэтам, но и следователям.
- Ну, прощайте, - сказал Богушевич конюху и пошел.
Шел, и так славно было у него на душе, и думалось все о приятном.