Геннадий Панфилов
ПРОДОЛЖЕНИЕ
... В изгибе плавном рука ладонью опустилась на прилавок, как бы намеренно себя предлагая для постороннего обозрения, обручального кольца и других украшений на ней не было, отчего, безусловно, она выигрывала, являя без помех в первозданной чистоте глянец и смуглоту кожи на тонких пальцах и узком запястье, контрастно пресекаемом длинным рукавом льняного платья, которое идеально облегало статную фигуру продавщицы - лучшей рекламы вязаным изделиям из льна нельзя придумать.
Смуглый цвет вызывающе демонстрировали и длинная шея, и открытое продолговатое лицо, отзывчивые карие глаза на котором никак не вязались с магазином и всяческим торгом. Очевидно было, что они выражали нечто большее, нежели то, к чему обязывала должность. Кротость, жертвенность, чистота помыслов им были свойственны в той же мере, как стройность - ее фигуре, мягкая проникновенность - голосу, каштановый цвет - волосам, ниспадавшим волнами на плечи. Взгляд ее, исполненный тихой, печальной женственности...
- Я слушаю, слушаю, - сказал он и посмотрел на Хромова учтиво и вместе с тем заинтересованно. - Что дальше?
- Дальше ничего, Константин Николаевич, - Хромов удрученно вздохнул и опустил голову. Игривый октябрьский ветерок теребил в его руках испещренные мелким почерком и во многих местах вымаранные и перечеркнутые листы бумаги. Еще назойливей и бесцеремонней обращался ветер с березками, что кучковались или стояли порознь - и рядом, и поодаль. Он безнаказанно шалил, подкрадываясь к ним то с одной стороны, то с другой, раскачивал их стволы, срывал листья - и пожелтевшие, и еще зеленые. Выражая неудовольствие, деревья сердито зашелестели кронами, как бы шикая на него. Так делают взрослые с распоясавшимся ребенком.
Призывая к тишине и покою, они прикладывают к губам указательный палец, изображая при этом строгое, а то и угрожающее лицо. И чудо свершилось угроза возымела действие, приструненное дитя, ветерок то есть, вжал голову в плечи и какое-то время безобидно, мирно играл понизу, преследуя по асфальту и бетонным плитам легкие обертки от жвачек и "сникерсов". А березы, улучив передышку, склонили свои макушки как можно ближе к площадке, к скамьям, на одной из которых велся чрезвычайно интригующий деревья разговор.
- Дальше ничего не вышло, Константин Николаевич, - угрюмо повторил Хромов и растерянно улыбнулся собеседнику. - Месяц бился с продолжением, и все впустую.
Что ни напишу, чувствую - не то, суесловие. Я не поэт, но и в прозе... - Тут, на полуфразе, Хромов почему-то смутился и замолк.
- Вот-вот, - ровно, задумчиво отозвался Батюшков и перевел взгляд на отлитую из металла скульптурную композицию из лошади, спешившегося всадника, античной богини, Пегаса.
Не без волнения всматривался Хромов в профиль сидевшего рядом пожилого человека, почти старика, некогда известного поэта, у которого учился сам Александр Сергеевич Пушкин. Темно-серые глаза Батюшкова, быстрые и выразительные, смотрели тихо, робко, густые, с проседью брови не двигались, никаких следов безумия на худощавом лице с большим, открытым лбом не чувствовалось, напротив, весь облик его проявлял ум, характер, достоинство и настойчиво напоминал чье-то древнеримское в мраморе изваяние, чему в немалой степени способствовали короткие вьющиеся седые волосы и прямая, осанистая, сохранившая военную выправку фигура.
Одет он был по моде середины прошлого века в прогулочный, тщательно отглаженный сюртук, из-под жилета выглядывала белая, тонкого полотна сорочка, на шее с подчеркнутой небрежностью был повязан платок в тоне пепельного цвета узких на нем брюк, между ног устойчиво устроилась тяжелая трость, на массивном костяном набалдашнике которой смиренно покоились холеные руки хозяина, а на пальце тускло поблескивал фамильный перстень.
Невольно оглядев себя беглым взглядом, Хромов улыбнулся - видавшая виды куртка, заштопанные джинсы, на честном слове державшиеся кроссовки в данной обстановке сконфузили бы кого угодно и его тоже, если бы не доверительная атмосфера общения, установившаяся между ним и господином Батюшковым с самого начала.
- Странный памятник, - кивнул Батюшков в сторону композиции. - Такое впечатление, что скульптор задался целью увековечить лошадь. Посмотрите, какой могучий у нее корпус. А маленький Батюшков так, побоку, как тень, совсем незаметен. И знаете, тут есть резон. В свое время я не любил этот город, называл его болотом. Но по иронии судьбы родился здесь и похоронен. - И неожиданно, без перехода, спросил: - Сколько вам лет?
- За пятьдесят, Константин Николаевич.
- Ого. И в таком возрасте изволите любить, пишете вдохновенные строчки, энергичны, деятельны. Удивляюсь, где, откуда черпаете силы. А я в двадцать пять был уже сыт жизнью по горло. И весь оставшийся срок попросту убивал время.
Дружеские вечеринки, споры, служба, сновал по миру, точно челнок. Когда не было средств, забивался, как мышь, в нору, в свое имение. Пока сюда не водворили.
- А стихи?
- Вы их читали? Не мнитесь, скажите прямо. Ага, молчите. Я не обижаюсь. Меня еще при жизни забыли. Вспоминают разве что литературоведы, когда пишут о той эпохе, о плеяде, предшествовавшей и якобы воспитавшей Пушкина. Не верьте им. Ни я, ни Державин, ни Жуковский ни малейшего влияния не оказали на гения. Сверчок ниспослан нам Богом. Он единственный русский пиит, кто Слово услышал и донес до нас во всей красоте его не искаженным. Русский язык под его пером превзошел выразительностью лаже самый мелодичный итальянский, в котором, поверьте, я знал толк.
- Однако вы, современники, не оценили Александра Сергеевича должным образом.
Только потом, после роковой дуэли...
- Христа тоже признали потом. Давайте отложим разговор о прошлом. У вас и у меня в голове совсем другое... Хотите, я расскажу вашу историю, как ее представляю?
Кто знает, может, моя версия случившегося с вами, пусть и неверная, подскажет вам правильное решение. Такое бывает.
- Да. Пожалуйста. Буду признателен, - сбивчиво ответил Хромов и с торопливой небрежностью принялся засовывать свои бумаги в портфель.
- Итак, был серый, обычный день, когда вы и ваша спутница по ее просьбе вошли в магазин. Взяв несколько платьев, она скрылась в примерочной, а вы остались один на один с продавщицей, которая еще с порога показалась вам интересной.
Запечатлелись сразу волнистые каштановые волосы, смуглая кожа, эффектное светлое платье, безукоризненно облегающее отточенные формы тела. Но покорили вас, обезоружили окончательно глаза смуглянки - темные, теплые, кроткие, которым вторил мягкий, проникновенный голос. В мгновение ока вы преобразились, потерявшись совершенно. Отвели глаза. В них уже плыли туманные, расплывчатые очертания, круги. Ни мыслить связно, ни говорить - просто хотя бы, незатейливо - вы были не в состоянии. Казалось - а так и было поначалу, - вас стесняло присутствие поблизости вашей дамы. Однако с каждой секундой вы чувствовали, как в вас неудержимо разливается паралич, сковывающий тело, сознание, волю, дыхание.
Из оцепенения вывел голос, голос звал вас, звучал как бы издалека. Идя к примерочной, мимоходом, вскользь вы отметили в глазах смуглянки смущение, неловкость и - так вам почудилось - смятение и какой-то особенный блеск...
Воспоследовавшие затем Спасо-Прилуцкий монастырь с моей могилой, Софийский собор с фресками ХУ11 века, икона Божьей матери Толгской в архиерейских палатах, музей Шаламова и деревянная архитектура не доставили вам и вашей спутнице того удовлетворения, на какое вы рассчитывали, садясь в поезд "Москва-Вологда". Ваша знакомая, опытная, примерно ваших лет женщина, еще в магазине уловила происшедшую с вами перемену, но не подала вида. Путешествие для вас превратилось в пытку. Вы мучились стыдом, сознанием вины перед женщиной, вам близкой дотоле, но ничего не могли поделать с собой - денно и нощно вас преследовал образ той.
Не отступил он в Кириллове и Ферапонтове. Там, среди древних хранилищ духовной истины, органически вписавшихся в окружающую местность, в изумительном мире русской равнинной природы, погруженной в вечный покой, вам приснился необычный сон. Будто вы щуритесь от обилия света. От высоты у вас слегка кружится голова.
Взявшись за руки с любимой, вы летите, не предпринимая к тому никаких усилий. Ее каштановые волосы треплет встречный ветер, на устах блаженствует улыбка, глаза восторженно устремлены вниз. Медленно и величественно проплывают под вами горы, долины, леса, луга, пасущиеся стада, озера, реки, моря, являя вашему ненасытному взору многообразие и единство природных красок, форм, линий. А всю эту зримую гармонию объемлет и завершает нежно-голубое, прозрачное, как шелк, небо, напоминающее купол космической филармонии. Аналогию усиливает тихая, торжественная месса, которая откуда-то накатывается волнами, будто эхо. Душа полнится благоговением, на глаза наворачиваются слезы... По возвращении домой вы делали все, чтобы забыть смуглянку. Но психологические установки и запреты, друзья, женщины, вино только усугубляли состояние раздвоенности, в которое вы впали, которое стало нормой вашего существования. Образ незнакомки беспрестанно требовал внимания, вашего мысленного присутствия там, в Вологде. Раз за разом отдаваясь сладким, трепетным воспоминаниям, вы вновь и вновь переживали праздник молодости, упивались открытием. Оказывается, вы способны еще любить, любить сильнее, чем любили, любить окрыленно и также мистически-углубленно, как когда-то, лавным-давно, в школьные годы. Зародилось и обрело жизнь предчувствие, что вы на этом свете не один. Есть душа, созвучная вашей. Не помогло вам и последнее, проверенное средство. Попытка выразить наболевшее, сокровенное на бумаге окончилась полным провалом. Нужные слова извлекались на поверхность сознания мучительно долго, принужденно, волоком, а состыкованные в предложения, они не передавали даже близко вашего истинного настроения.
Вот почему, дабы не поддаться хандре и отчаянию, вы прибыли сюда повторно.
Вернулись, говоря образно, к камню преткновения.
Хромов распрямил спину, поднял голову. Он был подавлен и вместе с тем изумлен.
На его немой вопрос Батюшков, усмехнувшись, ответил немедленно:
- По сути, я ничего не придумал. Рассказал, опираясь отчасти на собственный опыт, отчасти - на опыт других. А вам, наверное, мнится, что ваша история особенная, самая значительная. Эх, сударь, сударь...
Есть странствиям конец - печалям никогда!
В твоем присутствии страдания и муки.
Я сердцем новые познал.
Они ужаснее разлуки,
Всего ужаснее! Я видел, я читал
В твоем молчании, в прерывном разговоре,
В твоем унылом взоре,
В сей тайной горести потупленных очей,
В улыбке и в самой веселости твоей
Следы сердечного терзанья...
Он помолчал, вздохнул и закончил:
Что в жизни без тебя?
Что в ней без упованья,
Без дружбы, без любви - без идолов моих?...