Этот ультимативизм, впервые прозвучавший в разговорах ЦК с правительством, требует особого пояснения.
Он является заключительным аккордом целой эпопеи долгой предыдущей подспудной борьбы за срок созыва Учредительного собрания.
Трудовая демократия с самого начала заручилась обязательством первого Временного правительства (буржуазного состава, с единственным "советским" человеком А.Ф. Керенским в своей среде, в качестве "заложника демократии", как шутили тогда) возможно скорее созвать Учредительное собрание, не используя военных обстоятельств для его откладывания. Не встретив в этом пункте ожидаемого сопротивления, на этом первое время советские деятели и успокоились, хотя время от времени, по раз заведенному порядку, требование поспешить с созывом Учредительного собрания на различных советских съездах, конференциях и митингах повторялось.
Вместо "немедленного" созыва Учредительного собрания началась чрезвычайно медлительная подготовка к нему.
Конечно, перед глазами деятелей того времени не было опыта целого ряда послевоенных революций, который свидетельствует, что Учредительное собрание, не собранное немедленно, или теряет всякие шансы быть собранным или, будучи собрано, лишается возможности полновластно и беспрепятственно выполнять свои функции. Быть может, если бы эта истина сознавалась, буржуазные партии не старались бы так упорно оттягивать его созыв, а трудовые и социалистические не отнеслись бы так формально к вопросу о преодолении сопротивления.
Главною причиною затяжки с Учредительным собранием было то, что с[оциал]-д[емократическая] партия 66 ультимативно настаивала на соблюдении всех формальностей процедуры по организации выборов. В особенности требовала она, чтобы списки избирателей были составлены не какими-нибудь самочинными "органами народной власти", возникшими на местах, но правильно избранными новыми демократическими органами самоуправления. Было бы трудно отвергать -- да никто и не отвергал, что именно такие органы были бы самыми подходящими для нормальной организации выборной процедуры в национальное законодательное собрание. Но беда была в том, что время-то переживалось самое ненормальное, а требуемая придирчивыми законниками безупречная процедура оказывалась слишком громоздкою и потому необходимо отстающею от лихорадочного темпа жизни страны.
Это зло было усугублено еще тем, что и с насаждением правильных демократических органов самоуправления правительство -- т[о] е[сть] руководящая им к[онституционно]-д[емократическая] партия -- не спешила. Закон о местном самоуправлении был издан только вторым Временным правительством (коалиционного состава)67. При огромности России, плохих путях сообщения и слабой культурности населения все новые законы вообще очень туго входят в жизнь и воспринимаются массовым сознанием. Когда же речь идет о законах, по которым должно организоваться на местах самоуправление, что предполагает самодеятельность и демократическую самоорганизацию населения, то здесь требуются очень большие промежутки времени. В ряде местностей России, кроме того, существовали совершенно специфические трудности для введения в жизнь самоуправления. В целом ряде мест аборигены, глубоко некультурные инородцы, были трудно соединимы с пришлым, высшим по культуре русским населением. В некоторых, средних по культуре местах -- или даже с культурой выше среднего уровня -- как в Предкавказье, земские самоуправления долго не могли привиться вследствие непопулярности своего имени: "земское" самоуправление напоминало не только о старом, помещичьем земстве, но и о земском суде68, о земском начальнике69 и т. п. учреждениях старого режима, нелюбимых населением. И новое "земство" сначала натолкнулось на что-то вроде молчаливого, пассивного, но тем более упорного бойкота. Словом, когда, после всех откладываний и запозданий, в начале второго года революции, Учредительное собрание открыло свои работы, во многих глухих местностях России новые демократические органы самоуправления так и не успели еще организоваться.
Опоздание с выработкой и опубликованием закона о новом местном самоуправлении, рикошетом предопределившее еще большую запоздалость в созыве Учредительного собрания, на первый взгляд представляется совершенно необъяснимым. В самом деле, еще в доконституционный период либеральные земства выступали с проектами своей демократической реорганизации; в Государственной думе кадетская партия одно время, по тактическим соображениям избегая конфликта с правительством по острым вопросам дня, сосредоточилась на разработке, так сказать, "впрок", в запас для будущего, целого ряда самых различных законопроектов, среди которых видное место занял законопроект о местном самоуправлении. Имея за своей спиной такой длительный опыт, кадетское Временное правительство могло бы уже через несколько дней дать стране вполне разработанное положение о местных земствах и думах. И оно тем более должно было бы это сделать, что без такого закона на местах водворился изрядный хаос и пестрота. Старые думы70, мещанско-купеческие, и старые земства, дворянско-земледельческие, с революцией теряли всякий авторитет и всякое признание. Поэтому их либо совсем объявляли распущенными, либо предоставляли им право избрать из себя некоторое количество лиц, попадавших в местное революционное самоуправление, либо, наконец, думу оставляли, но довыбирали к ней -- часто на началах "паритета" -представителей советских, профессиональных, партийных и т. п. организаций. Дело не всегда обходилось гладко, и случалось даже, что в одном месте разными способами выбиралось и составлялось одновременно два органа местной власти, чтобы затем оспаривать друг у друга правомочия и даже пытаться справиться с конкурентом посредством ареста.
Так "самотеком" создавалось на местах не подлинное самоуправление, но более или менее случайный неустойчивый суррогат его. Понятие о праве и власти в населении систематически подрывалось. Впоследствии, когда пришли правильные органы местной власти, они застали укоренившуюся привычку самочинного, самоуправного проявления власти любой едва-едва организованной группы; и сами новые органы самоуправления были встречены как еще одна из многих этого рода групп, к тому же не могущая равняться с другими в "праве давности".
Казалось бы, что именно партия кадетов более всех должна была восставать против этого положения, более всех должна была стремиться скорее создать прочный правовой порядок на место самочинного и самоуправного. Спрашивается: почему этого не случилось? Почему кадеты так опоздали с местным самоуправлением и многократно добивались откладывания Учредительного собрания?
Здесь действовали мотивы частью бессознательные, частью же очень и очень обдуманные и расчетливые.
К бессознательным мотивам принадлежали настроения "медового месяца" революции. В это время Временное правительство до такой степени заваливалось всевозможными выражениями сочувствия, адресами, поздравлениями, изъявлениями преданности и благодарности за совершенный переворот (которого оно вовсе не совершало, но лишь шло в хвосте событий, часто против воли и упираясь), что у него просто не было никаких побуждений укорачивать это "именинное" свое состояние. Затем подошел -- вернее, как-то незаметно подкрался -- период осложнений, и правительство тяжело ощущало не себе непостоянство настроений "улицы", "толпы", и не только простонародья, но и так называемой "культурной черни". В это время господствующая в правительстве партия кадетов и должна была найти линию поведения, которая вывела бы власть из тупика, снискала ей точку опоры в соответствующих общественных слоях и на соответствии ее поведения их интересам возвысила бы ее авторитет.
Партия кадетов этого сделать не сумела. И неудивительно. События застали ее врасплох. К революции партия отнюдь не готовилась, напротив, боялась ее. Если когда-то, на заре своего возникновения, партия кадетов и ощущала некоторое обаяние раньше ее окрепшего и успевшего закалиться в героически-неравной борьбе революционного движения, то уже в течение первой русской революции 1905--1906 гг. она успела радикально излечиться от всяких революционных симпатий и социалистических влияний на ее идеологию. Умнейший и последовательнейший из ее лидеров, П.Н. Милюков71, твердо заявил, что партия к[онституционалистов]-д[емократов] представляет собою не оппозицию Его Величеству, а оппозицию Его Величества. И с тех пор вся тактика партии сводилась к тщательному отгораживанию себя от всего, что не укладывалось в рамки царской легальности, и к не менее старательному "обволакиванию" династии и ее влиятельнейших слуг. Она ставила свою ставку на превращение старой царской бюрократии в "отработанный пар", на необходимость влития свежей крови в дряхлеющий режим; словом, на то, что сама династия подпустит ее людей к власти и поступится в их пользу -- в пользу представителей благоразумной и умеренной общественности -- некоторыми своими прерогативами. Война давала партии возможность сыграть на приподнятом национальном чувстве; во главе деятелей земско-городских72 и военно-промышленных учреждений73 она пробивала себе путь к власти доказательствами, что бюрократические методы управления ведут страну к поражению и что приход партии к власти есть единственный шанс избавиться от поражения и восстановить шансы на победу. Максимум революционных дерзаний партии в это время заключался в сочувствии дворцовому перевороту, который искал бы себе оправдания в либеральном режиме и политике доверия к "организованной общественности".
Но партия оказалась лицом к лицу с совершенно иною ситуацией. Династия пала, вместе с нею пал и весь монархический режим. К[онституционно]-д[емократическая] партия попробовала бодро идти в уровень с жизнью и из партии конституционной монархии превратилась в партию республиканскую. Она "приняла" и революцию и республику и попыталась даже их возглавить. Но оправдывать и республику и революцию она умела лишь как средство для победы в мировой войне. Поэтому она требовала полного подчинения всех заявлявших о себе интересов и чаяний одному высшему интересу -- интересу войны, войны до победного конца.
Но массы -- как солдатские и рабочие, сделавшие революцию, так и крестьянство, к ней присоединившееся, -- делали революцию вовсе не во имя войны; скорее наоборот, затяжная, кровавая, неудачная, непосильная война толкнула их к революции. Часть этих масс дошла до того, что вообще ничего не желала слышать о войне; другая часть, более спокойная, уравновешенная и организованная, принимала войну скрепя сердце, не видя возможности немедленно прекратить ее. Чтобы оставаться в контакте с массами, чтобы не порвать с ними, нужно было по крайней мере доказать им, что правительство не позволяет себе ни шага, ни жеста, способного затянуть войну хотя бы на день дольше, чем то безусловно неизбежно; что, напротив того, оно ищет малейшей возможности придвинуть дело мира, -- наивозможно более справедливого и демократического мира; что и союзников своих власть новой России всеми мерами пытается склонить именно к этой тактике.
К[онституционно]-д[емократическая] партия не могла найти общего языка ни с тою, ни с другою частью массы. И скоро она убедилась, что ей нет никаких шансов стать массовою партией. Только деятели трудовой демократии, только революционеры и социалисты встречали в массах сочувственный отголосок. Более того, эти массы заставляли самих социалистов, приспособляясь к политической акустике момента, поднять тон своих объяснений с представителями буржуазной демократии. При самодержавии, когда социализм и революция ютились глубоко в подполье, кадетская партия почти монополизировала в своих руках гласное, публичное представительство реформаторских и освободительных идей. И, предаваясь иллюзии, она порою говорила: "мы не партия, мы -- всенародная оппозиция". Она, казалось, могла рассчитывать, что при нарождении демократического режима и представительных учреждений она окажется не только самой парламентски-опытной и талантливой, но и самой многочисленной партией. Вот этой-то естественной иллюзии жизнь прежде всего нанесла сокрушительный удар.
Теснимая социалистами по всему фронту, терпя поражение на всех муниципальных и земских выборах, отброшенная настроением аудитории от всей "митинговой" жизни, играющей столь видную роль в революции, партия кадетов сразу приобрела психологию обиженной, оттертой, непонятой, не оцененной по достоинству, и даже более того -- очерненной в глазах народа партии. Неспособная разглядеть в этом обстоятельстве хотя бы крупицу собственной вины, партия стала явно болеть болезнью озлобленности и раздражения против общего режима и общего хода событий.
Надежды победить на выборах и даже просто сыграть сколько-нибудь значительную роль в Учредительном собрании разлетелись как дым. День этих выборов был уже не желанный день, а день гласного объявления банкротства. К нему идти можно было только против воли, со стиснутыми зубами. На этой психологической почве в рядах кадетской партии вырос и расцвел взгляд, что сейчас страна больна, что военные потрясения и тяготы, туго натягивая все социальные связи и перегружая тяжестью своею выносливость масс, создали народную политическую лихорадку, пароксизм которой необходимо переждать. Иными словами, выборы в Учредительное собрание надо во что бы то ни стало отсрочить до конца войны. Если война кончится победою Антанты74, то участие в ней России будет широко вознаграждено приобретением новых территорий и денежным вознаграждением за произведенные войною разрушения. Такой блестящий результат неминуемо будет сопровождаться подъемом национального чувства, и под знаком победоносного патриотизма выборы дадут результаты, убийственные для социалистического интернационализма и пацифизма.
Таковы были соображения, которые заставили партию кадетов как можно дольше оттягивать созыв Учредительного собрания. Однако, раз торжественно отказавшись от "использования военных обстоятельств для отсрочки Учредительного собрания", кадетская партия была лишена возможности декларировать публично истинные мотивы своего поведения (а может быть, даже и самой себе сознаться)75. Отсюда ее доктринерское требование отсрочки Учредительного собрания для большего совершенства формальной процедуры подготовки выборов, что в условиях революции выглядело упрямым и комическим педантизмом.
Однако такие люди, как Керенский и сплотившиеся вокруг его имени скороспелые новобранцы трудовой демократии (так называемые "мартовские социалисты"76) из среды интеллигенции и средних классов, практикою коалиции с кадетскими элементами были приведены к незаметному для них самих пропитыванию настроениями кадетских и кадетствующих кругов. Отсюда и получилось, что после первого обещания собрать Учредительно собрание летом почти тотчас же начались разговоры о необходимости более длительной подготовки выборов, а затем новые и новые отсрочки намеченного дня выборов и дня открытия Собрания.
А так как не было ни одного крупного социального вопроса, указания на неотложность разрешения которого кадетская партия не парировала бы ссылкой на неправомочность его решения Временным правительством без и до Учредительного собрания, то оттягивание последнего вместе с тем становилось и оттягиванием удовлетворения законнейших и элементарнейших потребностей революционной страны.
В вопросе об Учредительном собрании, как в некоем узле, сходились нити всех прочих "проклятых вопросов" того исторического момента.
Ультимативное требование от лица с[оциалистов]-р[еволюционеров] "долее ни в каком случае созыва Учредительного собрания не откладывать" было некоторым частичным реваншем левоцентрового течения партии за целый ряд решений ЦК, явившихся продуктом союза между его правым крылом и правым центром. Решение, однако, оказалось запоздалым; к тому же Временное правительство вовсе не собиралось капитулировать перед ультиматумом с[оциал]-р[еволюционной] партии, зная, что по крайней мере в ЦК большинство согласилось на эту ультимативность лишь для того, чтобы смягчить остроту своих отношений с левым центром и избежать полного с ним разрыва. То же относится и к признанию, впредь до созыва Учредительного собрания, принципа ответственности Временного правительства перед будущим "Предпарламентом". Правая, а частью и правоцентровая группа в среде Центрального комитета стремилась не столько к скорейшему устранению бесконтрольности и безответственности Временного правительства, сколько к тому, чтобы в созываемом ради этого Демократическом совещании смягчить позицию советских элементов давлением на них более промежуточных элементов (в особенности кооператоров), настроенных гораздо более умеренно. Так как, с одной стороны, в советах сильно возрастала большевистская группа, а с другой, в партиях небольшевистских все сильнее становилось левое крыло, то явно приближался открытый конфликт Временного правительства с советами. Правоцентровая группа старалась во что бы то ни стало избежать этого конфликта до Учредительного собрания, когда конфликт сам собою исчез бы: во-первых, потому что Временное правительство сложило бы с себя власть, и родилось бы новое правительство -из парламентского большинства; во-вторых, потому что -- как предполагали правые социалисты -- с созывом Учредительного собрания миссия советов так же кончается, как и миссия Временного правительства, и они кончат самороспуском. При такой оценке положения понятно, что правые крылья социалистических партий стали мечтать о Предпарламенте, в котором вхождение представителей муниципалитетов, кооперативов, продовольственных организаций и т. п. дало бы им новую точку опоры взамен их ослабевавшего влияния в советах. Левоцентровое и левое течения в Центральном комитете не возражали против Предпарламента, потому что считали его, при условии ответственности перед ним Временного правительства, все же меньшим злом сравнительно с установившимся положением. А так как и оно искало возможности мирного перехода к Учредительному собранию, то и готово было примириться с Предпарламентом как переходной к Собранию фазой.
На заседании 12 сентября разбирался между прочим вопрос об округах, в которых будет выставлена кандидатура лидера партии, В.М. Чернова. Списки кандидатов партии в Учредительное собрание, по общему правилу, составлялись на местах, но первое место в каждом списке должны были занимать указанные Ц[ентральным] к[омите]том лица; на практике они принимались по соглашению. Без прений была принята Тамбовская губерния как та, в которой В.М. Чернов начал во второй половине 90-х годов прошлого века работу в деревне, заложил (в селе Павлодаре) первое в России крестьянское братство и созвал (в г. Тамбове, в 1899 г.) первый небольшой крестьянский съезд. Затем была утверждена кандидатура по соседней Воронежской губернии, на которую простиралась в те же времена работа В.М. Чернова и где левонастроенная крестьянская организация считала своим неотъемлемым правом поставить имя В.М. Чернова во главе своего списка, и по Екатеринославской губернии, где того же самым настоятельным образом добивалась сильная рабочая организация ПСР; затем по Харьковской, по соображениям объединяющей роли имени В.М. Чернова для русских и украинских эсеров, и временно был оставлен открытым вопрос о пятом месте (по закону об Учредительном собрании один человек мог выставлять свою кандидатуру не более, чем в 5 местах). С одной стороны, специально приезжавший делегат из Киева заявил, что шансы списка социалистов-революционеров по Киевской губернии невелики, и что единственный способ поднять их -- это возглавить список популярным именем лидера партии. Комиссия по составлению списков при ЦК, в согласии с самим В.М. Черновым, была очень склонна удовлетворить Киевское ходатайство, но этому мешал возникший конфликт с Петроградской организацией, в которой в это время сложилось сильное крайне левое большинство, и которая отвергала одного за другим всех тех кандидатов, которых им рекомендовал Ц[ентральный] к[омите]т для постановки во главе списка. Выяснилось, что кроме В.М. Чернова нет другого имени, которое бы обладало для них бесспорным авторитетом. В конце концов, чтобы избежать конфликта с Петроградской организацией, было решено уступить имя В.М. Чернова для их списка и пожертвовать для этого интересами Киевской организации. Все это характерно в том смысле, что левое крыло партии, впоследствии выделившееся из нее в самостоятельную партию под именем "партии левых с[оциалистов]-р[еволюционеров] интернационалистов"77, в то время еще переживало колебания. Его члены упорно называли себя истинными учениками и последователями В.М. Чернова, горько сетовавшими, что "учитель" почему-то не с ними.
Но ничего случайного в отказе учителя от этой части учеников не было.
Они не замечали, что постепенно подвергаются идеологическому воздействию большевиков, начинают разделять их недоверие к демократическому режиму, их иллюзии относительно чудес, которые могут быть произведены при помощи революционной диктатуры, и, наконец, их новейшее открытие -- что старый аппарат государственного управления должен быть не реформирован, а развален и уничтожен начисто, и осью нового аппарата управления должны стать советы. Эта большевистская концепция была лишь своеобразной перелицовкой на русский лад романского анархо-синдикализма78. Этот последний отрицал и демократию, и парламентаризм, и муниципальную конституцию для организации власти на местах. Все это относится к государству, а государство должно быть не переустроено, а целиком разрушено. Твердым скелетом, держащим на себе тело "государства будущего", должны явиться рабочие синдикаты, т[о] е[сть] профессиональные союзы. Локальные союзы синдикатов должны заместить и перенять на себя функции муниципальных управлений, а центральный совет профсоюзов -- заместить центральное правительство.
Большевики в этой схеме только заместили синдикаты советами, но этим ее не улучшили, а ухудшили. Все же система федеративно объединенных демократически самоуправляющихся профсоюзов имела за собою в Европе преимущества давнего существования, прочности и деловой солидарности и обладания серьезными организационными традициями; она обладала хорошим персоналом союзных чиновников, обладающих специальной подготовкой, опытом, служебным стажем и заслуженной многолетнею работою репутацией. В противоположность им советы ничего подобного не имели и представляли собою "революционную импровизацию" истории; они возникали именно потому, что русский рабочий класс в условиях самодержавного режима не мог выработать ни прочной массовой профессиональной организации, ни больших европейских рабочий партий, под именем которых в России существовали скорее тайные общества да замкнутые, преисполненные идейным фанатизмом социалистические секты, обычно вокруг одного крупного теоретического "начетчика". Из узости этих сект и слабости профсоюзных скреп русский рабочий и пытался выскочить созданием маленьких локальных рабочих парламентов -- "советов" -- для обсуждения всех и политических и социальных нужд класса; в острые боевые моменты это ему удавалось; но как только катастрофическая "революционная ситуация" кончалась, советы моментально распадались на свои составные части. Была бы чрезвычайно проблематична судьба даже западноевропейских синдикатов, если б их сеть капризом истории вдруг превратилась в основной костяк, на котором должно бы вырасти новое пролетарское государство, отбросив в сторону, как ненужный хлам, и муниципалитеты, и парламенты, и министерства, и суды, и администрацию. Судьба же таких неустойчивых и эфемерных организаций, как советы, в случае такой метаморфозы была ясна заранее: они могли бы лишь стать удобною ширмою для нового самодержавия захватившей их в свои руки политической партии, в свою очередь перерождающейся в замкнутую привилегированную и диктаторски управляемую корпорацию.
Некритический уклон "левых соц[иалистов]-рев[олюционеров] интернационалистов" в сторону большевистского советизма привел к тому, что лидер партии и не перестававшие его считать учителем "левые" постепенно утрачивали взаимное понимание и начали говорить на разных языках. На фракционных заседаниях с[оциал]-р[еволюционных] делегатов, съезжавшихся на "Демократическое совещание", между ними произошло драматическое объяснение, закончившееся торжественным заявлением В.М. Чернова:
"Я предсказываю вам: как в 1905 году выделившиеся из партии "максималисты"79 ничего прочного не создали и в конце концов, сыграли роль мостика, по которому нетерпеливые, неустойчивые и невыдержанные, хотя и темпераментные молодые революционные элементы партии переходили в чистокровный анархо-синдикализм и анархизм80, так и вы сыграете лишь роль мостика, по которому подобные же элементы перекочуют в лоно большевизма. Я предсказываю вам: как теперь вы колеблете самые организационные основы партийного бытия, отрицая единство партийных выступлений и составляя особую, сначала тайную, а ныне полуявную "партию в партии", -- так впоследствии, если, увлекаемые логикой начатого дела, вы выделитесь в самостоятельную политическую партию, вы немедленно же пожнете то, что теперь сеете: вы разобьетесь на ряд фракционных группок, неспособных поддерживать партийную дисциплину, действующих партизански, кто во что горазд, а партия ваша станет жертвою полного распыления, полной пульверизации".
Из предметов заседаний этой эпохи следует тут же отметить странно звучащий пункт второго порядка дня заседания 12 сентября: "о необходимости партийного единства и репрессивных мерах против хулиганствующих делегатов". Он имел в виду "охлократические" тенденции81 недисциплинированной периферии партийных левых, умевшей выражать свою оппозиционность лишь буйными и грубыми выходками. Вот почему ЦК должен был пригрозить этим элементам "решительными мерами вплоть до исключения из партии". Эти угрозы еще действовали, ибо левое крыло, фактически идя к расколу, все еще боялось aussprechen was ist82, боялась додумать свои мысли до конца и само мысленно еще отступало перед логическими последствиями своего поведения.
В то же время ЦК 17 сентября единогласным постановлением своим, в ответ на запрос из Саратова, что не предъявляет отвода против кандидатуры в Учредительное собрание Устинова, подчеркнул, что в партии остается полная свобода мнений и что самые крайние левые товарищи могут замещать в партии ответственные места под условием уважения к партийной дисциплине.
На правом крыле такой периферии не было. Левые были ближе к народным низам, правые к обывательским гостиным, и нравы правой оппозиции блистали внешним приличием и благовоспитанностью, которых не хватало левому "охлосу". Однако же прибегать к самым крайним мерам -- исключению из партии -приходилось и здесь. И притом здесь шла речь уже о применении таких мер не к безвестным мастеровым, посланным провинциальными советами, а к носителям когда-то популярных в партии блестящих революционных имен. Таково в заседании от 17 сентября постановление ЦК: "Поручить товарищам Герштейну83, Гуревичу84 и Рихтеру85 вызвать Савинкова для объяснений". Здесь дело шло о том, что по мере публикации показаний разных лиц по делу Корнилова все более выяснялась двусмысленная роль Савинкова во всем этом деле. Оказалось, что генерал Корнилов, очень храбрый партизан, но совершенно не выказавший дарований, требуемых от полководца, все время выдвигался Савинковым и его заместителем на посту главного комиссара армии, Филоненко86, путем их совместного давления на Керенского, на все более и более высокие военные посты из чисто политических видов; что между этими лицами и Корниловым был заключен негласный союз, в котором Корнилову предназначалась роль тарана в руках правительства против советов, а Савинкову и его товарищу -- роль "революционного прикрытия" его контрреволюционных действий; что Савинков все время пытался объединить Корнилова и Керенского в целях провозглашения с его собственным участием олигархической диктатуры; и что Савинков, в последний момент отброшенный напроломною тактикой зарвавшегося генерала в противоположный лагерь, и после этого не переставал вести себя чрезвычайно подозрительно, "пораженчески" распоряжаясь делами Петроградского военного округа, стараясь примирить Керенского с взбунтовавшимся главнокомандующим и замаскировать, скрыть от общественного мнения значение происшедших событий.
ЦК долго не предпринимал против Савинкова никаких мероприятий, ошибочно полагая, что он молчаливо сам давно прекратил всякую связь с партией и стал политически "диким". Когда Керенский велел арестовать Филоненко, некоторое время после выступления Корнилова оставшегося в ставке последнего в чрезвычайно подозрительной роли, а Савинков, исполнявший обязанности военного министра и бывший правой рукой Керенского, потребовал, чтобы либо был освобожден Филоненко, либо вместе с ним арестован и он, Савинков, то орган ЦК, "Дело народа" в статье В.М. Чернова требовал немедленного ареста Савинкова и приобщения его к числу подследственных по Корниловскому делу. В это время Ц[ентральный] к[омите]т получил сведения, что Савинков не упустил случая формально зарегистрироваться в одной из прифронтовых партийных эсеровских организаций. Тогда и было решено избрать трех лиц для допроса Савинкова в партийном порядке о роли, которую он играл в событиях. Савинков явиться для объяснений с комиссией отказался, демонстративно мотивируя это тем, что в составе ЦК, избравшего комиссию, имеются лица, вернувшиеся в Россию через неприятельскую страну с соизволения ее военных властей (точнее, в составе ЦК было одно такое лицо, представитель "левых с[оциалистов]-р[еволюционеров] интернационалистов" М.А. Натансон, действительно вернувшийся через Германию в составе второй партии эмигрантов, не вместе с Лениным87, а вместе с Мартовым88, -- когда известие о беспрепятственном впуске Ленина в Россию подало повод к слухам, будто Временное правительство заключило соглашение с германскими властями о пропуске русских эмигрантов в обмен за освобождение некоторых военнопленных.
Отказ Савинкова держать ответ за свои действия перед партией повел за собою его формальное исключение из партии, с опубликованием о том в газетах.
Но партийной дисциплине в этот момент грозили уже гораздо большие испытания. В заседании 17 сентября, очень немноголюдном, из 7 человек (Архангельский, Минор89, Ракитников90, Веденяпин91, Прилежаев92, Герштейн и Рихтер), был заслушан формальный протест Веденяпина против действий Авксентьева и Гоца, нарушивших свои обязанности по отношению к ЦК. По их требованию было создано экстренное собрание ЦК93 по вопросу о том, какую общеполитическую резолюцию по вопросу об организации власти проводить на фракционном с[оциал]-р[еволюционном] заседании делегатов Демократического совещания. Но когда ЦК экстренно собрался, то оказалось, что Гоц и Авксентьев сами на него не явились, но направились прямо на заседание коалиционного правительства на основе сговора с кадетской партией. Два члена ЦК из числа виднейших первые нарушили правило о единстве голосований членов ЦК, которое недавно по их настояниям было принято, как обязательное.
Значение этого происшествия для внутренней жизни ЦК и всей партии было чрезвычайно велико.
В момент, когда партии грозил откол левого крыла и когда левый центр решительно выступил против будущих сецессионистов94, -- самое центральное ядро ЦК распалось.
Когда лидер правого центра Авскентьев открыто выступил с защитой позиций крайнего правого крыла партии, с защитой коалиции во что бы то ни стало, сам голосовал и других приглашал голосовать за нее, то, несмотря на происшедшее при этом формальное нарушение дисциплины ЦК, существенно ничего не менялось. Ни для кого не было тайной, что он пошел в ногу с партийным центром лишь скрепя сердце, когда на III съезде коалиционное правительство трактовалось как положение переходное, впредь до дальнейшего изменения соотношения сил в стране в пользу социалистов. Но открытое присоединение к нему А. Гоца, коренного "центровика" из группы так называемых "сибирских циммервальдцев"95 , лидера эсеровской фракции в совете -- было партийной сенсацией. И в особенности сенсацией было то, что Гоц, всегдашний ратоборец за партийную дисциплину, в своем повороте направо не отступил перед нарушением постановлений ЦК при его деятельном участии прошедших.
С отходом Гоца направо -- отходом временным, но для партруководства роковым, ибо выпал на самый критический, решающий, поворотный момент в жизни партии и всей революционной страны -- в руки правого крыла переходил, в сущности, весь организационный аппарат партии, непосредственно руководимый А. Гоцем и В. Зензиновым96.
Таким образом, в подспудной борьбе разных течений внутри всего руководящего органа ПСР уперлась вплотную в общую проблему "партии и аппарата" -- проблему, постоянно играющую громадную, доселе недостаточно оцененную роль в партийной жизни всех времен и народов, -- проблему, которую не разрешить вовремя для партии означает вступление в чреватый всевозможными неожиданностями подспудный внутренний кризис.
Аппарат всякой партии представляет собою, mutatis mutandis97 , подобие государственной бюрократии. Партийная масса по отношению к ней является сборищем "управляемых" по отношению к "управляющим". Она имеет вид как бы "людской пыли", которая скреплена и цементирована именно "аппаратом", и без него как будто легко распадается на части. Доля истины в этом имеется. В партийной "периферии", во-первых, множество неофитов, новобранцев, еще нетвердых в принятой ими политической вере, плохо затвердивших парткатехизис и постоянно чувствующих потребность в "директивах". Во-вторых, партийная "масса" состоит в подавляющем большинстве из людей, отдающих политике вообще и партийным делам, в частности, лишь урывки своего свободного от повседневных трудов и забот времени. В противоположность им, люди "аппарата" целиком посвящают себя партийным делам и вопросам, ибо занятие ими становится их повседневною жизненной профессией. Отсюда более высокий уровень партийной начитанности, знания всей подноготной прошлого и настоящего партийной жизни, отсюда их престиж и способность к манипулированию живым "человеческим материалом" партии; отсюда и привычка рядового партийца признавать авторитет "аппаратчиков" и подчиняться как их конкретным указаниям, так и общим "внушениям".
Однако то, что является источником силы аппарата, служит одновременно и источником его слабости. Выделение "аппаратчиков" как бы в особую корпорацию с закрепленной исключительной влиятельностью легко развивает в них привычку смотреть на партию сверху вниз. Подобно всякой бюрократии, партийные "аппаратчики" обычно консервативнее партийной периферии. В их среде легко вырабатываются свои "традиции" и вступает в силу своеобразная инерция и рутина, вместе со склонностью к казенному оптимизму, к недооценке тревожных явлений и вместе с одиумом к "новшествам", как к опасным "экспериментам". Навыки "аппарата" оказывают сопротивление всему, что походит на резкое "изменение курса" партийной линии поведения. Зато в "аппарате" всегда очень сильны тенденции к узкому "практицизму", который в политике означает чрезвычайную эластичность в области компромиссов с соседними партиями, особенно там, где речь идет о соуправлении государством. А в тяжелые исторические моменты, когда правительственная власть является не столько "соблазном", сколько "тяжкою ношей", сопротивление аппарата может приобрести характер настоящего "ядра каторжника", которое партия должна влачить на своих ногах и которое лишает ее всякой свободы движений.
В 1917 г. именно по всем этим причинам аппарат не мог не оказать самого упорного пассивного сопротивления переходу от более спокойной и привычной, компромиссной, коалиционной тактики к такому казалось бы рискованному шагу, как принятие "тягот власти" целиком только на свои плечи укрепившейся в советах "революционной демократией". Все старые, исконные традиции партии, все десятилетия ее нелегального существования в качестве безответной оппозиции, все воспитанные этими десятилетиями навыки тоже резко противоречили переходу к роли правительствующей партии. Отсюда -- в начале революции -- мнимо "удобное" решение предоставить образование временного правительства "цензовикам", сохранив за собою лишь право контролирующего вмешательства при сохранении полной безответственности. Но и обнаружившиеся бессилие цензовиков справиться со взбаламученной, кипящей в котле революции страной не побудило сменить их у власти: это казалось прыжком в неизвестное. Другое дело -- дать в буржуазный кабинет несколько, лучше всего не слишком много, отдельных представителей, которые могут приноравливать темп и методы своей работы к темпу и методам буржуазных сотоварищей. "Аппарат" был естественно склонен бесконечно переоценивать опытность этих последних в том, что можно назвать "техникой" управления. Аппарат не был бы аппаратом, если бы он не переоценивал технической стороны дела, т[о] е[сть] аппаратнических навыков и талантов, требуемых функционированием самой правительственной власти, так как власть эта сама является в виде своеобразного многосложного и широкоразветвленного механизма, "аппарата".
История и опыт всех бюрократий показывают, как велика своеобразная сила этого аппарата. В плену у него нередко оказывается и сама верховная власть и действующее правительство страны. Законодатель может давать любые нормы, министр может декларировать любые директивы, но и те и другие останутся ударами шпаги по воде, если их будет саботировать простое пассивное сопротивление аппарата. Пройдя через аппарат, законы и предначертания власти на практике могут обратиться и часто обращаются с необычной легкостью и почти незаметно в свою собственную противоположность.
Во внутренней жизни микрокосма -- партии -- наблюдается та же картина, как в такой же жизни макрокосма -- государства.
Идейные вдохновители партии, наиболее адекватно выражающие ее цели и чаяния, ее духовный пафос, истинные "властители дум" партийной массы, далеко не всегда пользуются таким же авторитетом в партийном аппарате. Он имеет свои собственные авторитеты и группируется вокруг своих собственных воротил, иногда широким кругам вовсе не известных, но дергающих нити управления партией из-за кулис и создающих "практику", весьма и весьма отстающую от того, что в партии имеет формальную видимость общепартийного закона. Так было и в Партии социалистов-революционеров. Практика партии далеко отошла от почти единогласно принятой на III съезде концепции революции как революции не буржуазной, а народно-трудовой, переходной между классическими буржуазными революциями прошлого и интегрально-социалистической революцией будущего.
И стенограммы партийных съездов и конференций, представляющие неизменно картину решающей роли выступлений В.М. Чернова, как идейно-политического лидера партии, способны ввести читателей в большое заблуждение, если они не учтут одной его самой слабой стороны. Он, в противоположность хотя бы Ленину у большевиков, никогда не хотел или не умел держать в своих руках партийный аппарат. Он довольствовался преходящей и поверхностной решающей ролью на партийных съездах, конференциях, совещаниях. Ему почти всегда удавалось там проводить свои резолюции, но какая судьба постигнет их затем, поскольку и в каких формах будут они облекаться в плоть и кровь конкретных партийных действий, каким толкованиям подвергнут их официальные комментаторы, какие поправки практически внесет в них партийный быт, и в том числе психология аппарата, все это он предоставлял заботам и вниманию других своих сотоварищей, которым оказывал широкий морально-политический кредит, не всегда после достаточной проверки и не всегда с достаточным последующим контролем. Это чрезвычайно суживало его фактическое влияние на дела и жизнь партии, в ущерб его показной и внешней влиятельности в абстрактной сфере официальных партийных документов -- программ, платформ, деклараций, резолюций и бумажных директив. Таким образом, личные особенности лидера партии сыграли свою роль в постигших его линию поведения неудачах.
С другой стороны, немалое влияние на ход дел в Центральном комитете играли и личные особенности ряда других его выдающихся деятелей.
Самая крупная после Чернова роль неизменно выпадала на долю Абрама Гоца. Очень многое соединилось для того, чтобы выдвинуть его на первый план. Он был младшим братом рано умершего Михаила Гоца98, очень крупного революционера, одного из основателей и вдохновителей партии, игравшего в ее организации роль как бы "начальника генерального штаба", и в то же время человека редкой души, обладавшего большой личной обаятельностью: он удостоился от такого знаменитого партийного вождя, как Г.А. Гершуни99, почетного наименования "совести партии". Ореол, окружавший память рано умершего старшего брата, бросал отраженный свет и на младшего, который напоминал его многими внешними и внутренними чертами. В эпоху самой ожесточенной борьбы партии с самодержавием Абрам Гоц сменил общепартийную пропагандистско-агитаторскую деятельность на специально-боевую, террористическую деятельность, которая в партийном сознании имела наиболее героическую репутацию. При всем этом Абрам Гоц обладал, подобно брату, огромным запасом энергии и умственной настойчивости, вооруженной большим практическим здравым смыслом и "маневренным чутьем", свойственным политику. От старшего брата его существенно отличал, однако, один привходящий психический ингредиент: известная доля воспитанной в атмосфере политического маневрирования хитрости. В то время как Михаил Гоц подкупал сердца величайшей порывистой непосредственностью и искренностью, Абрам Гоц заменял их большим прирожденным тактом и ловкостью, не исключавшими известной скрытности, и уменьем быть, что называется, "себе на уме". Абрам Гоц умел обращаться с людьми, лавировать, избегать резкой постановки вопросов, сглаживать острые углы, "быть с иудеями, как иудей, чтобы приобрести иудеев, и с язычниками, как язычник, чтобы приобрести язычников"100. В его натуре лежала некоторая намеренная недоговоренность и склонность не выступать с вполне открытым забралом; игру "в закрытую" он предпочитал открытой. Непосредственное ощущение своего подлинного "искусства политического маневрирования" направило одно время этого крупного политического работника в мелководное русло так называемой конъюнктурной политики и даже в еще более мелкое русло политики чисто кулуарной. Результаты большого исторического состязания встревоженных и мобилизованных революцией крупных массовых социальных соединений подменялись при этом закулисным комбинаторством среди репрезентативных фигур; вместо ставки на классы делалась ставка на имена, на персональные амбиции, репутации, симпатии и антипатии. Политика мельчала и граничила с политиканством.