Нет надобности восходить к героическим временам, чтобы понять, что представляет собой верование, сделавшееся неоспоримым. Стоит только бросить взор вокруг себя, чтобы увидеть целую толпу людей, к которым глубоко привиты на мистической наследственной почве известные верования, выросшие на этой мистической почве, которые невозможно поколебать никакими доводами. Все мелкие религиозные секты, зародившиеся в последние 25 лет, как и возникшие в конце языческого периода, — спиритизм, теософизм, эзотеризм и т. д. — имеют многочисленных последователей с таким настроением мыслей, что верование их не может быть разрушено никакими доказательствами. Знаменитый процесс о спиритических фотографиях вполне убеждает в верности такого заключения. Фотограф Б. признался на суде, что все фотографии призраков, вручаемые его легковерным клиентам, были снимками с приготовленных для этого манекенов. Доказательство, казалось бы, не допускало возражения. Однако оно нисколько не поколебало веру приверженцев спиритизма. Несмотря на признание шутника-фотографа и предъявление тех же самых манекенов-моделей, клиенты-спириты энергично продолжали настаивать на том, что они отчетливо признали на фотографиях черты своих покойных родственников. Это чудесное упорство веры очень поучительно и дает отличное понятие о силе верования.
Нужно настаивать на этом влиянии прошлого при выработке верований и на том факте, что новое верование не может утвердиться иначе, как всегда входя в связь с предшествующим. Это водворение верований представляет собой, быть может, важнейшую фазу в последовательном развитии цивилизаций. Одно из величайших благодеяний установившегося верования состоит в том, что оно воодушевляет народ общими чувствами, дает ему общие формы мышления и, следовательно, общие слова, вызывающие одинаковые представления. Укоренившееся верование в конце концов создает сходство между настроениями умов, аналогичность между последовательными суждениями, оно кладет свой отпечаток на все элементы цивилизации. Общее верование составляет самый могущественный фактор для образования национального духа, национальной воли и, следовательно, единства в направлении чувств и идей народа. Великие цивилизации всегда представляли собой логическое развитие небольшого числа верований, и упадок этих цивилизаций наступал всегда в тот момент, когда в общих верованиях происходил раскол.
Коллективное верование имеет ту огромную выгоду, что оно соединяет все индивидуальные маленькие желания в одно целое, заставляет народ действовать, как действовал бы один человек. По справедливости можно сказать, что великие исторические эпохи — это именно те, когда устанавливалось какое-либо общее верование.
| 1 Чистая доска (лат.) — т. е. доска, на которои можно писать, что угодно. |
Роль общих верований в жизни народов так громадна, что важность ее не может быть преувеличена. История не дает примеров цивилизаций, возникших и долго существовавших, не имея в основании верований. общих всем отдельным личностям целого народа или, по крайней мере, целого города. Эта общность верований придает народу, владеющему ими, грозную мощь даже и тогда, когда верования эти имеют временный характер. Мы это видели во времена революции, когда французский народ, воодушевленный новой верой (которая не могла долго держаться из-за неосуществленности своих обещаний), победоносно боролся против вооруженной Европы.
§ 2. ВЛИЯНИЕ ВЕРОВАНИЙ НА НАШИ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ И СУЖДЕНИЯ. ПСИХОЛОГИЯ НЕПОНИМАНИЯ
Как только верование упрочилось в душе, оно становится регулятором жизни человека, пробным камнем суждений, руководителем разума. Ум тогда может воспринимать только то, что согласуется с новым верованием. Как христианство в средние века, ислам у арабов, господствующая вера кладет свой отпечаток на все элементы цивилизации, в особенности на философию, литературу и искусство. Она — высший критерий, она дает объяснение всему.
Способ приобретения наших познаний, одинаковый для ученых и неученых, состоит в сущности в том, что неизвестное мы стараемся привести к тому, что нам уже известно или что мы считаем известным. Понять явление — это значит наблюдать его и связать с тем небольшим запасом идей, который у нас имеется. Таким образом связывают непонятые явления с явлениями, которые считаются понятыми. Каждый ум устанавливает эту связь сообразно со своими господствующими безотчетными представлениями. Прием этот одинаков для всех умов, от низшего до высшего, и состоит неизменно в том, что новое явление вводится в круг уже воспринятых понятий.
И вследствие того, что наши представления о мире связываются с понятиями, унаследованными нами от предков, люди разных рас имеют различные суждения об одних и тех же предметах. Мы воспринимаем вещи не иначе, как видоизменяя их сообразно нашим верованиям.
Верования, обратившиеся в чувства, влияют не только на наши поступки, но и на смысл, какой мы придаем различным словам. Раздоры и борьба между людьми в большинстве случаев происходят от того, что одни и те же явления порождают в умах разного склада крайне различные идеи. Проследите из века в век, от одной расы к другой и от одного пола к другому представления, вызываемые одними и теми же словами. Посмотрите, например, чем являются для умов различного происхождения такие термины, как «религия», «свобода», «республика», «буржуазия», «собственность», «капитал», «труд» и т. д., и вы увидите, какая пропасть лежит между умственными представлениями, выраженными одним и тем же словом1. Кажется, что разные классы общества, люди разных полов говорят на одном языке, но это только обманчивая внешность.
Разъединение разных слоев общества и еще более — разных народов происходит столько же от различия их понятий, сколько и от различия их интересов; и вот почему борьба между классами и между расами, а не призрачное их согласие составляло всегда в истории преобладающий факт. В будущем несогласие может только возрасти. Вместо того, чтобы стремиться к уравнению людей, цивилизация стремится сделать различие между ними все более и более ощутимым. Различие в умственном развитии между могущественным феодальным бароном и последним его воином было бесконечно меньше, чем ныне между инженером и подвластным ему чернорабочим.
Между разными расами, между разными классами, между разными полами согласие возможно только относительно технических вопросов, не касающихся области бессознательных чувств. В морали, религии, политике, напротив, согласие не возможно или возможно только тогда, когда люди одного и того же происхождения. При этом не доводами сторон достигается согласие, а одинаковостью склада их понятий. Не в уме находит свое основание убедительность. Когда люди собираются для обсуждения политических, религиозных или нравственных вопросов, это рассуждают уже не живые, а мертвые. Это душа их предков говорит их устами, и их речи тогда — лишь эхо того вечного голоса мертвых, которому всегда внимают живые.
Итак, слова по своему смыслу весьма различаются у разных людей и пробуждают у них идеи и чувства крайне различные. Для проникновения в умы иного склада, чем наш, нужно самое напряженное усилие мысли. С большим трудом это достигается в отношении наших соотечественников, отличающихся от нас лишь возрастом, полом или воспитанием; каким же образом проникнуть в мысли людей чуждых рас, да еще тогда, когда нас отделяют от них целые века? Чтобы быть понятым кем-либо, надо говорить на языке слушателя со всеми свойственными его понятиям оттенками. Можно, как это и бывает в действительности между родителями и их детьми, прожить 6 течение многих лет рядом с человеком и никогда не понимать его. Вся наша обиходная психология, основанная на том предположении, что люди под влиянием одинаковых возбуждений испытывают и одинаковые чувства, как нельзя более ошибочна.
| 1 Преломление идей, т. е. видоизменение понятий в зависимости от пола, возраста, расы, образования — недостаточно исследованный вопрос психологии. Я слегка коснулся его в одном из последних моих трудов, показав, как изменяются учереждения, религии, языки и искусства с переходом от одного народа к другому. |
Мы никогда не можем видеть вещи такими, каковы они в действительности, потому что мы воспринимаем лишь состояния нашего сознания, создаваемые нашими же чувствами. Еще менее мы можем рассчитывать на то, что невольные искажения в представлениях будут одинаковы у всех людей, так как эти искажения подчиняются врожденным и приобретенным понятиям людей, и, следовательно, различаются между собой сообразно расе, полу, среде и т. п., и поэтому-то можно сказать, что всего чаще общее взаимное непонимание управляет отношениями между людьми разных рас, разных полов, принадлежащими к разным общественным слоям. Они могут пользоваться одинаковыми словами, но никогда не будут говорить одним и тем же языком.
Вещи представляются нам всегда не такими, каковы они в действительности, чего мы и не подозреваем. Мы даже вообще убеждены, что этого и быть не может; оттого-то для нас почти и невозможно допустить, что другие люди могут мыслить и действовать совершенно не так, как мы. Это непонимание мнений в конце концов обращается в полную нетерпимость, особенно в области верований и воззрений, основанных исключительно на чувствах.
Все люди, придерживающиеся в религии, морали, искусствах, и политике мнений, отличных от наших, тотчас являются в наших глазах людьми недобросовестными или, по меньшей мере, опасными глупцами. Поэтому если мы располагаем какой-нибудь властью, мы считаем своим непременным долгом, энергично преследовать столь зловредных чудовищ. Если мы их более не сжигаем и не гильотинируем, так это потому, что упадок нравов и прискорбная мягкость законов препятствуют этому.
Относительно людей, принадлежащих к расам, значительно отличающимся от нашей, мы допускаем еще, по крайней мере в теории и не без сожаления, плачевное ослепление этих людей, то, что они могут мыслить не вполне так, как мы. Мы считаем, впрочем, если случайно становимся повелителями этих людей, что для их благополучия они должны быть подчинены нашим правам и законам самыми энергичными мерами. Арабы, негры, аннамиты, мальгаши и т. д., которым мы хотим навязать наши нравы, законы и обычаи, ассимилировать их, как говорят в политике, узнали по опыту во что обходится желание мыслить иначе, чем их победители. Они, разумеется, продолжают, сохранять свои врожденные понятия, которых они не в силах изменить, но они научились скрывать свои мысли и, вместе с тем, приобрели непримиримую ненависть к своим новым повелителям.
Полное взаимное непонимание между народами разных рас, не всегда порождает между ними неприязнь. Оно может даже сделаться косвенным источником симпатий между ними, так как ничто в этом случае им не мешает создавать в своем воображении желаемое представление друг о друге. Справедливо было замечено, что «одним из самых надежных оснований, на котором покоится франко-русский союз, было почти полное незнание друг друга со стороны обоих народов».
Взаимное непонимание бывает разных степеней у разных народов. Оно достигает высшей степени у народов, которые мало путешествуют вне своей страны, например, народы латинской расы; у них поэтому нетерпимость безгранична. Наша неспособность понимать идеи других цивилизованных или нецивилизованных народов поразительна. Она, заметим кстати, и есть главная причина плачевного состояния наших колоний. Наиболее выдающиеся представители латинской расы и даже такие гениальные, как Наполеон, не отличаются в этом отношении от обыкновенных людей. Наполеон никогда не имел даже смутного понятия о психологии испанца или англичанина. Его суждения о них не шли далее того мнения, какое можно было недавно прочитать в одном из наших больших политических журналов по поводу отношений Англии к дикарям Африки: «Англия всегда вмешивается в дела дикарей, чтобы препятствовать им освободиться от их царей и перейти к республиканскому образу правления», — уверял с негодованием простодушный автор. Трудно выказать большее непонимание и большую наивность.
Впрочем, и сочинения наших историков кишат подобного рода суждениями. И вот отчасти почему я пришел к заключению, что исторические описания — не более как настоящие романы, совершенно чуждые всякой действи-тельности1. То, с чем они нас знакомят, никогда не было душой исторических лиц, а являет единственно душу самих историков.
Вследствие того, что расовые понятия не подходят под общую мерку, и что однородные слова возбуждают весьма нeoдинaкoвые понятия в умах, различающихся между собой, я пришел еще и к другому, на вид парадоксальному, заключению, что написанные сочинения совершенно непереводимы с одного языка на другой. Это справедливо даже для языков современных и еще в несравненно большей степени — для языков, передающих нам понятия народов умерших.
Такие переводы тем более невозможны, что действительный смысл слов, т. е. чувства и представления, вызываемые ими, меняются из века в век. Не имея возможности изменять сами слова, которые видоизменяются значительно медленнее, чем идеи, мы бессознательно меняем смысл слов. Так именно религиозный и моральный кодекс англосаксов — Библия, написанная 3000 лет тому назад для племен периода варварства, могла приспосабливаться к последовательным и изменчивым потребностям высоко цивилизованного народа. При помощи собственных измышлений всякий подводит под древние слова свои современные понятия. Истолковывая таким образом Библию, можно, как это и делают англичане, открыть ее на удачу и найти там решение любого политического или морального вопроса.
| 1 Макс Мюллер упрекает меня за это мнение. В одной из статей в «Revue historique» Л. Лихтенбергер, о недостаточно критическом взгляде которого я уже говорил, тоже заявляет своим читателям, что мое мнение его «ошеломило». Это мнение, тем не менее, я высказывал уже давно в моих исторических сочинениях, указывая, что только в творениях искусства или литературных памятннках могут читаться мысли умерших народов. |
Повторяю, что только между людьми одной и той же расы, находящимися в течение продолжительного времени в одинаковых условиях существования и обстановки, может иметь место некоторое взаимное понимание. Благодаря наследственным формам их мыслей, слова, которыми они обмениваются в устной или письменной речи, могут тогда возбуждать в них приблизительно одинаковые понятия.
§ 3. НАСЛЕДСТВЕННОЕ ОБРАЗОВАНИЕ НРАВСТВЕННЫХ ПОНЯТИЙ
Роль известных нравственных качеств в судьбе народов имеет решающее значение. Нам скоро придется это показать при изучении сравнительной психологии разных рас. Теперь же мы хотим только указать, что нравственные качества, подобно верованиям, переходят по наследству и, следовательно, составляют часть прародительской души народа. На этой-то унаследованной от предков почве и возникают возбудители наших действий, а наша сознательная деятельность служит нам только для наблюдения их результатов. Общее руководство нашими поступками обыкновенно принадлежит унаследованным нами чувствам и очень редко — разуму.
Эти чувства приобретаются очень медленно. Нравственные качества обладают некоторой прочностью лишь тогда, когда они, сделавшись нашим наследственным достоянием, перешли в область бессознательного и, следовательно, ускользают от влияний, всегда эгоистичных и чаще всего противных разумным интересам расы. Нравственные начала, внушаемые при воспитании, поистине имеют очень слабое влияние; я даже сказал бы, что влияние это равно нулю, если бы не приходилось принимать в расчет те безразличные натуры, которых Рибо1 справедливо называет бесформенными, безличными (amorphes); натуры эти находятся на той неопределенной границе, где малейший повод может с одинаковой легкостью отклонить их в сторону добра или зла. Для этих-то безразличных существ особенно полезны законы и полиция. Они не сделают ничего такого, что последними запрещается, но до более высоких нравственных начал они не поднимутся. Разумное воспитание, т. е. пренебрегающее совершенно философскими разглагольствованиями и рассуждениями, может им доказать, что хорошо понятый интерес состоит в том, чтобы не слишком близко держаться сферы действий полиции.
Пока наш разум не вмешивается в наши действия, наша мораль остается инстинктивной, и наши побуждения не отличаются от побуждений самой бессознательной толпы. Эти побуждения безотчетны в том смысле, что они инстинктивны, а не подсказаны разумом. Но они и не лишены целесообразности в том смысле, что являются следствием медленных приспособлений, созданных целым рядом предшествующих потребностей. В душе народной эти инстинктивные возбудители проявляются во всей своей силе, и потому инстинкт толпы отличается всегда глубоким консерватизмом и способностью защищать общие интересы расы, пока теоретики и ораторы его не затемняют.
ГЛАВА ВТОРАЯ
РОЛЬ ПРЕДАНИЙ B РАЗЛИЧНЫХ ЭЛЕМЕНТАХ ЦИВИЛИЗАЦИЙ. ПРЕДЕЛЫ ИЗМЕНЯЕМОСТИ УНАСЛЕДОВАННЫХ ДУШЕВНЫХ КАЧЕСТВ
§ 1. Влияние преданий в жизни народов. Трудность освободиться от ига предания. Настоящие свободные мыслители встречаются редко. Трудность установления самых очевидных истин. Происхождение наших повседневных мнений. Слабое влияние преданий на учреждения, верования и искусства. Бессилие художников освободиться от влияний прошлого.
§ 2. Пределы изменяемости унаследованных душевных качеств. Разные элементы, составляющие душевный организм, унаследованный от предков. Разнородные элементы этого организма. Каким образом они могут возникать.
§ 3. Борьба между традиционными верованиями и запросами современной жизни. Современная неустойчивость мнений. Каким образом народы могут сбросить иго предания. Невозможность освободиться от него сразу. Склонность латинских народов совершенно отвергать влияние прошлого и перестраивать заново свои учреждения и законы. Борьба между их традициями и современными запросами. Прочные верования заменились переходными и мимолетными. Неустойчивость, насильственность и сила общественного мнения. Разные примеры. Общественное мнение подсказывает судьям приговоры, а правительствам — войны и союзы. Влияние печати и скрытое могущество финансистов. Необходимость общепризнанного верования. Социализм бессилен выполнишь эту роль.
§ 1. ВЛИЯНИЕ ПРЕДАНИЙ В ЖИЗНИ НАРОДОВ
Мы сейчас видели, что человек главным образом действует под влиянием своих врожденных качеств и особенно повинуется преданиям.
| 1 Теодул-Арманд Рибо — профессор философии, возглавлявший курсы экспериментальной психологии в Сорбонне в 1885 г., член Академии моральных и политических наук. |
Эту зависимость от преданий, которая нами руководит, мы можем проклинать, но как ничтожно в каждую эпоху число людей, художников, мыслителей или философов, способных выйти из этой зависимости! Очень немногим удается хотя бы в некоторой мере освободиться от влияния прошлого. Миллионы людей считают себя свободными мыслителями, но в действительности таковыми можно признать лишь несколько дюжин в целую эпоху. Самые очевидные научные истины и те иногда устанавливаются с величайшим трудом, и не столько вследствие доказательства, сколько благодаря престижу лица, защищающего их. Врачи не признавали в течение целого века явлений магнетизма, которые они могли, однако, наблюдать повсюду, до той поры, пока один, ученый, обладавший достаточным престижем, не подтвердил, что эти явления происходят в действительности1.
Нет такого заблуждения, которое не могло бы быть навязано, благодаря престижу. Лет тридцать тому назад академия наук, в которой должно бы быть всего больше критического ума, опубликовала как подлинные несколько сотен подложных писем Ньютона, Паскаля, Галилея, Кассини и др., сфабрикованных очень мало образованным обманщиком. Они были переполнены грубыми ошибками, но престиж предполагаемых авторов и знаменитого ученого, который их представил, сделал так, что эти документы были признаны. Большая часть академиков вместе с постоянным секретарем ничуть не сомневались в подлинности этих документов до тех пор, пока сам подделыватель не сознался в сделанном подлоге. По исчезновении престижа стиль писем был признан из рук вон плохим, хотя прежде его признавали превосходными вполне достойным предполагаемых авторов.
На обиходном языке «свободным мыслителем» называют чуть не всякого антиклерикала. Какой-нибудь провинциальный аптекарь уже считает себя свободным мыслителем, если не ходит в церковь, преследует своего священника, высмеивая его догмы; в сущности же этот аптекарь так же мало свободомыслящий, как и этот священник. Они оба принадлежат к одной и той же психологической семье и оба одинаково руководствуются понятиями своих предков.
Надо было бы изучить в подробностях повседневные мнения и суждения, которые мы произносим по поводу всяких вопросов, чтобы убедиться в какой мере справедливо все вышеизложенное. Эти мнения, которые мы считаем столь свободными, внушены нам окружающей нас средой, книгами, журналами и, в зависимости от унаследованных нами чувств, принимаются или отвергаются нами во всей своей совокупности чаще всего без какого-либо участия в том нашего разума. На разум ссылаются часто, но, поистине, он играет такую же ничтожную роль в образовании наших суждений, как и в наших действиях. Главнейшие источники наших идей в отношении наших основных понятий надо искать в наследственности, а в отношении понятий второстепенных — во внушении. Потому люди разных общественных классов, но одной и той же профессии столь похожи между собой. Живя в одной и той же обстановке, повторяя непрерывно одни и те же слова, одни и те же фразы, одни и те же идеи, они кончают тем, что приобретают понятия столько же избитые, сколь и одинаковые между собой.
Идет ли речь об учреждениях, верованиях, искусствах или любой стороне цивилизации, мы всегда находимся под давлением среды и в особенности — прошлого. Если мы вообще этого не замечаем, то это происходит от той легкости, с какою мы способны старые вещи называть новыми именами, полагая, что этим мы изменяем и сами вещи.
Чтобы выяснить значение влияний наследственности, врожденности, надо рассмотреть совершенно определенные элементы цивилизации, например, искусства. Значение прошлого тогда выступит с полной ясностью, так же как и борьба между преданиями и современными идеями. Когда художник воображает, что избавился от гнета прошлого, то он делает не что иное, как обращается к формам еще более старинным, либо искажает самые необходимые элементы своего искусства заменой, например, одной краски другою — розовой, принятой для изображения лица, зеленой, либо воплощает все те фантазии, которые можно видеть на ежегодных, выставках. Но этими самыми бреднями художник только подтверждает свое, бессилие освободиться от влияния преданий и вековых обычаев. Вдохновение, кажущееся ему свободным, всегда, есть раб всего прошлого. Вне форм, установившихся веками, он ничего придумать не может. Развитие его творчества может происходить лишь очень медленно.
§ 2. ПРЕДЕЛ ИЗМЕНЯЕМОСТИ УНАСЛЕДОВАННЫХ
ДУШЕВНЫХ КАЧЕСТВ
Таково, влияние прошлого, и надо всегда иметь его в виду, если хотим понять развитие всех сторон цивилизации, как образуются наши учреждения, верования и искусства, и какое громадное участие в их созидании принимают унаследованные нами воззрения наших предков. Современный человек самым усердным образом и совершенно бесполезно старался сбросить с себя ярмо прошлого. Наша великая революция считала себя в силе даже совершенно уничтожить всякие влияния прошлого. Как тщетны подобные попытки! Можно покорить народ, поработить его, даже уничтожить. Но где та сила, которая могла бы изменить душу народа?
| 1 Имеется в виду австрийский врач Фридрих Антон Месмер (1734-1815), получивший сенсационную известность своими опытами лечения болезней при помощи «животного магнетизма», основанного на гипнотическом внушении. |
Ведь эта наследственная народная душа, от влияния которой столь трудно избавиться, формировалась веками. В нее было вложено много разнообразных элементов и под влиянием тех или других возбудителей эти элементы могут проявляться. Внезапное изменение обстановки и среды может пробудить дремавшие в нас зародыши. Этим и объясняются те возможные проявления характера, о которых я говорил в другом моем труде и которые обнаруживаются при известных обстоятельствах. Таким-то именно образом в мирной душе какого-нибудь начальника бюро, судьи, лавочника скрывается иногда Робеспьер, Марат, Фукье-Тенвиль. Достаточно некоторых возбудительный причин, чтобы эти скрытые личности проявились, и тогда можно видеть, как мирные чиновники приказывают расстреливать заложников, как художники приказывают разрушать монументы; придя же в себя, эти люди сами недоумевают, как они могли сделаться жертвами таких заблуждений. Буржуа, заседавшие в конвенте, возвратясь после революционной бури к своим мирным занятиям, нотариусы, сборщики податей, профессора, судьи, адвокаты и т. д. не раз в изумлении задавали себе вопрос: каким образом они могли проявить столь кровожадные инстинкты и умертвить столько народу? Взбалтывание осадка, заложенного предками в глубине нашей души, не проходит безнаказанно. Неизвестно, что может из этого выйти: Душа героя или разбойника.
§ 3. БОРЬБА МЕЖДУ ТРАДИЦИОННЫМИ ВЕРОВАНИЯМИ И ЗАПРОСАМИ СОВРЕМЕННОЙ ЖИЗНИ. СОВРЕМЕННАЯ НЕУСТОЙЧИВОСТЬ МНЕНИЙ
Только благодаря нескольким оригинальным самостоятельным умам, какие появляются во все эпохи, каждая цивилизация мало-помалу освобождается из под гнета традиций. Но так как такие умы редки, то и освобождение это совершается очень медленно.
Прежде всего стойкость, а затем изменчивость составляют главные условия возникновения и развития обществ. Цивилизация устанавливается лишь тогда, когда ею создана известная традиция, и развивается не иначе, как при том условии, что ей удается понемногу изменять эту традицию в каждом поколении. Если традиция не изменяется, то не будет и прогресса, примером чему служит Китай со своей застывшей цивилизацией. Если хотят слишком быстро изменить эту традицию, то цивилизация теряет всякую устойчивость, разлетается в прах и вскоре исчезает. Сила англосаксов и заключается, главные образом, в том, что, подчиняясь влиянию прошлого, они умеют отделываться от него, не переходя известных границ. Напротив, слабость латинской расы зависит от того, что она старается совершенно отделаться от влияния прошлого и постоянно стремится переделывать заново все свои учреждения, верования и законы. Исключительно по этой причине латинские народы в течение целого века переживают революции и непрерывные потрясения, из которых не предвидится скорого исхода.
Великая опасность настоящего времени состоит в том, что мы почти не имеем больше общих верований. Общие, одинаковые для всех интересы все в большей и большей мере заменяются частными, разнообразными интересами. Наши учреждения, законы, искусства, наше воспитание были построены на известных верованиях, которые с каждым днем все более и более распадаются и которых не могут заменить ни наука, ни философия, никогда, впрочем, и не претендовавшие на такую роль.
Несомненно, что мы не вышли из-под влияния нашего прошлого, так как человек и не может избавиться от него, но мы перестали верить в те принципы, на которых создался весь наш общественный строй. Существует постоянное противоречие между наследственно укоренившимися в нас чувствами и современными идеями. В морали, в религии, в политике нет уже признанных авторитетов, как то было прежде, и никто не может более надеяться установить определенное направление в области этих важнейших сторон общественного быта. Поэтому правительства вместо того чтобы руководить общественным мнением, принуждены считаться с ним и подчиняться непрестанным его колебаниям.
Современный человек, особенно принадлежащий к латинской расе, связан бессознательно с прошлым, тогда как его разум непрерывно ищет выхода из этой зависимости. Пока не установится какое-либо определенное верование, он имеет только такие верования, которые преходящи и кратковременны вследствие того, что они не наследственны. Верования эти возникают самобытно под влиянием событий каждого дня, как набегают волны, поднятые бурей. Они приобретают иногда значительную силу, но сила эта мимолетна. Эти верования нарождаются под влиянием тех или других обстоятельств; подражательность и мода их распространяют. При современной нервности некоторых народов самая незначительная причина вызывает чрезмерные проявления чувств: взрывы ненависти, ярости, негодования, энтузиазма разражаются по ничтожному случаю, как громовые удары. Несколько солдат захвачено китайцами в Лангсоне, и происходит взрыв ярости, который в несколько часов опрокидывает правительство. Деревушка где-нибудь в углу Европы затоплена наводнением, и вдруг разражается взрыв национального умиления: подписки, благотворительные праздники и т. п.; собранные суммы отсылаются вдаль, тогда как они были бы столь необходимы для облегчения наших собственных бедствий. Общественное мнение знает крайние чувства или глубокое равнодушие. Оно страшно женственно и, как женщина, отличается полной неспособностью владеть своими рефлекторными движениями. Оно беспрерывно колеблется по воле всех веяний внешних обстоятельств.