Справа от этого диалога Платонов рисует линию и пишет: «без души». Таким образом, гробы становятся метафорой смерти души и превращения человека в «живой труп». Чем вызвана эта смерть, по тексту «Машиниста» не совсем понятно — вроде бы это и действия Активиста, но в то же время и бессилие самих крестьян перед природой, заболоченность окружающих территорий и отсутствие достаточного количества посевных площадей. Но вот крестьянам приходят на помощь рабочие из города. Они привозят экскаватор и осушают местные болота, которые вместе с Активистом и высасывали жизнь из мужиков. После этого мужики «поднимаются из гробов» (318), Середняк оживает и «поет от оживления» (320). Гробы же «раскалываются и идут в топку экскаватора» (321). После ликвидации Активиста мужики окончательно возвращаются к жизни, всем хорошо и весело — таков оптимистический финал «Машиниста».
Киносценарий был написан Платоновым, видимо, в начале 1930 г. и с явной ориентацией на некоторые идеи речи Сталина «К вопросам аграрной политики в СССР» 27 декабря 1929 г.: о новых взаимоотношениях между городом и деревней, в результате которых деревня, переходящая «на рельсы колхозов», получает из города машину, трактор, реальную производственную помощь, что дает крестьянину возможность «расширять посевные площади», «обрабатывать целину и заброшенные земли» и т. д. Эта помощь рабочих, считает Сталин, «преобразует психологию крестьянина и поворачивает его лицом к городу», а также служит «для связи между городом и деревней». В этом и состояла сталинская разработка ленинской теории «смычки» между городом и деревней: Ленин говорил о НЭПе и товарообмене как условии для «смычки», Сталин — о поддержке колхозного движения машинами и другой производственной помощи города. «Машинист» является в некотором роде иллюстрацией к речи Сталина: осушением болот и реальной помощью деревне рабочие создают новые посевные площади, преобразуют психологию крестьянина, открывают перед ним новые возможности и в конце концов обеспечивают необходимую «смычку». Хотя, конечно, в идеи Сталина платоновский киносценарий вносит некоторые коррективы, касающиеся и сути тех преобразований крестьянской психологии, которые происходят в результате технической помощи из города; и роли Активиста в деревенской жизни.
В «Котловане» Платонов сохраняет и двухчастную структуру киносценария («город и деревня», как назывался один из разделов сталинской речи), и общую ориентацию на эту работу Сталина, но меняет концепцию «смычки» — теперь уже Вощев приводит крестьян в ту же пропасть, которая уготована и рабочим.
По сравнению с киносценарием в «Котловане» гробы никто не ломает, потому что нужда в них не проходит (крестьяне не «оживают»), значение же гробов как метафоры смерти — и души, и тела — остается. В гробах лежат крестьяне, которые уже ликвидировали нажитое имущество или сдали его «в колхозный плен». Один из них объясняет свое состояние: «душа ушла изо всей плоти» (78). Некоторые мужики оказались более просвещенными: «один сподручный актива научил их, что души в них нет, а есть лишь одно имущественное настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз не будет имущества» (83). Колхозники признаются: «В нас один прах остался» (87), — и живут «в душевной пустоте» (95). Внутреннюю опустошенность «организованных» мужиков Платонов подчеркивает сравнением их с «порожними штанами»: «люди валились, как порожние штаны» (98).
На таком изображении деревни-кормилицы периода коллективизации сказалось и то значение, которое в творчестве Платонова имела гоголевская (или, как он сам говорит, пушкинская) тема «мертвых душ». Эта тема впервые появляется в ранней публицистике писателя и уже не уходит из его произведений, хотя смысл ее, внутреннее содержание данной метафоры на протяжении творческого пути изменяется. Немаловажную роль в трактовке темы «мертвых душ» в период «Котлована» сыграли, видимо, и языковые штампы, которые во множестве расползлись по газетным публикациям, например: «Мертвые души не могут руководить живым делом»; «Живые дела и мертвые люди», «Мертвые души в завкоме»; «Мертвые души нам не нужны» и т. д. Таким «мертвым душам» периодика противопоставляет «живые силы советской общественности». «Мертвыми душами» периодические издания 1929–1930 гг. называют людей, равнодушных к проблемам «построения социализма» и темпам этого строительства. Вероятно, обилие таких штампов в публицистике данного времени отражало реальную ситуацию и глубокое безразличие основной массы народа к проводимой политике. Выше мы писали о таких формах общественного порицания «живущих без участия в строительстве», как «черные доски», «черные кассы», «кладбища прогульщиков» и «гробы пятилетки». Вот, например, что пишет о настроениях среди городской части населения страны один из жителей Харькова в своем «Открытом письме Председателю совнаркома т. Молотову»:
«Бесконечные собрания, заседания, доклады, информации, повторение одного и того же, десятки раз известного из газет, убивает интерес, служит причиной непосещений, утомляет, изнашивает здоровье и отражается на производительности. <…> Среди масс на почве всяких затруднений растет злоба, антагонизм, каждый ищет виновника <…> Ударничество, соревнование. Это же искусственная, условная вещь, достижения в количестве за счет качества, короткий эффект, а затем прорыв»[112].
Но даже на фоне общей подавленности и апатии все-таки сильно выделялось положение и настроение крестьян. Документальные свидетельства этого времени говорят об угнетенном состоянии людей, нежелании жить и массовых самоубийствах. Приведем выдержки из крестьянских писем 1930 г. Некоторые из писем подписаны, некоторые — анонимные:
«Вот и думаешь, да что, живу ли я? <…> Нам чем скорее помереть, тем лучше. <…> Все стало мелочью, человек тоже. <…> У нас надо знать и думать только согласно законам, т. е. быть автоматом. <…> За это писание меня наверное в 12 ч. ночи потащат в ГПУ, но я и так помираю»; «Едва ли кто из живущих наблюдал когда-нибудь столь чудовищно подавленное и угнетенное состояние человечества. <…> Угрюмо подчиняясь дикой стихии, крестьянская масса спешила в колхозы целыми селениями и к концу января сплошная коллективизация была выполнена на сто процентов. К концу марта, после статьи Сталина „Головокружение от успехов“, созданные столь усиленной работой колхозы совершенно распались. Весна. Растерянное крестьянство толкается из стороны в сторону с опущенными руками»; «Все мужики враждебно относятся к сплошной коллективизации, пропивают последнюю копейку, режут скот, продают имущество, все гонят к концу»; «У нас растут самоубийства каждый день»; «Кулаков ликвидируют, а бедняков лишают жизни»; «Нежелание ни пахать, ни сеять, ни расчищать новые луга»[113];
«Теперь слезы льют все крестьяне за то, что им приходится расставаться со своим хозяйством, собственность — это душа долой, трудно расстаться»;
«Много (людей) с ума сходят, так что страшно смотреть»; «Люди пухнут от голода и вешаются»[114] и т. д.
Такое нежелание жить и обобщает Платонов в образах лежащих в гробах крестьян, у которых «душа ушла изо всей плоти».
Платоновская метафора внутреннего опустошения и омертвения современного крестьянина («без души») опиралась и на широко известные и часто цитируемые высказывания Ленина «об уничтожении в середняке того, что чуждо и враждебно пролетариату — собственнической половины крестьянской души»[115]. Атеист Ленин употребляет слово «душа» как метафору внутренних устремлений человека. Мощная атеистическая пропаганда этого времени строилась на отрицании Бога и, конечно, души. Новоиспеченных колхозников «один сподручный актива» тоже научил, «что души в них нет, а есть лишь одно имущественное настроение, и они теперь вовсе не знали, как им станется, раз не будет имущества» (83). Платоновский крестьянин делает вывод о своем состоянии: «В нас один прах остался».
Эпизоды расставания крестьян со своим имуществом («Иван Семенович Крестинин целовал молодые деревья в своем саду и с корнем сокрушал их прочь из почвы» и др.) находятся в полемическом контрапункте с утверждением Сталина в речи на конференции аграрников-марксистов 27 декабря 1929 г., что национализация земли освободила «крестьянина от его рабской приверженности к своему клочку земли», поэтому у нас больше нет «рабской приверженности крестьянина к земле» и «частной собственности на землю, приковывающей крестьянина к его индивидуальному хозяйству».
Крестьяне колхоза имени Генеральной линии спасаются от новой жизни в городе. Бегство из деревни в город в 1930 г. было массовым явлением и называлось «неорганизованным отходничеством». Вот что пишет по этому поводу анонимный автор в письме А. В. Луначарскому:
«Сталин говорит, что раньше крестьянина нужда гнала из деревни в город, а теперь в колхозах и вопче в деревне жизнь стала лучше и вольготнее <…> Раз хорошо, мужик оседает в деревне и ехать в город не хочет, как раньше. Ведь это Сталин нагло врет <…> Теперь у кого и было хозяйство, все его бросают на произвол: кто отдает в колхоз, кто продает, — и все бегут, что от чумы и какой заразы. Готовы к черту на рога, только вон из деревни»[116].
Сталин в статье «Ответ товарищам колхозникам» (3 апреля 1930 г.) назвал крестьян, выходящих из колхозов, «мертвыми душами»: «Уходят из колхозов, прежде всего, так называемые мертвые души. Это даже не уход, а обнаружение пустоты. Нужны ли нам мертвые души? Конечно, не нужны»[117]. Их, ставших теперь «прахом», никому не нужных и приводит Вощев в город, как он выражается, «для утиля»: «зачисляться в пролетариат», «выдавливать свое тело в общее здание» и разделить судьбу рабочих в пропасти котлована.
Через весь сюжет «Котлована» проходит эта странная деятельность Вощева: сбор «всех нищих, отвергнутых предметов, всей мелочи безвестности», «истершейся терпеливой ветхости», «вещественных останков потерянных людей» (99), «ветхих вещей» (110), которые он упорно складывает в свой мешок, присоединяя к его содержимому и ставших «прахом» колхозников. С мешком, в котором «он сберегал всякие предметы несчастья и безвестности», безработный Вощев приходит в «другой город»; мешок остается при нем до последней страницы и как бы связывает сюжет «Котлована». Цель, которую преследует Вощев, собирая «вещественные останки», Платонов формулирует неоднократно: «для социалистического отмщения», «чтобы добиться отмщения» (99), «для будущего отмщения» (110), «на вечную память социализму» (109).
К этой части сюжета платоноведение обращалось неоднократно и почти единодушно объясняло повышенный интерес Вощева к сбору вещей и «праху» исключительно влиянием философии Н. Ф. Федорова. Но данная деятельность героя имеет смысл не только в философском, но и в реальном контексте 1929–1930 гг. и связана с одной из кампаний этого времени — сбором утильсырья. Платонов говорит об этом прямо: «утилем» называет содержимое вощевского мешка Настя; «утилем» оно названо и в авторском тексте (Вощев, собрав по городским и деревенским закоулкам «все нищие, отвергнутые предметы», приносит «в подарок Насте мешок специально отобранного утиля в виде редких, непродающихся игрушек, каждая из которых есть вечная память о забытом человеке»). Если интерес Вощева к «вещественным останкам» еще можно объяснить, не прибегая к реальному контексту, а опираясь только на философский, то финал «Котлована», когда в собранный Вощевым утиль попадают уже совсем необычные экспонаты, вроде медведя и колхоза, приводит просто в замешательство. В конце повести у Вощева, который складывает назад в мешок осмотренные Настей «ветхие вещи», заболевшая девочка спрашивает: «Вощев, а медведя ты тоже в утильсырье понесешь?». На что тот отвечает: «А то куда же? Я прах и то берегу, а тут ведь бедное существо!» Настя не отступает и продолжает интересоваться. «А их?», — спрашивает она про «лежащий на дворе колхоз» (110). И действительно, спустя некоторое время, уже после смерти девочки, Вощев возвращается на котлован со своим мешком и приводит с собой и медведя, и колхоз, объясняя: «Мужики в пролетариат хотят зачисляться. И я их привел для утиля» (115). Попробуем интерпретировать деятельность Вощева и всю эту ситуацию в контексте реалий 1929–1930 гг.
Анализ конкретных эпизодов платоновской повести мы предварили обзором социально-политической обстановки в стране на рубеже 1929–1930 гг., где указывали, что для выполнения завышенного пятилетнего плана и высоких темпов индустриализации требовались сырье, деньги и люди. Поэтому в числе насущных задач первой пятилетки провозглашаются поиски сырья для развивающейся промышленности и «борьба за создание валютных ресурсов». Важную роль в решении этих задач, по официальному плану, должна была сыграть «организация сбора утильсырья». Трудно сказать, насколько руководство страны действительно верило в возможность таким способом создать сырьевую базу промышленности и собрать средства на индустриализацию, но к концу 1929 г. призывы собирать утильсырье становятся все настойчивее, а в первых числах января 1930 г. средства массовой информации оповещают о начале «месячника по сбору утиля». Главная газета страны «Правда» 3 января 1930 г. пишет: «С 1 января по всей московской области начался месячник по сбору утильсырья. Эта кампания является началом ударной работы по сбору утиля по всему нашему Союзу». Газета акцентирует и главную цель сбора утильсырья — «создание валютных ресурсов». Особая роль в создании валютных ресурсов отводится «конскому волосу». Средства массовой информации время от времени сообщают, что крестьяне такой-то деревни «срезают лошадям гривы и волосы с хвостов и сдают, как экспортное сырье»[118]. В «Котловане» требования «обрезать хвосты» звучат по радио: «Товарищи, мы должны, — ежеминутно произносила требование труба, — обрезать хвосты и гривы у лошадей! Каждые восемьдесят тысяч лошадей дадут нам тридцать тракторов!» (53).
Подчеркивая необходимость «бережного отношения к отбросам и отходам и их утилизации», «Правда» призывает: «Надо наметить организационные формы сбора утиля, привлекая для этого кадры безработных в городах». Не все трудящиеся и безработные откликнулись на призыв собирать утиль: газеты периодически сообщают о том, что «месячник по сбору утильсырья проходит слабо». Но оказавшийся безработным Вощев не остался равнодушным и к предложению партии «бережно относиться к отбросам и отходам», как прежде — искать пути повышения производительности труда.
Периодические издания регулярно ведут разъяснительную работу на тему, «что такое утиль». «Утиль — это тряпье, старые валенки, шубина, лоскутья, старые веревки, изношенные галоши, обрывки кошмы и войлока» и пр., — поясняет «Крестьянская газета»[119]. Взрослых и детей убеждают: «Собирайте старую тряпку, кость, бумагу, чуни, галоши и прочее старье»[120], и Вощев добросовестно собирает подобные «ветхие вещи». Чтобы как-то активизировать население и подвигнуть его на сбор тряпья, газеты и журналы публикуют образцовые истории типа «Вечера рваной галоши». О таком вечере, который состоялся в Саратове 31 января 1930 г., рассказывает журнал «Культурная революция» (№ 5). Право прохода на вечер давали два килограмма утиля, и саратовцы, как сообщает журнал, шли «с большими мешками», в которых лежали «стекло и тряпки, кости и бумага, железо и рваные галоши». И мешок, и «вещественные останки» в нем — все было, как у Вощева.
Средства массовой информации не обходят вниманием и тему «значения утиля в нашем хозяйстве»: «Утильсырьем, или просто утилем, называют все хозяйственные отбросы или отходы, которые совершенно не нужны в хозяйстве, но находят себе применение на специально приспособленных для их обработки фабриках и заводах»[121]. И еще более категорично: «Нет больше отбросов, есть утиль — ценное сырье для нашей промышленности и для вывоза за границу»[122]. По периодическим изданиям кочует формула: ТРЯПКА + КОСТЬ = ТРАКТОР. Газеты и журналы буквально кричат заглавиями публикаций: «Миллионы на помойках и свалках», «Тысячи тракторов из отбросов» и пр. Собирание утиля для индустриализации, переработка «хлама» и ненужных вещей в ценные товары на языке Платонова (в котором неизбежны автореминисценции[123]) получает название: «для социалистического отмщения» и «на вечную память социализму».
Вощев, таким образом, включается в общую кампанию по сбору утиля, который должен стать сырьем для промышленности и создать «валютные резервы». Но Платонов, конечно, не просто воспроизводит эту реалию начала 1930 г., он переводит ее в философский план и наполняет особым смыслом. Но об этом речь пойдет уже в следующей главе.
Во всех публикациях на темы утильсырья особо акцентированы два слова — отходы и отбросы:
«Утилем, или утильсырьем, называются все пригодные на переработку отбросы и отходы крестьянских хозяйств, городского населения, промышленности, транспорта и всех других учреждений и организаций. К таким отбросам и отходам относятся: тряпье, пошивочные обрезки, старая резина, изношенная обувь»[124] и т. д.
Вощев присоединяет к ним и ставших «прахом» мужиков-колхозников, которые тоже оказываются «отходами и отбросами крестьянских хозяйств». Их-то он и приводит на котлован — «зачисляться в пролетариат».
Андрей Платонов — писатель, особенно чуткий, во-первых, к бедам и страданиям своего народа; а во-вторых, к слову и его внутреннему значению.
Кроме сырья и валюты на проведение индустриализации требовались еще и люди. Как мы писали выше, основным поставщиком «рабочей массы» была деревня. Крестьяне, уходившие в город на заработки, назывались «отходниками». В результате коллективизации и раскулачивания это движение прибрело массовый характер и в официальной литературе называлось «неорганизованным отходничеством». С упоминания об отходниках и начинается действие повести: в одной из первых сцен появляется «Пивная для отходников и низкооплачиваемых категорий». На многозначность платоновского слова и почти обязательное обыгрывание его внутреннего значения уже давно обратили внимание исследователи. В этом смысле не стало исключением и слово «отходники», по поводу которого А. Харитонов пишет: «Двузначно и существительное отходники — терминологически это обозначение ремесленников, „добывающих средства для своего существования“ отхожим промыслом, но негативные ассоциации создают вокруг этого слова особый ореол (в котором переплетены и „отходная молитва“, и „отходы“, и еще что-то неуловимо отталкивающее, какое-то „отхожее место“), в целом сообщающее характеристике „невыдержанных людей“ оттенок общего пренебрежения и отверженности»[125].
Лексемы «отходы» и «отходники» имеют общий корень. Платонов опирается на это родство и внутреннюю перекличку слов. Языковая ассоциация подкреплялась эмоциональной. Один из крестьян в декабре 1929 г. горько признает: «С нами в настоящее время обращаются как с тряпками». Это ощущение было, вероятно, более или менее всеобщим: Никита Хрущев в своих воспоминаниях пишет, что Сталин относился к крестьянству как к отбросам. Газетная формула «отходы и отбросы крестьянских хозяйств и городского населения» неизбежно должна была ассоциироваться с теми людьми, которых коллективизация деревни выбросила в город и которых поглотила и «переработала» индустриализация. На этой внутренней игре смыслов и построена финальная сцена «Котлована». Так переосмысляет Платонов декларированные Сталиным задачи современной политики: уничтожение противоположности между городом и деревней и смычку пролетариата с крестьянством; актуальные для 1930 г. темы «отходов» и «отходничества», людских и сырьевых ресурсов для промышленности.
Вощев приводит мужиков, к которым руководство страны относилось как к тряпкам и отбросам, в город «для утиля», где те «хотели спастись навеки в пропасти котлована» (115) и спастись, конечно, от коллективизации. Любопытно, что подобные ассоциации строящегося социализма с пропастью, которая засосет и плоды сталинской кампании по сбору утильсырья, возникают не у одного Платонова. В письме 1930 г., написанном анонимным автором (по языку понятно — из простого народа) во власть, есть и такие слова: «Сталин за сырье, кожи и конские хвосты заграницей наменяет много тракторов. Они по этой трясучей пути загудят прямо в пропасть»[126]. Что же касается финала платоновской повести, то он вновь возвращает, но на более трагической ноте, к теме «отходничества», с которой повесть и началась — композиция «Котлована» замкнулась в кольцо.
Одна из первых публикаций «Котлована» на Западе вышла с ярким предисловием И. Бродского. Среди прочих любопытных суждений о творческой манере Платонова, Бродский высказал и мысль о том, что Платонов пишет о реализации социальной утопии — строительство социализма — на языке данной утопии, которому себя полностью подчиняет. Эта точка зрения стала знаменитой, на нее часто ссылаются, как нам кажется, не всегда отдавая себе отчет в характере отношений Платонова к языку сталинской эпохи. Приведенные нами примеры («костер классовой борьбы», «пни капитализма», «сеять капитализм», «целыми эшелонами население в социализм отправлять» и пр.) свидетельствуют о весьма свободном обращении Платонова не только с языком своей эпохи, но даже с цитатами самого вождя. Платонов пародирует язык своей эпохи, а не подчиняется ему. И способов такого пародирования очень много. Кроме исправленной цитации вождя это и новое лексическое наполнение устойчивых формул официального языка. Так, например, платоновская фраза «в руках стихийного единоличника и козел есть рычаг капитализма» (77) воспроизводит один из многочисленных оборотов времени, в свою очередь восходящих, вероятно, к работам классиков марксизма-ленинизма, например: «самообложение — рычаг культурной революции»[127]; «расширение экспорта — рычаг для выполнения пятилетки в четыре года»[128]; «радио — рычаг для развития и улучшения работы профсоюзов»[129] и т. д. Выше мы показали, как писатель подчеркивает абсурдность одного из политических фразеологизмов «оказаться/плестись в хвосте масс» или «в хвосте требований жизни» при помощи старой языковой идиомы: «вы боитесь быть в хвосте <…> и сели на шею». Другая вольность, которую Платонов часто допускает при обращении с политическими метафорами, — деметафоризация ключевого слова. Приведем некоторые примеры. В политической фразеологии этого времени были популярны существительные «уклон», а также «колебания и шатания» и соответствующие им глаголы. «Уклон», как известно, определял политические взгляды человека по отношению к «генеральной линии» и был «правым» или «левым». «Уклону», этому крайнему проявлению политической неблагонадежности, предшествовали «колебания и шатания». Выражения активно употребляет Сталин, а за ним и средства массовой информации, например:
«Условия возникновения правого, а также „левого“ (троцкистского) уклона от ленинской линии»; «мелкобуржуазные элементы <…> вносят в пролетариат и его партию известные колебания, известные шатания», «вот где корень колебаний и уклонов от ленинской линии в рядах нашей партии»; «колебания и шатания в московской организации»[130]; «бывают и другие отклонения от правильной линии», «середняк есть класс колеблющийся»; «середняк может колебнуться к кулачеству»[131]; «мелкобуржуазные колебания и шатания»[132]; «необходимо преодолеть колебания и шатания»[133] и т. д.
В своем повествовании Платонов использует лексику этих политических обвинений, одновременно актуализируя прямое и переходное значение слов, например:
«Мужик было упал, но побоялся далеко уклоняться, дабы Чиклин не подумал про него чего-нибудь зажиточного» (70); «Чиклин, не колебнувшись корпусом, сделал попу сознательный удар в скудо» (81); «Жачев <…> одному колебнувшемуся сделал для успокоения удар в голову окомелком ноги, отчего колебнувшийся уснул» (98) и т. д.
Справедливости ради надо сказать, что не один Платонов позволял себе шутки на темы оборотов политического языка. Желание обыграть выражение «в хвосте масс», а также идею политических «колебаний и шатаний» в бытовых ситуациях было настолько естественным, что перед ним не могли устоять даже официальные культработники, в задачу которых входило политическое просвещение масс. Одной из форм такого просвещения были «вечера вопросов и ответов на злободневные темы». Журнал «Культурная революция» с возмущением пишет о «классово-чуждых элементах» среди культработников, деятельности которых «мы обязаны такими „достижениями“, <…> как знаменитые игры вроде „профдурочка“ и „политдурочка“ или остроумные „викторины“ с такими вопросами, как „когда у человека бывает хвост?“, „отчего пьяный шатается?“»[134]. Когда у человека бывают рога, это знают все. Ситуация бытовая и банальная. А вот неприятность с появлением хвоста — уже дело политическое. Грамотный строитель нового общества должен знать, когда у человека бывает хвост. Опять же, и с пьяным нельзя терять бдительности: у его шатаний может быть политическая подоплека. От составителей викторин, как и от прочих культработников, требовали новизны в работе. Измучившись в ее поисках, некие культработники не без остроумия решили разнообразить форму политических вопросов, вызвав нарекания журнала.
Из всех политических баталий 1920–1930-х годов современному читателю лучше всего известна борьба правящей фракции с «правыми» и «левыми» уклонами, поэтому следующая платоновская шутка может быть понятна без специального комментария:
«На улицу вскочил всадник из района на трепещущем коне. — Где актив? — крикнул он сидящему колхозу, не теряя скорости. — Скачи прямо! — сообщил путь колхоз. — Только не сворачивай ни направо, ни налево!» (106).
Ярким проявлением вольного обращения Платонова с политической лексикой является и целая страница вариаций на тему «сплошной» (ключевое слово выражения «сплошная коллективизация»). Приводим текст в его первоначальном варианте по рукописи:
«Организационный Двор покрылся сплошным народом. <…> Чей-то малый ребенок стоял около активиста. <…> „Ты чего взарился? — спросил активист. — На тебе конфетку“. <…> Ребенок с удивлением разгрыз сплошную каменистую конфету — она блестела, как рассеченный лед, и внутри ее ничего не было, кроме твердости. Мальчик отдал половину конфеты обратно активисту. „Сам доедай, у ней в середке вареньев нету: это сплошная коллективизация, нам радости мало!“ Активист улыбнулся с проницательным сознанием, — он ведь знал, что этот ребенок в зрелости своей жизни вспомнит о нем среди сплошного света социализма» (266). «Звуки середняцкого настроения мешали наступить сплошной тишине» (269).
Так же просто обращается Платонов и с другой метафорой современного политического языка «курс на индустриализацию / курс на коллективизацию»: «Ты что, Козлов, — курс на интеллигенцию взял? Вон она сама спускается в нашу массу» (36).
Подобных примеров употребления Платоновым того или иного политического оборота можно приводить много, но не это наша задача. Мы лишь хотели показать несправедливость отождествления платоновского языка с языком сталинской утопии, необходимость тщательного изучения той политической повседневности, в которой создавались платоновские произведения, и всех случаев соотношений их языка с официальным.
При характеристике «Котлована» в контексте политической повседневности 1929–1930 гг. особое внимание уделялось времени тех событий, которые так или иначе отразились в повести. Причину этого мы тоже называли: авторской датировки «Котлована» не существует. Запись на одном из листов машинописи (декабрь 1929 — апрель 1930), которую долгое время приписывали Платонову, сделана не его рукой.
Существенную помощь в ответе на вопрос о датировке может оказать изучение реалий времени, которых в повести много. Большинство из них мы уже называли. Анализ деревенских коллизий «Котлована» на фоне различных документов эпохи показал, что исторические аналоги некоторых из них имели место только в апреле 1930. Следовательно, раньше этого времени Платонов не мог начать работу над повестью. Реалии, упомянутые нами при характеристике городской части сюжета, связаны с началом 1930 г. Это и лозунги профсоюзной работы «лицом к производству» и «ближе к массам» (с сентября 1929 г.); и «месячник» по сбору «утильсырья» (январь 1930 г. и еще несколько ближайших месяцев); и тарифная реформа (с начала 1930 г.); и упомянутое на первых страницах повести Постановление НКТ «О недопустимости удлинения рабочего дня и неиспользовании выходных дней» (27 февраля 1930 г.); и пребывание М. И. Романова в должности (до января 1930 г.) и пр. Эти реалии подтверждают наше предположение, что Платонов пишет «Котлован» вскоре после деревенских событий февраля — апреля 1930 г., которые, видимо, и дали главный толчок к написанию повести.
Упоминание еще одного факта из жизни страны тоже помогает в датировке «Котлована». Попавшая на котлован Настя спрашивает у строителей: «А что лучше — ледокол Красин или Кремль?» (55). Вопрос девочки не праздный. Стараясь понравиться своим новым «хозяевам» (и «хозяевам жизни»), Настя демонстрирует осведомленность о важных событиях общественной жизни страны (так же, как и заявлением: «А я знаю, кто главный!»). Ее знания связаны с теми событиями, которые еще недавно были у всех на устах: 10 июля 1929 г. в 11 ч. 45 мин., как сообщают центральные газеты, линейный ледокол Арктического флота СССР «Красин» вышел во второй полярный поход. Далее газеты периодически публикуют репортажи об этом походе «за завоевание северного морского пути» — письма с «Красина», фотографии, рассказы о демонстрациях рабочих тех иностранных портов, куда прибывал «Красин» и пр. В Насте нет обычной детской непосредственности; она научена матерью бдительности и из осторожности демонстрирует перед незнакомыми людьми свою «политическую зрелость». Деталь с «Красиным» свидетельствует о том, что время написания «Котлована» недалеко отстоит от 1929 г., в противном случае знания девочки утратили бы актуальность.
Есть в повести одна характерная деталь, которая позволяет ограничить время ее действия (и, возможно, написания) с другой стороны. Эта деталь связана с проблемой административно-территориального устройства, которая получила название «районирование». Как сказано в «Календаре коммуниста на 1930 г.», районирование — это «наиболее рациональная организация территории страны». Проблема «рациональной организации территории» так волновала руководителей страны, что они время от времени устраивали очередную реорганизацию. В первой половине 1930 г. (приблизительно до июля включительно) на территории РСФСР существовал такой принцип административного деления: республика — область — округ — район. У каждой административной единицы были свои задачи, права и органы власти. Данная система территориального деления введена незадолго до указанного времени (очерк Платонова 1928 г. «Че-Че-О», например, посвящен организации ЦЧО — Центрально-Черноземной области). Но так как государственный аппарат работал плохо, со всякими нарушениями, отклонениями, перегибами и пр., то в рамках его реорганизации и улучшения XVI съезд (июль 1930 г.) принимает решение о ликвидации округов, что и было проделано в ближайшее время: вся пресса июля-сентября пестрит названиями «Без округов», «Больше решимости в ликвидации окружного аппарата» и пр. В соответствии с общей перестройкой, ликвидируются и окружные отделения профаппарата, о чем тоже подробно сообщает пресса. Действие же «Котлована» происходит при старой административно-территориальной системе, включающей округа: в повести еще «высоко светило солнце над округом», Пашкин пока оставался председателем окрпрофсовета, а активист ожидал директив из округа и т. д. Поэтому, вероятно, Платонов заканчивает основную работу над рукописью «Котлована» не позднее июля 1930 г. Другие предположения (например, что Платонов пишет в конце 1930 г. или даже позже и сознательно воспроизводит определенный исторический период; или начинает писать в 1929 г., пишет долго, поэтому и успевает включить в повесть те события, которые происходят в феврале — апреле 1930 г.) маловероятны. То, что Платонов не пишет историческую хронику — очевидно: события, которые легли в основу деревенской части «Котлована», происходили зимой и весной, а у Платонова — летом и осенью. По характеру других реалий времени, которые тоже тяготеют к первой половине 1930 г., видно отсутствие у Платонова всякой заданности в ориентации на определенный отрезок времени (Платонов может использовать реалию 1929 г., для 1930 г. уже не актуальную — если она ему нравилась). Предположение же, что Платонов начинает работу над повестью в 1929 г., до известных событий в деревне, тоже маловероятно: «Котлован» поражает своей цельностью, единством композиции и замысла; к тому же, как известно, Платонов писал быстро. Поэтому в качестве рабочей гипотезы о времени основной работы над рукописью «Котлована» примем эту дату: апрель/май — июль 1930 г. (что, конечно, не исключает более позднюю правку и доработку текста).
Однако неповторимое своеобразие прозы Платонова состоит в сопряжении реального контекста с культурным.
О сознательной ориентации Платонова на самые разнообразные явления русской и мировой культуры — Библию, фольклор, философские и литературные произведения — и о насыщенности его прозы «культурным материалом» говорили многие исследователи. Причину обращения Платонова к литературным шедеврам и Библии Л. Дебюзер объясняет так: «Платонов измеряет современную ему историю опытом человеческой истории с библейских времен, заново полемически пересматривает и обобщает всемирно-исторические модели»[135]. М. Золотоносов пишет о «попытке философского осмысления политических реалий 20-х годов», которое и «создает своеобразие платоновских художественных текстов»; о «наложении политического и философского контекстов», не исключающих «наличия в произведениях зон, свободных от наложения: чисто политических и чисто философских»[136].
Выше мы показали, как заглавный образ и композиция самой известной повести Платонова связаны с идеологической обстановкой первой пятилетки. Но они же пронизаны и литературными реминисценциями. На литературную параллель «Котлована» со всеми вытекающими из нее последствиями указал А. Харитонов: первая часть «Божественной комедии» Данте — «Ад». Харитонов называет те ключевые мотивы и композиционные приемы, которые позволили ему сопоставлять «два произведения разных эпох и культур»: параллелизм названий и стоящих за ними образов («Котлован» — «Ад», при том что «ад у Данте — гигантская воронка в центре Земли»); «указание на особый переломный возраст в жизни героя» и его «полный расчет с прошлым»; близость таких композиционных приемов, как путешествие главного героя в некий «иной» мир; «дискретность текста, который организован как цепь эпизодов, составляющих в своей совокупности „путешествие по кругам“», где «мера страдания увеличивается от круга к кругу»; локализация тематического материала в абсолютном начале произведения[137]. Две части «Котлована» (город и деревня) Харитонов тоже объясняет в свете «тройственной поэмы» Данте (Ад — Чистилище — Рай): с дантовским Адом соотнесены город и воронка котлована; с Чистилищем — деревня, обитатели которой перед вступлением в колхозный рай проходят очищение, но только не от грехов, а «от капиталистических тенденций» («к утру очищаем колхоз ото всех капиталистических тенденций»: 266). А. Харитонов говорит об «устремленности всей конструкции повести далее ввысь — от Ада и Чистилища — к Раю», ведь именно рай (социалистический) — цель движения героев по фактически запредельному миру «Котлована». Однако третья часть в «Котловане» отсутствует, и это отсутствие значимо: «за второй частью повести следует резкий обрыв, и вместо совершенства дантовской триады читатель получает двухчастную, лишенную (или не достигшую) гармонии и совершенства модель мира». Именно дантовские реминисценции акцентируют инфернальный аспект в названии платоновской повести. Как считает Харитонов, к подобным ассоциациям Платонова могли подтолкнуть и стихи В. Маяковского, написанные к пятой годовщине со дня смерти Ленина и впервые опубликованные 20 января 1929 г.: Работа адова / будет / сделана / и делается уже.
Вопрос о литературных, фольклорных и идеологических контекстах творчества Платонова первой подняла Е. Толстая. Она сформулировала и принципы интеграции «чужого» литературного материала в его повествование: с одной стороны, «Платонов демонстративно „олитературивает“ свою прозу, декларируя свою зависимость от классической традиции»; а с другой — стремится «максимально расподобить опознавательные материалы и растворить, уподобить их окружающему тексту»[138]. Последнее обстоятельство затрудняет обнаружение каких-либо заимствований в платоновском тексте. Е. Толстая подчеркнула возрастание важности литературных аллюзий в прозе Платонова к концу 1920-х годов, т. е. ко времени создания «Котлована». К настоящему времени литературоведение накопило немало наблюдений над культурным контекстом «Котлована» и библейскими, фольклорными, философскими, литературными прообразами его идей и персонажей. Но сложность подобного анализа заключается в том, что каждый платоновский образ может иметь не один, а несколько книжных источников, что повышает его «валентность»[139] и обеспечивает дополнительную подвижность смыслового компонента. Поэтому «плотность» содержания этой повести так велика. Обзор некоторых признанных фактов ориентации Платонова на те или иные культурные образцы будет сделан в конце главы, но задачу их полного освещения мы не ставим. Объект нашего исследования — только те реминисценции в коллизиях и образах «Котлована», которые влияют на его общее понимание.