По свидетельству Фета, А. А. Григорьев, восхищавшийся этим стихотворением, восклицал: «Боже мой, какой счастливец этот кот и какой несчастный мальчик!» [Фет 1893, с. 152–153]. Как понять это замечание проницательного литературного критика и внимательного читателя? Почему мальчик несчастлив? Очевидно, потому, что он несвободен в отличие от играющей стихии, которой никто не вправе приказать спрятать игрушки и, встав с ковра, идти в спальню. Несвободен он и в отличие от безмятежно и самозабвенно поющего кота. Игра стихии и пение кота свободны, игры и поступки мальчика подчинены воле взрослых.
Повторяющийся, устойчивый образ фетовской лирики — окно (см.: [Сухова 2000, с. 53]).
Н. П. Сухова, замечая, что в произведениях Фета «поэт стоит перед окном в Мир, который чаще всего дает о себе знать беспокойными, тревожными сигналами», приводит цитату из «Кот поет, глаза прищуря…» и еще ряд примеров: «И крупный дождь в стекло моих окон / Стучится глухо» («Хандра», 1840), «Вот утро севера — сонливое, скупое — / Лениво смотрится в окно волоковое (узкое, щелевидное окно крестьянского дома. — А.Р.)» («Вот утро севера — сонливое, скупое…», 1841), «Люблю я немятого луга / К окну подползающий пар» («Деревня», 1842), «Печальная береза / У моего окна» («Печальная береза…», 1841), «Те же окна, как вчера, / Те же двери, та же свечка, / И опять хандра…» («Не ворчи, мой кот-мурлыка…», 1843). По мнению исследовательницы, «окно, распахнутое в мир, отсекает своей четырехугольной рамкой часть бесконечности и таким образом делает ее конечной, подразумевая в то же время продолжение „конечного“ за пределами своей рамки. То есть „окно в мир“ — это прекрасный пример стыка, борения конечного с бесконечным» [Сухова 2000, с. 67–68].
Образ окна встречается и в других лирических произведениях Фета. Например, в стихотворении «Безмолвные поля оделись темнотою…» (1842) распахнутое окно символизирует открытость «я» миру природы, их отрадное слияние: «И снова тихо всё. Уж комары устали / Жужжа влетать ко мне в открытое окно: / Всё сном упоено…». А в стихотворении «Ласточки пропали…» (1854), где, как и в «Кот поет, глаза прищуря…», природа за окном — стихия хаоса, враждебная человеку:
Иная, гармоническая природа, но также стремящаяся проникнуть через окно в мир дома, представлена в стихотворении «Знакомке с юга» (1854):
Особенное значение образ окна приобретает в стихотворении «Не спрашивай, над чем задумываюсь я…» (1854), где в окно бьется не стихия, а живое существо — голубь, символизирующий мир и покой, но попавший в губительную бурю: «Так голубь, бурею застигнутый, в стекло, / Как очарованный, крылом лазурным бьется».
Но в отличие от остальных примеров в стихотворении «Кот поет, глаза прищуря…» мир за окном не увиден взором наблюдателя, бесспорно находящегося в доме. Мирная картина с поющим котом и дремлющим мальчиком может открываться как условному наблюдателю, находящемуся в комнате, так и взгляду, проникающему в комнату извне, через окно[11]. Точное указание «буря свищет у ворот» и умолчание о том, кто именно произносит повеление мальчику, позволяет предположить, что пространственная точка зрения скорее находится вне уютного дома, — условный наблюдатель слышит голос, но не может увидеть взрослого, прерывающего своим приказанием сладкую дремоту ребенка.
Стихотворение написано четырехстопным хореем с чередующимися женскими и мужскими окончаниями стихов — размером семантически нейтральным, за которым в русской литературе не были закреплены какие-то определенные темы и смыслы. Метрическая схема четырехстопного хорея: 10/10/10/10 (в четных строках стихотворения Фета последняя, четвертая, стопа усечена и имеет вид: /1). Цифрой «1» обозначены позиции (слоги) в стихе, на которые согласно метрической схеме должно падать ударение, а цифрой «0» — позиции, которые должны быть безударными (в реальности в поэтических текстах обычны отступления от метрической схемы, обычно — пропуски ударений). Знак «/» отмечает границу между стопами.
В русской литературе XVIII века четырехстопным хореем писались иногда так называемые духовные оды (подражания библейской поэзии — псалмам, поэтические философские размышления), четырехстопный хорей преимущественно употреблялся в так называемой легкой поэзии (прежде всего в любовной лирике, создаваемой в подражание древнегреческому стихотворцу Анакреону, или Анакреонту), в песнях и романсах, связь этого размера с анакреонтическими мотивами веселья, упоения жизнью и любовью и с народной песней сохраняется и в первые три десятилетия XIX столетия, когда этот размер также используют в своих стихотворных сказках В. А. Жуковский, А. С. Пушкин и автор «Конька-горбунка» П. П. Ершов. Также этот размер был характерен для некоторых баллад (см. подробнее: [Гаспаров 1984, с. 54–55, 63–65, 113–115]).
Нейтральность размера, как и строгость композиционной структуры, призваны создать ощущение уравновешенности. Упорядоченная поэтическая форма словно противостоит одной из тем стихотворения — дисгармонии, разгулу стихии.
Вместе с тем для Фета, очевидно, была значима связь этого размера с некоторыми темами и жанрами. «Кот поет, глаза прищуря…» — своеобразная сценка с пунктирно намеченным сюжетом, а образ домовитого кота характерен для народной поэзии. Поэтому автор стихотворения мог учитывать соотнесенность четырехстопного хорея с литературными стихотворными сказками и с литературными песнями — подражаниями народной поэзии. Но несомненна сохраненная в фетовском произведении память о «Зимнем вечере» А. С. Пушкина, также написанном четырехстопным хореем с рифмовкой АБАБ и с таким же чередованием женских и мужских рифм: «Буря мглою небо кроет, / Вихри снежные крутя, / То, как зверь, она завоет, / То заплачет, как дитя» [Пушкин 1937–1959, т. 2, кн. 1, с. 439]. Однако явное тематическое сходство двух текстов (зимняя буря, вой или свист ветра) сочетается с разительным отличием: Фет заменяет печальный тон пушкинского стихотворения («горькая подруга бедной юности моей», «выпьем с горя»), в котором нет антитезы «вьюга на дворе — уют дома», настроением, исполненным покоя и безмятежной отрешенности.
В ритмическом отношении стихотворение Фета традиционно для образцов четырехстопного хорея: «II стопа чаще несет ударения, чем I-я, а I-я — чаше, чем Ill-я» [Гаспаров 1984, с. 76] (подробнее об этой тенденции см.: [Гаспаров 1984, с. 77, 134]). Так и в стихотворении «Кот поет, глаза прищуря…» ударение на первой стопе пропущено в третьей, седьмой, восьмой строках, в то время как на второй стопе ударение сохранено во всех строках, а на третьей стопе оно пропущено во второй, четвертой, шестой и двенадцатой строках.
В стихотворении используется повтор согласных звуков (аллитерация) в изобразительной функции:
Повтор звука р, очевидно, подражает и урчанию кота, и вою бури (р — так называемый опорный согласный в рифме буря — прищуря). Особенно показательно скопление примеров звука р в третьей строке, изображающей «игру» бури. Благодаря такому звуковому оформлению двух разных мотивов (разгула стихии и домашнего уюта, которое символизирует пение кота) в них обнаруживается нечто общее — голос природы, в одном случае разыгравшейся, в другом — «прирученной»), Мотив бури (свиста) также оформлен звуком с. Однако наибольшее скопление (Шесть случаев) примеров звука с и похожего на него ц, являющегося вариантом исконного (присутствующего морфологически — в постфиксе, частице — ся) с[14], содержится во второй строфе, передающей не игру стихии, а речь, обращенную к мальчику. Очевидно, это не случайно: повеление взрослого обнаруживает для ребенка что-то угрожающее, наподобие бури.
Первая публикация — журнал «Москвитянин», 1842, № 12, с. 285, под заглавием «Даль» и со словом прах (вместо позднейшего пыль) во второй строке В сборник «Стихотворения А. Фета» (М., 1850) вошло в этой же редакции (см.: [Фет 2002, т. 1, с. 167]); В сборник «Стихотворения А. А. Фета» (СПб., 1856) вошло в новой редакции (без заглавия «Даль» и с заменой слова «прах» словом «пыль» (см.: [Фет 2002, т. 1, с. 209]). В этой же редакции вошло в сборник «Стихотворения А. А. Фета. 2 части» (М., 1863. Ч. 1) (см.: [Фет 2002, т. 1, с. 286]).
Замена слова прах словом пыль при подготовке текста сборника 1856 г. была произведена И. С. Тургеневым — редактором этого издания. Об этом свидетельствует его правка в тексте так называемого Остроуховского экземпляра — экземпляра сборника 1850 г., хранившегося в его библиотеке Фета, после смерти поэта перешедшего к родственнику его жены Марии Петровны (урожденной Боткиной) художнику И. С. Остроухову, а затем оказавшегося в архиве Государственной Третьяковской галереи; исправления Тургенева и самого Фета, сделанные в этой книге, были частично учтены в сборнике 1856 г. (см.: [Бухштаб 1959б, с. 709–710, 760]; об И. С. Тургеневе — редакторе стихотворений Фета см. также: [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 455–456][15]; [Ранчин 2009]).
При издании в сборнике 1850 г. стихотворение было помещено в состав раздела «Разные стихотворения». В составе этого же раздела стихотворение опубликовано в сборниках 1856 и 1863 гг. В плане неосуществленного нового издания, составленном Фетом в 1892 г., «Облаком волнистым…» также включено в раздел «Разные стихотворения» (см. состав раздела в изд.: [Фет 1959, с. 248–331]).
Стихотворение «Облаком волнистым…» состоит из двух частей, на первый взгляд соответствующих элементам строфической структуры — двум строфам — четверостишиям с перекрестной рифмовкой четных строк и с не рифмующимися нечетными строками 0Б0Б: волнистым — вдали — пеший — в пыли.
В первом четверостишии представлена картина расстилающегося перед взглядом наблюдателя пространства, — по-видимому, степи с лежащей на ней дорогой. Взгляд застит пыль[16], сравниваемая с облаком посредством конструкции «сущ. + прилагательное-эпитет в творительном падеже». Две первые строки содержат зрительный, визуальный образ пылевого облака. Третья и четвертая строки, напротив, говорят о том, чего не видит взгляд, направленный в пространство: «Конный или пеший — / Не видать в пыли!».
Во второй строфе взгляд наблюдателя приближается к неведомому путнику (точнее, этот путешественник приближается к лирическому «я»), и оказывается возможным различить, что это конный: «Вижу: кто-то скачет / На лихом коне». Однако это приближение еще не дает возможности узнавания («кто-то скачет»).
В последних двух строках второй строфы совершается неожиданный смысловой поворот: внезапно, в форме взволнованного восклицания, прорываются чувства любви или дружеской привязанности и одиночества: «Друг мой, друг далекий, / Вспомни обо мне!».
Это обращение отлично от первых шести описательных строк, и потому двухчастная композиция стихотворения, скорее, не 4+4 стиха (как в строфическом делении), а 6+2 (ср.: [Гаспаров 1999, с. 55]).
Неожиданный, резкий смысловой (семантический) поворот характерен и для многих других стихотворений Фета. Так, в концовке «Ах, как пахнуло весной!.. / Это наверное ты!» («Жду я, тревогой объят…», 1886) ожидание появления возлюбленной разрешается смелой метафорой прихода и дуновения весны; завершающие строки «Звезда покатилась на запад… / Прости, золотая, прости!» («Я жду… Соловьиное эхо…», 1842) резко диссонируют с традиционным, привычным для поэзии фетовской эпохи, обычным разрешением — «приходом или неприходом любимой <…> Создавалось резкое впечатление фрагментарности, нарочитой оборванности» [Бухштаб 1959а, с. 34]; в концовке стихотворения «Когда читала ты мучительные строки…» (1887) великолепный предметный, зримый образ прозрачной степной зари внезапно превращается в трагическую метафору душевной смерти «я»: «Ужель ничто тебе в то время не шепнуло: / Там человек сгорел!»[17].
Фет считал эту особенность отличительным признаком художественно совершенного стихотворения, о чем заявил в письме от 27 декабря 1886 г. поэту — великому князю Константину Константиновичу, подписывавшему свои произведения литерами «К. Р.»: «вся <…> сила должна сосредоточиваться в последнем куплете, чтобы чувствовалось, что далее нельзя присовокупить ни звука» [Фет и К. Р. 1999, с. 246].
Слово друг во второй строфе стихотворения «Облаком волнистым…» может быть понято и как мысленное обращение мужчины к мужчине, и как обращение женщины к далекому возлюбленному. Впрочем, в русской любовной лирике слово друг традиционно употреблялось по отношению не только к мужчине, но и к любимой женщине, поэтому и у Фета это может быть и обращением к возлюбленной[18]. Если местоимением «я» («обо мне») обозначена влюбленная женщина, то в таком случае стихотворение — пример так называемой ролевой лирики, в которой поэтическое «я» принципиально отлично от автора текста.
Последние два стиха заставляют по-новому воспринять весь текст стихотворения: оказывается, это изначально не простое созерцание равнинного пейзажа и дороги лирическим «я», а взгляд, ищущий в степном пространстве далекого друга или возлюбленного. Очевидно, что неопределенное местоимение «кто-то» в таком случае свидетельствует, может быть, не о том, что лицо конника невозможно различить, а, наоборот, — что это не он, единственно желанный и дорогой.
Становится понятным и восклицательный знак в конце последней строки первого четверостишия, соотнесенный с восклицательным знаком, заключающим последний стих второй строфы: этот пунктуационный знак передает напряженное взволнованное ожидание «я», которое вскоре оказывается обманутым.
Пространство равнины в стихотворении распахнуто вдаль, словно бы безгранично, а неназванная земля, с которой «встает» облако пыли, наделенное чертами и воздушного облака, и морской стихии («волнистое»), благодаря этому образу вдалеке сливается с небом и наделяется оттенками значения, присущими водной глади.
Взаимоподобие (а иногда и взаимоотражение) неба и земли — повторяющийся, устойчивый мотив поэзии Фета, например в стихотворениях «Месяц зеркальный плывет по лазурной пустыне…» (1863) и «Забудь меня, безумец исступленный…» (1855) говорится о младенце, спутавшем лунное отражение в воде с самим светилом. Двойным пейзажем (лес и его отражение во втором «небе» — зеркале озера) открывается стихотворение «Над озером лебедь в тростник протянул…» (1854)[19].
Но ближе всего к стихотворению «Облаком волнистым…» написанное почти в одно время с ним «Чудная картина…» (1842). В этом лирическом произведении признаки белизны и свечения-блеска приданы и лунному ночному небу, и снежной ночной равнине: «Белая равнина, / Полная луна, // Свет небес высоких, / И блестящий снег, / И саней далеких / Одинокий бег». Разомкнутости пространства по вертикали (высокие небеса) соответствует распахнутое вдаль по горизонтали пространство равнины (сани «далекие» — видны где-то далеко-далеко).
По замечанию американского исследователя Р. Густафсона, «это стихотворение — эскиз, белое по белому» [Gustafson 1966, р. 123] (ср. о композиции пространства в «Чудная картина…»: [Гаспаров 1995, с. 139]).
Однако сходство стихотворений «Облаком волнистым…» и «Чудная картина…» сочетается с кардинальным различием: стихотворение «Чудная картина…» проникнуто любованием родным равнинным простором и холодное одиночество снежной глади преодолено движением, бегом саней (см. об этом подробнее: [Гаспаров 1995, с. 139]), в то время как в стихотворении «Облаком волнистым…» одиночество лирического «я» неизбывно, а движение путника-чужака в широком поле является лишь еще одним свидетельством невозможности желанной встречи.
Н. П. Сухова усматривает в стихотворении Фета соединение пространственного и временного начал, будто бы обозначенное первоначальным заглавием «Даль» (см.: [Сухова 2000, с. 64]). С такой трактовкой согласиться трудно. Слово даль имеет только пространственное значение, употребление его по отношению к временным явлениям («даль веков», однокоренное прилагательное «далекое» — «далекое прошлое») — это не более чем метафора. Предложение И. С. Тургенева — редактора — убрать название «Даль» и согласие на это Фета вызваны, очевидно, стремлением убрать навязываемые таким заглавием пространственные «рамки», ограничивающие смысл текста.
Фет позднее отзывался о редактуре его произведений И. С. Тургеневым и его приятелями очень неблагожелательно: «Там, где я несогласен был с желаемыми исправлениями, я ревностно отстаивал свой текст, но по пословице: „один в поле не воин“ — вынужден был соглашаться с большинством, и издание из-под редакции Тургенева вышло настолько же очищенным, насколько и изувеченным» [Фет 1890, ч. 1, с. 104–105]. Однако показательно, что он не устранил эти исправления при переиздании своих стихотворений в 1863 г. (ср.: [Бухштаб 1959б, с. 712]). Сам автор в предисловии к изданию 1863 г. писал: «Не могу <…> не заявить искренней признательности тем друзьям поэтам, эстетическому вкусу которых я вверил вполне издание 1856 года» [Фет 2002, т. 1, с. 238]. Э. Кленин предположила, что согласие Фета принять тургеневскую правку объясняется, хотя бы отчасти, тем, что поэт признал слабость первоначальных вариантов (см.: [Кленин 1997, с. 50]).
Отрицательная оценка роли И. С. Тургенева (в реальности он, по-видимому, был единственным редактором сборника 1856 г.; см.: [Генералова, Кошелев, Петрова 2002, с. 456]) в подготовке издания 1856 г. могла объясняться (но только отчасти) идеологическими расхождениями между ним («либералом-западником») и Фетом («консерватором-прагматиком») и осложнениями в личных отношениях[20].
Лирическое «я» в стихотворении «Облаком волнистым…», как и в лирике Фета в целом, не определено личностно, биографически, психологически — даже если им обозначен мужчина, а не женщина, это не лирический герой в собственном смысле слова. Как заметила Л. Я. Гинзбург, «поэзию Фета <…> отличает чрезвычайное единство лирической тональности <…>. И все же для понимания лирического субъекта поэзии Фета термин лирический герой является просто лишним; он ничего не прибавляет и не объясняет. И это потому, что в поэзии Фета личность существует как призма авторского сознания, в которой преломляются темы любви, природы, но не существует в качестве самостоятельной темы» [Гинзбург 1974, с. 159].
Эта же мысль развернута другим исследователем русской поэзии — Б. О. Корманом: «Фет постоянно говорит в лирике о своем отношении к миру, о своей любви, о своих страданиях, о своем восприятии природы; он широко пользуется личным местоимением первого лица единственного числа: с „я“ начинается свыше сорока его стихотворений. Однако это „я“ отнюдь не лирический герой Фета: у него нет ни внешней, биографической, ни внутренней определенности, позволяющей говорить о нем как об известной личности. Лирическое „я“ поэта — это взгляд на мир, по существу отвлеченный от конкретной личности. Поэтому, воспринимая поэзию Фета, мы обращаем внимание не на человека, в ней изображенного, а на особый поэтический мир» [Корман 1972, с. 62].
«Каждый размер многозначен, но область его значений всегда ограничена и не совпадает с областью, принадлежащей другому размеру» [Томашевский 1959, с. 39].
Стихотворение написано трехстопным хореем с чередующимися женскими и мужскими окончаниями стихов. Метрическая схема трехстопного хорея: 10/10/10 (в четных строках стихотворения Фета последняя, четвертая, стопа усечена и имеет вид: /1). Цифрой «1» обозначены позиции (слоги) в стихе, на которые, согласно метрической схеме, должно падать ударение, а цифрой «0» — позиции, которые должны быть безударными (в реальности в поэтических текстах часто встречаются отступления от метрической схемы, обычно — пропуски ударений). Знак «/» отмечает границу между стопами.
В русской литературе XVIII века этим размером написаны отдельные стихотворения В. К. Тредиаковского, Г. Р. Державина и некоторых других поэтов. В первые десятилетия XIX века к этому размеру обращались А. С. Пушкин, А. И. Дельвиг, Ф. Н. Глинка, князь П. А. Вяземский. «<…> Уже на этой ступени накапливаются такие мотивы, как и „отдохни“, и „путь“, и „смерть“, и „вечер“, и „родина“, и „детство“» [Гаспаров 1999, с. 52]. Но устойчивый семантический (смысловой) ореол этот размер приобретает благодаря М. Ю. Лермонтову — автору стихотворения «Из Гете» («Горные вершины / Спят во тьме ночной, / Тихие долины / Полны свежей мглой; // Не пылит дорога, / Не дрожат листы… / Подожди немного, / Отдохнешь и ты» [Лермонтов 1989, т. 2, с. 54]). За поэтическим текстом, написанным трехстопным хореем с чередующимися женскими и мужскими окончаниями стихов и состоящим из восьми строк с композицией 6+2, закрепляются такие мотивы, как «природа, путь и отдых, почти однозначно воспринимаемый как аллегория смерти» [Гаспаров 1999, с. 53]. Фет, обращаясь к размеру «Горных вершин…», акцентирует одну из лермонтовских тем — тему природы: «Фет прямо ориентируется на Лермонтова — это видно из того, что оба первых его стихотворения нашим размером — восьмистишия, одно с композицией 2+6, другое — 6+2. В первом (1842) лермонтовский южный пейзаж замещается северным, снежным, а путь — санным:
Во втором (1843) лермонтовская тема отдыха-смерти смягчается в тему любви-разлуки: „Облаком волнистым Пыль встает вдали… Друг мой, друг далекий, Вспомни обо мне“» [Гаспаров 1999, с. 55].
Фет не столько следует за Лермонтовым, сколько отталкивается от него. Волнистое облако пыли из фетовского стихотворения явно контрастирует с дорогой, которая «не пылит», а быстрое движение всадника «на лихом коне» противопоставлено «бездвижному» покою и сну горных вершин, так же, как время суток — день — сменяет лермонтовскую ночную мглу. Кроме того, в отличие от М. Ю. Лермонтова Фет в стихотворении «Облаком волнистым…», более печальном и эмоционально напряженном, чем «Чудная картина…», отказывается от рифмовки нечетных строк, что придает форме произведения некоторую дисгармоничность, соответствующую его смыслу.
«Фетовское „Облаком волнистым…“ нашло себе продолжателей: тема разлуки разрабатывается и позднейшими поэтами. Суриков кончает свое стихотворение: „…Пожалей о друге В дальней стороне И в тиши вечерней Вспомни обо мне!“ — а у Трефолева невеста тоскует о женихе-ссыльном: „В этот день ненастный В дальней стороне Друг мой, друг несчастный, Вспомни обо мне!“» [Гаспаров 1999, с. 56]. Парадокс: «в целом пейзажный 3-ст<опный> хорей занимал в фетовском творчестве очень скромное место, но в сознании читателей он связался с ним очень прочно» [Гаспаров 1999, с. 58].
В стихотворении выделяются два звуковых ряда. Первый — аллитерация на л, оформляющая мотив дали (звук л содержится в словах даль и пыль, и он является опорным согласным в рифме дали — пыли): «Облаком волнистым / Пыль встает вдали <…> Не видать в пыли! <…> На лихом коне. / Друг мой, друг далекий». Второй ряд — аллитерация на «д», оформляющая мотив привязанности к «другу» и разлуки: «Друг мой, друг далекий». Оба ряда — ассоциирующийся с разлукой и ассоциирующийся с близостью — «дружбой» — пересекаются в словах даль и далекий.
Предложенное И. С. Тургеневым исправление пыль вместо прах оказалось очень удачным, так как, во-первых, усиливало драматическое звучание мотива неразличимости «конного или пешего», во-вторых, устраняло лексему прах — в значении ‘пыль’ это отчетливый архаизм, не очень уместный в этом стихотворении элемент высокого слога, к тому же обремененный ненужными ассоциациями со смертью (‘могильный прах’). Но главное, повтор «пыль — в пыли» создавал непрерывный звукоряд — аллитерацию на л[21].
Стихотворение «Облаком волнистым…» словно иллюстрирует замечание Н. Н. Страхова: «<…> Он не выбирает предметов, а ловит каждый, часто самый простой случай жизни; он не составляет сложных картин и не развертывает целого ряда мыслей, а останавливается на одной фигуре, на одном повороте чувства. <…>…Мы <…> будем изумлены шириною его захвата, разнообразия и множеством его тем. Как чародей, который до чего ни коснется, все обращает в золото, так и наш поэт преобразует в чистейшую поэзию всевозможные черты нашей жизни» (Заметки о Фете Н. Н. Страхова. II. Юбилей поэзии Фета; [Страхов 2000, с. 425]).
Замечательный филолог А. А. Потебня указывал на стихотворение «Облаком волнистым…» как на пример, демонстрирующий исключительную роль художественной формы в литературе при создании эстетического эффекта, при превращении «факта жизни» в «факт искусства»: «Только форма настраивает нас так, что мы видим здесь не изображение единичного случая, совершенно незначительного по своей обычности, а знак или символ неопределимого ряда подобных положений и связанных с ним чувств. Чтобы убедиться в этом, достаточно разрушить форму. С каким изумлением и сомнением в здравомыслии автора и редактора встретили бы мы на особой странице журнала следующее: „Вот кто-то пылит по дороге, и не разберешь, едет ли кто или идет. А теперь видно… Хорошо бы, если бы заехал такой-то“» [Потебня 1905, с. 652][22].
Первая публикация — журнал «Моквитянин», 1850, № 2, с. 186. В этой ранней редакции первая строка имела такой вид:
а восьмая и девятая строки читались: