Однако привычны не только отдельные образы стихотворения, традиционно и их сочетание. Известнейшие тексты-предшественники — элегии В. А. Жуковского «Вечер» и «Славянка». Поток, ручей, покрытый покровом ночи, поющий соловей, образ любимой (реальный или воображаемый) — черты элегического жанра, восходящие к немецкой лирике конца XVIII — начала XIX века ([Вацуро 1994, с. 128], здесь же примеры).
Но: русские элегики «предпочитают вечерний пейзаж ночному» [Вацуро 1994, с. 56]; иначе у Фета в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…». Вместе с тем «почти все элегические пейзажи динамичны», время движется в них от дня к вечеру и к ночи [Вацуро 1994, с. 57], и фетовское стихотворение в этом отношении наследует элегии.
Отдельные черты фетовского пейзажа, несомненно, навеяны именно так называемой элегической школой, прежде всего произведениями В. А. Жуковского. Таков мотив колыханья, легкого движения. Обыкновенные состояния природы у Фета — колыханье и трепет. (Трепет также и состояние души.) «<…> Оставаясь полностью на почве реальности, Фет даже неподвижные предметы в соответствии со своими представлениями об их „совершенной сущности“ приводит в движение: заставляет колебаться, качаться, дрожать, трепетать» [Благой 1979, с. 572].
Особенно многочисленны примеры употребления лексемы трепет и однокоренных ей слов: «трепещущие руки» («Не плачь, моя душа: ведь сердцу не легко…», 1840), «трепетный лепет» и «таинственным трепетом / Чудно горят зеркала» («Зеркало в зеркало, с трепетным лепетом…», 1842), «И трепет в руках и ногах» («Я жду… Соловьиное эхо…», 1842), «Вдали огонек одинокий / Трепещет под сумраком липок» («Весеннее небо глядится…», 1844), «в костях пробегающий трепет» («К Цирцее», 1847), «Безумного счастья томительный трепет…» и «мой трепет» («Младенческой ласки доступен мне лепет…», 1847), «О, скоро ли к груди моей прилечь / Ты поспешишь, вся трепет, вся желанье?» («Последний звук умолк в лесу глухом…», 1855), «И вновь затрепещу, тобою просветленный» («В благословенный день, когда стремлюсь душою…», 1857), «деревьев хоровод / Ликует жизнью и трепещет» («Тургеневу», 1864), «Затрепетала грудь поэта / Под обаяньем красоты» («К фотографической карточке. M-lle Viardot», 1869) «И в трепете сердце, и трепетны руки» («В страданьи блаженства стою пред тобою…», 1882), «Лист трепетал» («Вчерашний вечер помню живо», 1882), «Я снова умилен и трепетать готов» («Страницы милые опять персты раскрыли…», 1884), «А больного безумца вдвойне / Выдают не реченья, а трепет» («Погляди мне в глаза хоть на миг…», 1890), «Я слышу трепетные руки» («На кресле отвалясь, гляжу на потолок…», 1890), «Покуда на груди земной / Хотя с трудом дышать я буду, / Весь трепет жизни молодой / Мне будет внятен отовсюду» («Еще люблю, еще томлюсь…», 1890), «Сердце трепещет отрадно и больно» («Поэтам», 1890).
Но трепет, трепетанье — это также и одно из ключевых слов в поэтическом лексиконе В. А. Жуковского, обозначающее не только состояние природы, но и отражающее внутренний мир созерцателя: «И гибкой ивы трепетанье» (элегия «Вечер» [Жуковский 1999–2000, т. 1, с. 76])[50].
Излюбленные фетовские мотивы — дыханье и его эмоциональное проявление — вздох. Это одно из проявлений самой жизни, души и творчества. Но обычно лексема дыханье употребляется Фетом в метафорическом значении. Вот более ранние и более поздние примеры: «Но будет жизнь за жизнию земною <…> Где я сольюсь с дыханием твоим» («Вздох», 1840), «Дыханье весны» («Весенняя песнь», 1842), «Утро дышит у ней на груди» («На заре ты ее не буди…», 1842), «Дыханьем полночи их (кудри девушки. — А.Р.) тихо волновало / И с милого чела красиво отдувало…» («В златом сиянии лампады полусонной…», 1843), «Так легко дыханье ночи» («Серенада», 1844)[51], «Остался б здесь дышать, смотреть и слушать век…» («На Днепре в половодье», 1853), «Так дева в первый раз вздыхает <…> И робкий вздох благоухает» («Первый ландыш», 1854), «Как дышит грудь свежо и емко…» («Весна на дворе», 1855), «Вздохи дня есть в дыханьи ночном» («Вечер», 1855), «И вздохи неба принесло / Из растворенных врат эдема (Рая. — А.Р.)» («Пришла, — и тает всё вокруг…», 1866), «Цвет садовый дышит / Яблонью, черешней» («В дымке-невидимке…», 1873), «Одна звезда меж всеми дышит» (1874), «Злая песнь! Как больно возмутила / Ты дыханьем душу мне до дна!» («Романс», 1882), «Здесь на цветок я легкий опустилась / И вот — дышу», «Дышать хочу» («Бабочка», 1884), «Я слышал твой сладко вздыхающий голос» («Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884), «Не тронет вздох тебя бессильный, / Не омрачит земли тоска» («Горная высь», 1886), «Дохнул сентябрь, и георгины / Дыханьем ночи обожгло» («Осенняя роза», 1886), «У дыханья цветов есть понятный язык» («Хоть нельзя говорить, хоть и взор мой поник…», 1887), «Дать жизни вздох» («Одним толчком согнать ладью живую…», 1887), «Мне дыхание скажет, где ты» («Что за звук в полумраке вечернем? Бог весть…», 1887), «дыханье» весны («Была пора, и лед потока…», 1890), «Сплошной душистый цвет садовый, / Весенний вздох и счастье пчел» («Давно ль на шутки вызывала…», 1890), «И палящего солнца лобзанье / Призывает не петь, а дышать» («За полями, песками, морями…», 1891), «Когда дыханье множит муки / И было б сладко не дышать» («Когда дыханье множит муки…», 1892)[52].
Употребление слова дыханье при характеристике состояния природы (в предметном плане — для обозначения легкого ветра, веяния) укоренилось в русской поэзии благодаря В. А. Жуковскому (ср., например: «тише дыханья играющей в листьях прохлады» — баллада «Эолова арфа»), В стихотворении А. С. Пушкина «Осень» оно уже дано как привычный поэтизм: «В их (лесов. — А.Р.) сенях ветра шум и свежее дыханье» [Пушкин 1937–1959, т. 3, кн. 1, с. 320]. Встречается эта метафора и у Ф. И. Тютчева: «Лениво дышит полдень мглистый…» («Полдень» [Тютчев 2002–2003, т. 1, с. 66]).
У Фета «робкое дыханье» прежде всего предметно: упоминание о нем следует за «шепотом» и, очевидно, отнесено к влюбленной девушке[53]. Однако поэтическая традиция хранит память о метафорическом употреблении слова, относимого к состоянию природы. И у Фета слово при доминирующем прямом значении приобретает метафорические оттенки смысла: ‘дыхание природы’, ‘легкий ветер’. ‘шелест’[54].
Одно из любимых слов Фета-поэта, обозначающее как тихую, полуслышную речь (прямое значение), так и состояние природы и отдельных ее явлений (метафорическое значение, мотивированное легким звуком, шелестом). Шепот — выражение особенного, восторженного состояния души, он способен высказать то, что недоступно «обычной» речи. Примеры: сосны в отличие от лиственных деревьев «не знают трепета, не шепчут, не вздыхают» («Сосны», 1854), «Не помню, что пестрый нашептывал флаг» («Над озером лебедь в тростник протянул…», 1854), «шептал безумные желанья <…> И я шепчу безумные желанья» («Вчера я шел по зале освещенной…», 1858), «Поздним летом в окна спальной / Тихо шепчет лист печальный, / Шепчет не слова; / Но под легкий шум березы / К изголовью, в царство грезы / Никнет голова» («Нет, не жди ты песни страстной…», 1858), противоположное состояние — молчание листьев: «Молчали листья, звезды рдели…» (1859), «Подойду ли к лесному ключу, / И ему я про тайну шепчу» («Встречу ль яркую в небе зарю…», 1882), «Шепнуть о том, пред чем язык немеет» («Одним толчком согнать ладью живую…», 1887), «Что-то неясное шепчешь ты мне, <…> „Знаю, ах, знаю“, — тебе я шепчу» («Гаснет заря, — в забытье, в полусне…», 1888)[55], «Почему я простые реченья / Словно томную тайну шепчу?» («Почему?», 1891), «Грустно шепчет эхо снова: / Из-за туч» («The Echoes» — «Эхо», англ.).
Употребление слова шептать в метафорическом значении пародист H. Л. Ломан оценил как претенциозное и высмеял как узнаваемую черту фетовского стиля в стихотворении «Шептали листья, „звезды рдели“…» [Русская стихотворная пародия 1960, с. 505].
На фоне русского элегического пейзажа и других фетовских контекстов шепот, подобно дыханью, может быть понят как слово с метафорическими оттенками смысла: речь, шепот природы (‘звуки природы, веяние’). Употребление слова шепот в метафорическом значении встречается, например, у А. С. Пушкина в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом»: «В гармонии соперник мой / Был <…> шепот речки тихоструйной» [Пушкин 1937–1959, т. 2, кн. 1, с. 325].
Слезы, плач — частые у Фета слова, обозначающие, в частности (как в стихотворении «Шепот, робкое дыханье…»), восторг, экстатическое душевное состояние; иногда эта метафора (в предметном плане — обозначение росы на траве и цветах). Лексема слезы объединяет два значения, названные в стихотворении «Я знал, что нам близкое горе грозило…»: «сладость страданья» и «тайную радость страданья любви» (1847). Разнообразные примеры: «улыбка, вздох и слезы» («Добрый день», 1847), «Эти слезы — благодать!» («Эти думы, эти грезы…», 1847), «И женской прихоти, и серебристых грез, / Невысказанных мук и непонятных слез» («Муза», 1854), «в слезах молитвенных я сердцем оживу» («В благословенный день, когда стремлюсь душою…», 1857), «слезы умиленья» («Встает мой день, как труженик убогой…», 1865 (?)), «Ты пела до зари, в слезах изнемогая, / Что ты одна — любовь, что нет любви иной, / И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя, / Тебя любить, обнять и плакать над тобой» («Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали…», 1877), «Вижу тебя я сквозь яркие слезы» («В страданьи блаженства стою пред тобою…», 1882), «в сердечке поникнувших роз / Капли застыли младенческих слез» («Знаю, зачем ты, ребенок больной…», 1882), «И, забывши о грозных словах, / Ты растаяла в жарких слезах» («Ныне первый мы слышали гром…», 1883), «Волшебный мир живых благоуханий, / Горячих слез и уст» (поэма «Студент», 1884), «Я понял те слезы, я понял те муки, / Где слово немеет, где царствуют звуки, / Где слышишь не песню, а душу певца, / Где дух покидает ненужное тело, / Где внемлешь, что радость не знает предела, / Где веришь, что счастью не будет конца» («Я видел твой млечный, младенческий волос…», 1884), «Былинки не найдешь и не найдешь листа, / Чтобы не плакал он от счастья» («Прости — и всё забудь в безоблачный ты час…», 1886), «Только у вас благовонные розы / Вечно восторга блистают слезами» («Поэтам», 1890), «Росою счастья плачет ночь» («Не упрекай, что я смущаюсь…», 1891), «тихая слеза блаженства и томленья» («Нет, даже не тогда, когда, стопой воздушной…», 1891), «Привет ваш райскою слезою / Обитель смерти пробудил, / На миг вскипевшею слезою / Он взор страдальца остудил» («Когда дыханье множит муки…», 1892)[56].
Этот образ у позднего Фета — метафора любви: «Зачем под прохладой так знойно / В лицо мне заря задышала» — с переходом в предметный образ зари и вместе с тем в парадоксальный метафорический образ незакатной ночной зари — «Всю ночь прогляжу на мерцанье, / Что светит и мощно и нежно, / И яркое это молчанье / Разгадывать стану прилежно…» («Сегодня все звезды так пышно…», 1888). Вечерняя заря как фон любовного свидания: «Гаснет заря, — в забытье, в полусне…», 1888). В предметном значении: «Эти зори без затменья» («Это утро, радость эта…», 1881 (?)).
В стихотворении «Шепот, робкое дыханье…» заря — образ многозначный: это и утренний восход солнца (предметный план), и метафора любви, страсти (параллель — клише «огонь любви»)[57].
Для Фета в высшей степени характерна суггестивность. Эта установка на внушение читающему каких-то эмоций или ассоциаций; читатель как бы достраивает текст поэта: «<…> Привычка наша к определенным лирическим связям дает возможность поэту путем разрушения обычных связей создавать впечатление возможного значения, которое бы примирило все несвязные элементы построения. На этом основана так называемая „суггестивная лирика“, имеющая целью вызвать в нас представления, не называя их» [Томашевский 1927, с. 189].
Поэзия Фета многим обязана романтической или пре-(пред-) романтической, по мнению В. Э. Вацуро [Вацуро 1994, с. 55–56 и др.], поэзии, прежде всего стихам В. А. Жуковского. Фетовская поэзия — «это поэзия, основанная на принципах иррационализма и субъективизма. Суггестивность доминирует в ней над „пластичностью“. Фет стремится к передаче подсознательных, неясных, иррациональных душевных движений, к выражению настроений, которые не могут быть описаны, а могут быть только вызваны в читателе неопределимой словом, но говорящей чувству эмоциональной окраской предметов, мелодической организацией интонаций, выдвижением всех иррациональных („музыкальных“) элементов речи. Детали внешнего мира, одушевленные лирической эмоцией, становятся символическими деталями, пейзажи превращаются в „пейзажи души“» [Бухштаб 2000, с. 157].
Простое включение в один разнородный ряд заставило традиционные поэтизмы «элегической школы» В. А. Жуковского и К. Н. Батюшкова, банальные образы заиграть оттенками смысла, приобрести стереоскопичность и выразительность[58]. Два плана бытия («любовь» и «природа») сливаются благодаря соприсутствию у Фета прямых и переносных смысловых оттенков слов. Он справедливо заметил: «<…> Едва только свежий, зоркий художник взглянет на ту же „луну, мечту или деву“, — эти холодные, обезображенные и песком забвения занесенные камни, подобно Мемнону, наводнят пустынный воздух сладостными звуками» («О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859 [Фет 1988, с. 2841]).
В стихотворении Фета, как уже упоминалось, есть цветовые метафоры «пурпур розы» и «отблеск янтаря», характеризующие свет утреннего солнца. Фет не прямо обозначает явление, а как бы шифрует его, дает посредством одного цвета. В этом проявляется импрессионистическая установка. Подобные несколько или весьма загадочные образы часты в его поэтических произведениях. О зажженной молнией сосне он пишет: «Когда же вдруг из тучи мглистой / Сосну ужалил яркий змей, / Я сам затеплил сук смолистый у золотых ее огней» («Светоч», 1885); река, «освещенная закатом», сравнивается со «змеем золотым» («Над озером лебедь в тростник протянул…», 1854).
На развертывании одного импрессионистического образа освещенного костром ельника строится стихотворение «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…» (1859) (см. его тонкий анализ: [Бухштаб 1959а, с. 57–58]).
А вот как увидено заревое небо в стихотворении «Воздушный город» (1846):
Критик — современник Фета В. П. Боткин так характеризовал дар поэта: «<…> Он уловляет не пластическую реальность предмета, а идеальное, мелодическое его отражение в нашем чувстве, именно красоту его, то светлое, воздушное отражение, в котором чудным образом сливаются форма, сущность, колорит и аромат его» [Боткин 2003, с. 315]. И «Шепот, робкое дыханье…» критик относит к «поэзии ощущений» [Боткин 2003, с. 321].
В поэтическом словаре стихотворения выделяется лексема лобзания. Это поэтизм (слово, не употреблявшееся в разговорной речи, но только в поэзии) церковнославянского происхождения, высокий синоним поцелуев. У Фета оно не редкость, часто употребляется в метафорическом значении, как одушевление природных явлений: «То ветра немое лобзанье» («Сосна так темна, хоть и месяц…», 1842); «И водомет в лобзанье непрерывном» («Я полон дум, когда, закрывши вежды…», не позднее 1842), «жаркое лобзанье» («Когда я блестящий твой локон целую…», 1842), «лобзания немолкнущей струи» («На Днепре в половодье», 1853), «И палящего солнца лобзанье / Призывает не петь, а дышать» («За полями, песками, морями…», 1891), «долгие лобзанья» («Я слышу — и судьбе я покоряюсь грозной…», 1891)[59].
Фет вообще привержен архаизмам — церковнославянизмам: «милое чело» девушки («В златом сиянии лампады полусонной…», 1843), «Царит весны таинственная сила / С звездами на челе» («Майская ночь», 1870), «Плавно у ночи с чела / Мягкая падает мгла» («На рассвете», 1886); уста — «Сладки уста красоты…» («Тихая, звездная ночь…», 1842), «уст дыханье» (ранняя редакция стихотворения «Шепот, робкое дыханье…», 1850), «горячих слез и уст» (поэма «Студент», 1884), «Вот роза раскрыла уста» («Людские так грубы слова…», 1889), «Как дерзко выступать царицей / С приветом вешним на устах» («Сентябрьская роза», 1890), «Но навстречу мне твой куст / Не вскрывает алых уст» («Месяц и роза», 1891), «Какой живой восторг на блекнущих устах» («Опавший лист дрожит от нашего движенья…», 1891); вежды — «Я полон дум, когда, закрывши вежды…» (не позднее 1842), «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты…» (1851); очи — «Теплы были звезды очей» («Давно ль под волшебные звуки…», 1842), «И в очи мне прямо не смеешь взглянуть»[60] («Когда я блестящий твой локон целую…», 1842), «Недвижные очи, безумные очи» (первая строка неозаглавленного стихотворения, 1846), «Очами в очи мне взгляни» («Цветы», 1858), «С звездой полярною в очах» («Графине С. А. Т-ой во время моего 50-летнего юбилея», 1889), «Синего неба пытливые очи» («Угасшим звездам», 1890), персты — «Страницы милые опять персты раскрыли…» (1884); стопа и стезя — «Безмолвно прошла б ты воздушной стопою, / Чтоб даже своей благовонной стезею» («Не нужно, не нужно мне проблесков счастья…», 1887), ланиты — «На ланитах так утро горит» («На заре ты ее не буди…», 1842), «До ланит восходящую кровь» («Весенние мысли», 1848), «В ланитах кровь и в сердце вдохновенье» («А. Л. Бржеской», 1879), «запылавшие ланиты» («Ребенку», 1886), «Этот правдивый румянец ланит» («Чуя внушенный другими ответ…», 1890); алкать / взалкать — «Опять земля взалкает обновиться» («Еще весна, — как будто неземной…», 1847), «Всю жизнь душа моя алкала» («Ее величеству королеве эллинов», 1888); водомет — «И водомет в лобзанье непрерывном» («Я полон дум, когда, закрывши вежды…», не позднее 1842), «До луны жемчужной пеной мещут / И алмазной пылью водометы» («Фантазия», 1847) («водометы» — фонтаны). Прибегает поэт и к такому церковнославянизму, как вертоград (сад): «цветущий вертоград» в «Ты был для нас всегда вон той скалою…» (1883).
Причем если чело — лоб, уста — рот, губы, очи — глаза и персты — пальцы; ланиты — щеки — поэтизмы, в русской поэзии XVIII — первой трети XIX века весьма распространенные, то вежды — веки (и иногда глаза) и взалкать — возжелать, возжаждать — не столь часты даже в поэзии пушкинского периода (за рамками высокого «одического» стиля), тем более вызывающе они смотрелись в фетовское время, особенно во второй — отмеченной господством прозы — половине столетия.
Привязанность Фета к архаизмам демонстративна: они знаки поэтического содержания стихотворений, а также свидетельства преемственности по отношению к поэтической традиции.
Для лексики стихотворения также характерно большое число отглагольных существительных. «<…> Шепот, дыханье, колыханье, изменения, отблеск, лобзания. Перед нами как бы само застывшее движение, процесс, отлитый в форму, „кристаллы“ процесса» [Сухова 2000, с. 74].
Распределение приемов выразительности (риторических средств — тропов и фигур) проанализировал М. Л. Гаспаров: «По части лексических фигур можно заметить: первая строфа не имеет повторов, вторая строфа начинается полуторным хиазмом[61] „свет ночной, ночные тени, тени без конца“, третья строфа заканчивается эмфатическим (подчеркнуто выразительным. — А.Р.) удвоением „заря, заря!..“. Иначе говоря, первая строфа выделена ослабленностью. схема —1-2-2. По части „романтических“ фигур можно заметить: в первой строфе перед нами лишь бледная метонимия „робкое дыханье“ и слабая (спрятанная в эпитет) метафора-олицетворение „сонного ручья“; во второй строфе — оксюморон, очень резкий — „свет ночной“ (вместо „лунный свет“); в третьей строфе — двойная метафора, довольно резкая (субстантивированная): „розы“, „янтарь“ — о цвете зари. (В ранней редакции на месте второй строки был еще более резкий оксюморон, шокировавший критиков: „Речь, не говоря“.) Иначе говоря, схема — опять-таки 1-2-2, а для ранней редакции даже с еще большим нарастанием напряжения: 1-2-3» [Гаспаров 1995, с. 146–147].
Размер стихотворения — соединение четырехстопного (в нечетных строках) и трехстопного хорея. Размер этот довольно редкий, не затертый и потому имевший определенный семантический ореол. Семантическая окраска размера, на которую ориентировался Фет, — «серенада», восходит к серенаде Ф. Шуберта на стихи Л. Рельштаба (в переводе Н. П. Огарева: «Песнь моя, лети с мольбою / Тихо в час ночной»), Получило известность подражание Е. П. Ростопчиной «Слова на серенаду Шуберта» (1846) [Ростопчина 1972, с. 102]. Другой пример — «Милый друг, тебе не спится, / Душен комнат жар…» графа А. К. Толстого (1840-е годы) [Толстой 2004, с. 75]. «„Серенады“ подобного рода хорошо вписывались в лирику XIX в., потому что схема их совмещала две самые популярные темы — природу и любовь; картина природы (обычно монтируемая из одних и тех же элементов: ночь, сад, луна, соловей, иногда река) оживлялась напряженностью любовного чувства. Такая двухчленность допускала упрощение: одна из тем могла быть представлена развернуто, а другая — лишь в намеке» [Гаспаров 1999, с. 158–159].
Фет написал этим размером ряд стихотворений «серенадного» и «колыбельного» рода: это «Серенада» (1844, новая редакция — 1856), «Теплым ветром потянуло…» (1842), «Перекресток, где ракита…» (1842), «Скрип шагов вдоль улиц белых…» (1858), «На двойном стекле узоры…» (1847). В промежуточной редакции «Серенады», записанной в тексте так называемого Остроуховского экземпляра издания 1856 г., после двенадцатой строки была строфа, перекликающаяся с образом ручья из «Шепот, робкое дыханье»:
«Однако главное достижение Фета оказалось не здесь, а там, где он выделил для разработки не сами пейзажные или иные мотивы, а структурный принцип их нанизывания в серенаде — перечисление». Так появилось стихотворение «Шепот, робкое дыханье…», — пишет М. Л. Гаспаров [Гаспаров 1999, с. 159–160].
Метр и ритм внимательно проанализированы M. Л. Гаспаровым: «Метрический аккомпанемент подчеркивает основную схему 1-1-2, отбивает концовочную строфу. Длинные строфы (4-стопные) сменяются так: в первой строфе — 3- и 2-ударная, во второй — 4- и 3-ударная, в третьей — 4- и 2-ударная; облегчение стиха к концу строфы в третьей строфе выражено более резко. Короткие строки сменяются так: от первой до предпоследней они 2-ударные с пропуском ударения на средней стопе (причем в каждой строфе первая короткая строка имеет женский словораздел, „трели…“, а вторая — дактилический, „сонного“), последняя же строка тоже 2-ударна, но с пропуском ударения на начальной стопе („…и заря“), что дает резкий контраст» [Гаспаров 1995, с. 147].
О. Н. Гринбаум доказывает, что в ритмике стихотворения выражен принцип «золотого сечения», не случайно пиррихии (безударные слоги, которые по правилам стихотворного размера должны были бы быть ударными) присутствуют в третьей («серебро и колыханье») и в одиннадцатой («И лобзания, и слезы») строках, указывая на слитность движения; при этом в одиннадцатом стихе появляется дополнительная семантика: «новое качество, связанное с устремленностью и души, и природы к свету любви и солнца» [Гринбаум 2001][62].
Отличительная черта синтаксиса — «безглагольность» (стихотворение состоит из череды назывных предложений, соединенных в одно сложное бессоюзное)[63]. Еще один из рецензентов Фета А. А. Григорьев утверждал: «Попытайтесь отнять форму у этих толкающих, так сказать, друг друга, стремительно бегущих, полудосказанных образов и мыслей — самые образы и мысли исчезнут…» (Отечественные записки. 1850. № 2. С. 51; цит. по: [Зыкова 2006, с. 243]).
Как показал МЛ. Гаспаров, «синтаксический аккомпанемент <…> подчеркивает схему 1-1-2: в первой и второй строфе предложения все время удлиняются, в третьей строфе — укорачиваются. Последовательность предложений в первой и второй строфе (совершенно одинаковая): 0,5 стиха — 0,5 стиха — 1 стих — 2 стиха. Последовательность предложений в третьей строфе: 1 стих (длинный) — 1 стих (короткий) — 0,5 и 0,5 стиха (длинного) — 0,5 и 0,5 стиха (короткого). Все предложения простые, назывные, поэтому их соположение позволяет ощущать соотношения их длины очень четко. Если считать, что короткие фразы выражают большую напряженность, а длинные — большее спокойствие, то параллелизм с нарастанием эмоциональной наполненности будет несомненен» [Гаспаров 1995, с. 146].
А. Е. Тархов определил «речь» стихотворения как «музыкально-экстатическую» ([Тархов 1988, с. 11]; ср.: [Тархов 1982, с. 30]). Назвать «речь» Фета «музыкально-экстатической» я был не решился, это некоторое преувеличение. Но, действительно, эмоциональное напряжение в тексте нарастает, чему соответствует превращение изъяснительного (индикативного) предложения в восклицательное.
По словам Б. М. Эйхенбаума, Фет «замыкается в кругу самых „банальных“ тем — тем, против которых так ополчился Некрасов, но сообщает стиху эмоциональную напевность, которой русская поэзия еще не знала. <…> Фет отступает от канона говорной лирики Пушкинского типа. Он не обращает особого внимания на обновление лексики — его интересует сама фраза, как интонационное целое. Поэзия Фета развивается не на словесной, а на романсной основе. Недаром Фет вошел в музыку гораздо скорее и легче, чем в поэзию, где долго оставался непризнанным» [Эйхенбаум 1922, с. 120].
Как отметил Б. М. Эйхенбаум, стихотворение «Шепот, робкое дыханье…» — «в сущности говоря, — это фраза, интонация которой постоянно нарастает к концу» [Эйхенбаум 1922, с. 150]. «Здесь в первых двух строфах — знакомый нам (по другим стихотворениям Фета. — А.Р.) прием нарастания состава фраз с интонационным восхождением к третьей строке. Отрывочность перечисления так подчеркнута, что переход от однословных предложений к двух- и четырехсловным ощущается очень резко <…>» [Эйхенбаум 1922, с. 149].
Напевный[64], а не говорной (то есть не с установкой на интонацию, мелодику обыкновенной речи, разговора) стих Фета глубоко не случаен. Автор стихотворения «Шепот, робкое дыханье…» был убежден: «Поэзия и музыка не только родственны, но нераздельны. Все вековечные поэтические произведения от пророков до Гете и Пушкина включительно, в сущности, музыкальные произведения — песни» (статья «Два письма о значении древних языков в нашем воспитании», 1867 [Фет 1988, с. 303]).
По характеристике M. Л. Гаспарова, «фонический аккомпанемент подчеркивает основную схему 1-1-2 только одним признаком — густотой согласных. В первой строфе на 13 гласных каждой полустрофы приходится сперва 17, потом 15 согласных; во второй строфе соответственно 19 и 18; а в третьей строфе 24 и 12! Иными словами, в первой и второй строфах облегчение фоники к концу строфы очень слабое, а в третьей строфе очень сильное» [Гаспаров 1995, с. 147].
Для стихотворения характерны повторы сонорных звуков л и р, встречающихся в таких словах, как робкое, трели, соловья, серебро, ручья, ряд, волшебных, милого, лица, пурпур, розы, отблеск, янтаря, лобзания, слезы, заря, заря. Эти звуковые повторы в некоторой степени выполняют подражательную функцию, имитируя «трели соловья».
Второй звукоряд: ш — п — х (может быть также с присутствием свистящих с и з), аккомпанирующий теме «шепота». Составляющие его согласные лишены звучности л и р и ассоциируются с шепотом и робким[65] дыханьем.
В концовке выделен открытый гласный а: «И заря, заря!». Дважды повторяется последовательность: ослабленный, редуцированный звук [А] и затем звук а в сильной, ударной, позиции [‘а][66]. Как заметил по другому поводу Г. А. Гуковский, «движенье всех ударных гласных стиха <…> к открытому полному звуку а, — как бы вздох облегченья, освобождение волны звука, голоса человека» [Гуковский 1995, с. 47].
По справедливой мысли Л. М. Розенблюм, «феномен Фета заключается в том, что сама природа его художественного дара наиболее полно соответствовала принципам „чистого искусства“» [Розенблюм 2003]. Это кардинальное свойство делало его поэзию неприемлемой для большинства современников, для которых животрепещущие общественные вопросы были несоизмеримо важнее почитания красоты и любви. B. C. Соловьев так определил поэзию Фета в статье «О лирической поэзии. По поводу последних стихотворений Фета и Полонского» (1890) «<…> Вечная красота природы и бесконечная сила любви — и составляют главное содержание чистой лирики» [Соловьев 1991, с. 412].
А Фет не только писал «безыдейные» стихи, он откровенно, дразняще декларировал свою художественную позицию: «<…> Вопросы: о правах гражданства поэзии между прочими человеческими деятельностями, о ее нравственном значении, о современности в данную эпоху и т. п. считаю кошмарами, от которых давно и навсегда отделался» («О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859 [Фет 1988, с. 282]). Он заявлял: «<…> Художнику дорога только одна сторона предметов: их красота, точно так же, как математику дороги их очертания или численность» («О стихотворениях Ф. Тютчева», 1859 [Фет 1988, с. 282—2831).
Талант поэта как таковой всё же признавали и критики радикально-демократического направления — противники «чистого искусства». Н. Г. Чернышевский ставил Фета сразу после Н. А. Некрасова, считая вторым из поэтов-современников [Чернышевский 1939–1953, т. 12, с. 695].
Однако в кругу литераторов «Современника», в который входил Н. Г. Чернышевский, утвердилось мнение о примитивизме содержания лирики Фета, а об их авторе — как о человеке небольшого ума. Это мнение Чернышевский выразил в позднем резком до неприличия замечании (в письме сыновьям А.М. и М. Н. Чернышевским, приложенном к письму жене от 8 марта 1878) о стихах Фета; как классически «идиотское» стихотворение было названо именно «Шепот, робкое дыханье…»: «<…> Все они такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если б выучилась писать стихи, — всегда речь идет лишь о впечатлениях и желаниях, существующих и у лошадей, как у человека. Я знавал Фета.
Он положительный идиот: идиот, каких мало на свете. Но с поэтическим талантом. И ту пьеску без глаголов он написал как вещь серьезную. Пока помнили Фета, все знали эту дивную пьесу, и когда кто начинал декламировать ее, все, хоть и знали ее наизусть сами, принимались хохотать до боли в боках: так умна она, что эффект ее вечно оставался, будто новость, поразительный» [Чернышевский 1939–1953, т. 15, с. 193].
Этими представлениями (свойственными отнюдь не только литераторам радикального толка, но и вполне «умеренному» Тургеневу) были вызваны многочисленные пародии на фетовские стихотворения. Наибольшее число пародийных «стрел» было направлено на «Шепот, робкое, дыханье…»: «бессодержательность» (любовь, природа — и никакой гражданской идеи, никакой мысли) произведения, банальность отдельных образов (соловей и его трели, ручей), претенциозно-красивые метафоры («пурпур розы», «отблеск янтаря») раздражали, а редкая безглагольная синтаксическая конструкция делала текст самым запоминающимся у поэта.
Стихотворение, «будучи опубликованным на пороге 1850-х годов, <…> укрепилось в сознании современников как наиболее „фетовское“ со всех точек зрения, как квинтэссенция индивидуального фетовского стиля, дающего повод и для восторгов и для недоумения.