-- Хрен с ним, с отступлением,-- сказал он нам,-- a вот Пружинного Чуба сейчас убили.
Дантова ночь. Весь левый берег полыхает, как костер.
(Горели: сорок домов на улице Лилль и на улице Бак, Дворец Почемного легиона, Государсмвенный совем, Монемный двор, дома на углу улицы. Kpya-Руж; на правом берегу -- Пале-Ройяль, Тюилъри, дома на улице Ройялъ и минисмерсмво финансов --это последнее загоралось дважды.)
Целую неделю стояла адова жара, и памятники вспыхивали, как спички. Ослепительный свет, свет Апокалипсиса заливал весь Париж. Восточный ветер усилился. Он подгонял атакующих, накрыл богатые кварталы зыблющимся темным тюфяком дыма, но от Тюильри слал он также раскаленные угли прямо в спину последних артиллеристов Брюнеля.
Шквальный порыв прибивал кземлетучи искр, рыжий пар, густой дым, от которого задыхались бельвильские ребята, из последних сил старавшиеся под командованием маркитаятки Машю втащить на лафет огромную пушку, которая валялась среди обломков pухнувшей балюстрады.
-- Где Пружинный Чуб? -- взвизгнула Марта.-- Где он?
Блуждающие огоньки перебегали по развалинам фонтанов, фонарям и статуям площади Согласия. Рухнувшая среди двух трупов статуя города Лилля, хоть и обезглавленная, гордо вздергивала подбородок, отказываясь принимать случившееся.
-- Его перенесли в морское министерство,-- вмешался Шарле-горбун.-- Ho вам-то зачем туда идти? Вас тоже ухлопают.
Он возился y пушки, и от усилий даже горб его подрагивал.
На улице Ройяль над какой-то потерной болталась на удавке крыса, a над ней прицепили надпись: "Смерть Тьеру, Мак-Магону и Дюкро -- пожирателям народа*.
Было уже за полночь.
Лазарет устроили в морском министерстве. Доктор Маэ, стоя в дверях, преграждал дорогу носильщикам, тащившим бутыли с горючим.
-- Вы не смеете, не должны. Некоторых раненых нельзя транспортировать.
Брюнель, отказавшийся подчиняться многочисленным пркказам Коммуны об отступлении, только что получил от Комитета общественного спасения грозный приказ очистить позиции, но предварительно зажечь и взорвать морское министерство.
-- Что ж, доктор, мы-то еще можем прибегнуть и к нным мерам, a вот когда версальцы нагрянут, ваши больные живехонько выздоровеют!
Потом начался кошмар, да еще Марта чуть нас не свела с ума. Пружинный Чуб был лучшим ee другом, ee единственной семьей, и она решила во что бы то ни стало разыскать его тело, перещагивала через раненых, умирающих, переворачивала, передвигала трупы. Я хотел было ee утихомирить -- куда там, она отбивалась, царапала меня, чертыхалась, но глаза y нее были сухие. Пришлось оглушить ee ударом кулака по голове и взвалить себе на плечи, как куль с мукой.
Когда мы снова нашли Торопыгу, он дернул меня за сумку:
-- Живо! Жарьте отсюда, очумели, что ли, дьяволы! Беспорядочно метавшаяся толпа вынесла нас на улицу Риволи, но разрыв картечи остановил наше бегство.
-- У-y, черт! -- вдруг завопил Торопыга.
-- 4 его это ты?
-- По-моему, маслина мне прямо в брюхо угодила.
-- Залезай сюда!-- крикнула Марта, спрыгивая с моих плеч.
Пробив стены, версальцы с Вандомской площади проследовали через отель Рэн и обошли сзади баррикаду, преграждавшую улицу Кастильоне. Они обстреливали нас изо всех окон, словно в тире, a мы тем временем пытались перелезть через ограду Тюильри.
Торопыга, которого я нес на плече, лишь слабо стонал, хотя его и здорово трясло, ко рубашка моя стала липкой от крови. Я быстро перебросил свою сумку с бока на зкивот.
Марта плелась позади. Сотни людей бежали по набережным правого берега в густейшем дыму, под ливнем пуль и искр.
Само небо, казалось, вспорото багровым рубцом. Справа от нас струилась дымящаяся огненная река. Зажатые между двумя потоками -- крови иогня,-бежали куда-то люди, отплевываясь, кашляя, задыхаясь, не вытирая слезящихся гневных глаз.
Феба мы обнаружили y решетки мэрии, чему немало удивились. Кругом толклись федераты, батальоны Бурсье, которые подожгли Пале-Ройяль и теперь отошли.
Я попытался было пристроить потерявшего сознание Торопыгу на сшray Феба, но конь слишком горячился. Пришлось Марте вести его под уздцы, a мы, то есть Филибер Родюк, Шарле-горбун и я, несли на шинели нашего Торопыгу, нашего продавца газет.
-- A где дочка мясника? -- спросила вдруг Марта.
-- Ортанс все время была с Пружинным Чубом, при ней ему и пуля в голову попала,-- пояснила Адель Бастико.-- Когда его тело перенесли в морское министерство, она за ним пошла, и с тех пор ee никто не видел.
Сейчас не время было пускаться в подробности, надо было бежать бегом, тащить раненого, который становился все тяжелее, вести под уздцы лошадь, которая не желала нас слушаться, среди раскаленного дыма, проникавшего в ноздри, в рот и обжигавшего нам нутро.
Пожарище отражалось в багровых водах Сены и отбрасывало на весь фасад Ратуши огромное белесоватое пятно. Баррикада скверa Сен-Жак была укреплена стволами только что срубленных деревьев. Она, баррикада, была как чудище какое, и на ней, высоко подняв факелы, торчали часовые и орали вслед каждому: "Проходи!" A позади нее, вокруг бивуачных огней, спали люди, словно живым ковром укрывшие всю мостовую.
Окна Дома Коммуны светились. Делеклюз, Ранвье и еще несколько несгибаемых бодрствовали, подписывали приказы, проверяли счета. Какой-то призрак слонялся по этому полю спящих, напоминавшему поле после битвы.
Он перешагивал через тела, каким-то чисто дамским жестом подбирал полы своей необъятной шинели, не перетянутой поясом. Время от времени он деликатным пинком ноги будил кого-нибудь из федератов. Короткий диалог, какое-то звяканье... Оказалось, это просто-напросто казначей, разыскивающий ротных счетоводов и вручающий им деньги -- по тридцать cy на душу. За спиной y него 6олтался мешок. Hy прямо Рождественский дед со своей пышной белоснежной бородой.
Над пылающим Парижем смолкла канонада.
Все многочисленные дворы Ратуши превратились в караван-сараи, и суетня там была соответствующая. Приносили раненых, вытаскивали трупы, грузили зарядные картузыи снаряды в повозки и омнибусы, с грохотом выезжавшие на рысях через узкие арки. B коридорax гулко отдавались стоны и смех.
Конец ночи мы провели y изголовья Домбровского. Генерал скончался ранним вечером в Ларибуазьере, после жестоких страданий (несмомря на все героические усилия главного хирурга докмоpa Кюско). Незадолго до захвата лазарета версальцами майор Брионсель перевез на фиакре его тело в Ратушу. Поляка отнесли на второй этаж, в так называемую Голубую спальню, которая в свое время была отведена для дочери барона Османа; его положили на обтянутую лазурным атласом кровать Валентины Осман. Комиссар полиции, он же рисовалыцик Пилотель, вышед из спальни, зажав под мышкой папку с набросками -- набросками с усопшего.
Какие-то тени, неслышно ступая на носках, приближались к атласному ложу и запечатлевали поцелуй на челе гgнерала, перешептываясь по-польски. Среди них мы узнали нашего Янека из Дозорного, он тоже прикоснулся губами к челу усопшего, дал клятву над телом и отошел к своим друзьям эмигрантам, толпившимся втемномуглу.
Восковое лицо Домбровского, лежавшего на левом боку, было повернуто в их сторону. Огонек свечи силился прогнать узенькие полоски тени, залегшие на этом маленьком лице. Казалось, полуоткрытый глаз и кончик острой бородки генерала одобряли приглушенные- речи его мятежных соотечественников.
Марта уткнулась головой мне в грудь. Она где-то потеряла свою алую ленту, и ee рассыпавшиеся волосы щекотали мне HOC. Дыхание стало ровнее. Она вся ушла
в созерцание этого маленького мертвого человека, этого великого генерала, которому по мерке оказалась девичья постель.
"Поляки... Польша... польский...*. Эти слова то и дело доносил до нас беспокойный шепот из темного угла спальни. Мы разобрали также слово "Ярослав" и, пожалуй, больше ничего не поняли, но мы знали, что там вспоминают жизнь мятежного вождя. B том уголке девичьей спальни вместе с рассказами о 6 ушедшем титане возникали кавказские ветры, варшавские ружья, сибирские снега. Нет, не речь над могилой, a просто шелест уважения и любви. Мы уловили также раза два имя Флуранса, нежное и сильное слово, посмертный дар воину, алый цветок в бокале вина с острова Крит.
-- Польша,-- шепнула мне Марта с придушенной яростью.-- Польша! Наша Польша! О, Флоран, Флоран! Неужели и мы коrда-нибудь станем чьей-то Полыпей?
Она протянула мне губы. У них был вкус порохa и гари, дыхание ee обжигало, сама душа ee была пропитана запахом пожарищ. После того как и мы тоже принесли свою клятву генералу Домбровскому, Марта заснула, привалившись ко мне, на хлипком канапе, заснула, пожалуй, даже счастливая. A между тем моя рубашка, пропитанная кровью Торопыги, совсем задубела. A между тем красное знамя, которым прикрыли тело героя, вопияло на голубом атласе Валентины, но зато в темном уголке не умолкал шепот, блестели в полумраке глаза, слышалась мелодия растоптанных костров и мятежей, тлеющих под пеплом. Поляки... Польша... извечная мелодия схваченной за горло надежды.
24 МАЯ. СРЕДА. 1871 ГОД
Утром в среду Коммуна, или, вернее, то, что от нее уцелело, обосновалась в мэрии XI округа.
Уже к утру версальцы стали хозяевами доброй половины города. Красные панталоны, коим показывали дорогу квартальные патрули, еще ночью заняли I округ. После боя -- резня. Труп докторa Напиа-Пике, расстрелянного на улице Риволи, пролежал там целый день, причем победители стащили с него башмаки. Той же ночью было убито много женщин.
На заре гражданин Бурсье, член Ценмрального комиjnema Националъной гвардии, в полной полковничьей форме, в красной перевязи с серебряной бахромой, mom, что защищал, a помом предавал огню Пале-Ройяль, объявил:
-- Я должен noпрощамься с женой. Он осмавался y себя не больше чемвермu часа. Спускаясь no лесмнице, сказал консьержке: