Понедельник, 17 октября 1870.
Две коровы и один телок.
Моя тетка, матушка Пливар, Сидони и госпожа Чеснокова отняли своих младенцев от груди раньше положенного срока. Все молоко, правда, его чуть-чуть, отдаем новорожденному отпрыску Фаллей, слишком он слабенький.
Сборщикам-добровольцам, новичкам, впервые приходившим в тупик с деньгами, не нужно было зря шнырять по закоулкам в поисках нашего "штаба": на Гран-Рю, y входа в арку, я вывесил небольшое объявленьице. A над дверью в слесарную мастерскую -- второe, во всю длину проема и с такой же надлисыо: "Маленькое cy на пушку "Братство".
Гифес с минуту молча смотрел на мою работу, потом сказал:
-- Тебе бы следовало приписать: "Да здравствует Коммуна!"
-- Не думаю.
Слова эти вырвались y меня как-то сами собой и прозвучали спокойно. Видимо, типографшик не ожидал такого ответа:
-- Вот как? Ты против Коммуны?
-- Вовсе нет.
-- A ведь 8 октября наши батальоны, да и не они одни, дефилировавшие перед Ратушей, кричали: "Да здравствует Коммуна!"
-- Мне об этом рассказывали. Возможно, если бы я был там, я тоже кричал бы: "Да здравствует Коммуна!"
-- Тогда в чем же дело?
-- Не могу хорошенько объяснить. Просто y меня нет такого чувства, что здесь надо написать: "Да здравствует Коммуна!"
Оба мы были вполне искренни. Так мы и расстались, каждый при своих мыслях, но сердца друг против друга не затаили.
Когда я рассказал Марте о нашей дискуссии, она молча, но равнодушно выслушала меня и тут же изложила
мне свои новый проект: добиться y Келя значительной скидки на пушку, так как мы сами проведем плавку.
-- У тебя рудник, что ли, есть и плавильные печи?
-- Чего-чего? Вечно ты с возражениями лезешь! Железный лом все-таки легче найти, чем денежки! Вот я, например, присмотрела один колокол, он, знаешь, сколько тонн весит!
-- A где он, твой колокол?
-- Ясно, дурачок, на колокольне!
Ночью.
Сейчас застал мясника за странным занятием -- что-то слишком уж озабоченно он вертелся вокруг нашего Бижу.
-- Скажи, Флоран, ты намерен его и дальше держать?
-- Что за вопрос!
-- A как, разреши узнать? Сена сейчас днем с огнем не найдешь. На меня прошу не рассчитывать, я, как видишь, ликвидирую свои дела.
Господин Бальфис ткнул пальцем в направлении арки, где вырисовывались силуэты двух коров и телка.
-- Как-то устраиваюсь. Господин Гифес, a он лейтенант, имеет право на фураж, то есть, конечно, не для себя, a для своей лошади, но лошади y него нет, вот он и отдает свою порцию сена нашему Бижу.
-- A вот это уже незаконно! Это уже прямое расхитительство!
-- Вовсе нет. Бижу будет обслуживать роту, ну, разные там перевозки. К тому же Гифес доложил об этом коыандиру батальона.
-- A-a, этому Ранвье...
Мясник по-прежнему не спускал испытующего взгляда с вашего Вижу. И наконец предложил мне, словно его только что осенила счастливая мысль:
-- Я бы тебе хорошую цену дал.
-- Я лошадьми не торгую.
-- A завтра, дружок, будет уже слишком поздно. Кому нужна дохлятнна, да еще старая.
Я задумчиво поглядел на круп Бижу. Широко расставив задние костлявые ноги, он мочился, всем своим видом выражая отвращение к словам живодерa. Наш почтенный ветеран делал свои делишки с бойкостью жеребенкаl
-- A ну, не трогатьl
Мясник, воспользовавшийся тем, что я повернулся к нему спиной, и уже оттянувший губу Бижу, чтобы осмотреть его зубы, отскочил как ужаленный.
-- Он... он не любит... когда к нему пристают,-- проборматал я.
Я еще долго проторчал во дворе, все почесывал нашего старого хитреца за ухом, y нас там есть одно любимое местечко, о которой никто, кроме нас двоих, не знает.
Вторник, 25 октября.
После полудня кончился дождь, неожиданно прорвался солнечный луч, и корa каштана вдруг маслянисто заблестела, как сталь. Сегодня на дежурство в мэрию отправляется в полной форме Нищебрат. Под глазом y него фонарь.
-- Ничего не поделаешь, звереют бабы...-- поясняет он и смущенно добавляет: -- Видать, младенчик ножкой стучит. Всякий раз таже история, не любит о на этого, ну и звереет! -- И тут же переводит разговор на другое: -Погода холодная, дождливая, дни все короче становятся, в одной шинелишке до костей пробирает...
Запыхавшись, примчался Торолыга и сообщил, что на Бульварах все заперто, открыты только кафе да две-три лавчонки. Все последние ночи слышится канонада со стороны Мон-Валерьена.
Литейное заведение братьев Фрюшан на улице Ребваль, выпускавшее газовые краны, будет теперь отливать пушки.
Еще одно открытое письмо Флуранса:
"Я был сразу же и единодушно переизбран командиром пяти бельвильских батальонов. И если сейчас не выполняю своих функций, то это прямой результат грубого и явного нарушения закона о всеобщих выборax. Штаб на Вандомской площади отказался утвердить мое назначение. Любой капрал Национальной гвардии в тысячуразполнеевоплощаетсобойнародную волю, нежели люди, которые правят Францией, хотяединственное их право-- присяга Империи. Я с восторгом поверил бы в план Трошю, но, когда нация жаждет добыть себе спасение любой ценой, это чревато серьезными опасностями. A ведь если Франция в 1793 году спаслась, то не потому, что слепо вверилась одному человеку и ждала от него чудес!.. Национальная гвардия Парижа томится без дела. Она видит,
что враг уже y стен столицы, она уже чувствует укусы голода. Она краснеет от стыда... Я же хочу лишь одного -- отдать свою жизнь..."
B типографию зашел Жюль Валлес. С тех пор как его избрали командиром батальона, журналист щеголяет в новеньком кепи с четырьмя серебряными галунами.