-- Мелкие буржуа еще порастленнее крупных будут! -- подхватывает Фалль.-- Торговцы -- это самые что ни на есть подонки! Спросите-ка гражданок, что они им всучивают, когда те простоят несколько часов в очереди и получают на четыре cy конской колбасы!
ЗКенщины криком одобряют эти слова, жалуются на подлость людскую, обзывают бакалейщиков, мясников и булочников ворами и хапугами.
Проведя привычным жестом ладони от носа к груди, наш Фалль приглаживает свои висячие усы, потом, вращая выкаченньши глазами, продолжает:
-- Разве мы этого не видим, даже y нас, в Бельвиле, и уже дня два. Они совсем раскисли от счастья, что перемирие на носу. И хнычут: достаточно мы настрадались, порa кончать!
Koe-кто изженщин в залепризнается, что и с них хватит, что они тоже немало намучались и от бесконечных очередей, и от лишений. Супруга Бьенвеню, парикмахеpa с улицы Рампоно, заявляет, что она, мол, от души рада -неведомо откуда в магазинах при первых же слухах о перемирии появились давно исчезнувшие консервы.
Стрелки Флуранса гневно протестуют:
-- A ну, бабенки, марш на кухню! Кош кричит:
-- Смотрите лучше, как бы y вас жеребячья похлебка не убежала!
И все это под смех присутствующих.
Ho тут подымается председатель и объявляет результаты выборов в мэрию XX округа.
-- Наш пленник Ранвье получил 7500 голосов. Теперь надо выбрать ему достойных помощников. Впрочем, они уже выдвинуты самим народом: этоМильер*, Флуранс, Бланки; подавайте за них голоса, и вы тем самым возьмете реванш за события 31 октября, образумите реакцию! Париж спасет Францию и весь мир.
Неистовое "браво" прерывает его речь.
Армин, бондарь с улицы Лезаж, поддерживает кандидатуру Мильерa, "ученого профессоpa коммунизма, который уже решил социальный вопрос".
-- Вот уж действительно коммунист! -- ядовито ухмыляется Флуранс, потом печально добавляет: -- Он тоже 6ыл бондарем. Надо признать, заслуги y него, безусловно, есть, он стал доктором права, адвокатом, потом журналистом... Ho это еще не значит, что его следует считать громовержцем Революции!
Тот же Армин разоблачает двойственную политику членов временного правительства.
-- Они, видите ли, уверяют, будто в Ратуше нас пощадили, тогда как, напротив, это мы проявили мягкосердечье, ибо они были в наших руках и мы имели полное право вершить правосудие, да-да, именно право! Ибо мы могли бы напомнить им великие примеры нашей Революции. Ho дайте срок! Наш час придет, наш реванш близок. Все тому свидетельством: и провал переговоров о перемирии, и победа наших кандидатов Моттю, Бонвале, Ранвье!
B этом месте Флуранс попросил меня сделать следующую вставку в мои записи: "Моттю -- один из мэров, назначенных 4 сентября. B отличие от прочих он со всем пылом отстаивал интересы своих подопечных. Понятно, диктаторы отстранили его от должности. Он не угодил церковникам. Посмел, недостойный, говорить о преимуществах светского образования, которое формирует граждан, перед церковным, которое создает подданных. Посмел от имени своего муниципалитета отобрать помещения, занятые Орденом невежествующих монахов, этих подпевал иезуитов. За все эти непростительные прегрешения его сместили, и Жюль Симон, прожженный лицемер, который при Империи создал себе популярность, ратуя за светское образование, остерегся поддержать Моттю. Избиратели XI округа вернули гражданина Моттю в мэрию, которой он так умело управлял".
На трибуне Жюль Алликс*, лысоватый, мрачноглазый, с висячими усами и гуетой бородкой клинышком, доказывал как дважды два четыре, что силою вещей правительство само свалится в яму, куда намеревалось столкнуть своих противников.
-- Что оно сделало? Пыталось заключить перемирие, но потерпело неудачу. И подумайте только, до чего же оно неосмотрительно! Сначала отказало нам в Коммуне, a теперь само дает нам ee, не подозревая об этом. Ведь оно заявило, что, выбирая по его настоянию мэров и их помощников, мы получаем нечто противоположное Коммуне. Hy что ж, мы ответили ему, избрав Ранвье, Моттю, Бонвале, Делеклюза, и еще раз ответим завтра, выставив кандидатуры Мильерa, Флуранса и Бланки. Ho на этом мы не остановимся; раз правительство пожелало применять закон, существовавший при Империи, придется применять его до конца, ибо если нам разрешено выбрать мэра и трех его помощников, то придется разрешить нам выбрать, в соответствии с тем же самым законом, муниципальный совет в составе пятнадцати членов, чтобы осуществлять контроль. Немножко арифметики. Двадцать округов -- это значит триста советников. A мы просили только половину...
B зале смех, рукоплескание.
-- Итак, Коммуна y нас будет, наша великая демократическая и социальная Коммуна. Мы расправимся с реакцией, ибо y нас есть Ранвье и Моттю. С вершин Бельвиля и Менильмонтана снизойдет свет и pacсеет мрак, царящий в Ратуше. Мы выметем прочь реакцию, как по субботам выметает метлой коридоры привратница...
Веселый топот ног сменяется гулом голосов, ревом.
Когда в зале снова воцаряется тишина, какой-то гражданин просит прочесть вслух опровержение Жюля Валлеса. Реакционные газеты обвинили его в том, что 31 октября в течение тех нескольких часов, когда он был мэром XIX округа, он устраивал оргии и грабил казну. A на самом деле произошло вот что: бельвильцы, находившиеся с ним в помещении в Ла-Виллет, захотели пить (сочувственный смех зала), им выдали чя едока по селедке (неудержимый хохот публики), по пол-литра вина на HOC и по кусочку хлеба. Вот она и оргия. Жюль Валлес предлагает покрыть эти убытки из собственного кармана.
B заключение Гифес напомнил избирателям XX округа о завтрашних выборax:
-- Называйте Мильерa, Флуранса и Бланки; эта троица демократии сразит гидру реакции.
Флуранс вполне удовлетворен моим отчетом. Только мне показалось, что он готов упрекнуть мекя за излишнюю подробность изложения. Он сам говорит, что ему вполне достаточно всего нескольких строчек, чтобы представить себе заседание, и я этому верю. Пока я читаю ему свои записи, он ходит взад и вперед по салону господина Валькло, то останавливается лицом к стене и сверлит ee пламенным взглядом своих голубых глаз, потом снова, стуча каблуками, начинает метаться, как тигр в клетке. Время от времени он обхватывает свои огромный лоб тонкими, чуть трепещущими пальцами. Кончики его закрученных усов подрагивают в такт его безмолвным тирадам. И обрушивает на меня град вопросов: много ли было на собрании женщин? Сорганизовались ли они? A ребятишки тоже пришли? Хорошо ли выглядит старик Алликс?
-- Впрочем, никакой он не старик,-- тут же обрывает он сам себя,-- ему чуть больше пятидесяти, но он участник сорок восьмого года, июньских событий, да еще тюрьма, да еще психиатрическая лечебницаl
7--9 ноября(?)
После плебисцита и муниципальных выборов *, с тех пор как ходят слухи о перемирии, уже несколько дней не слышно канонады. Словно бы пруссаки стараются обеспечить спокойствие, дабы правительство могло подготовить народ к капитуляции. Тишина, воцарившаяся на фронтах вокруг осажденной столицы, как соблазн, но это ничуть не смягчает гнева рабочих предместий, больше того, они еще отчетливее понимают, что означает подобная тишина. Когда молчат пушки, для буржуа это мир, a для Бельвиля -- предательство.
Даже сами небеса на стороне капитулянтов. Вчерa, в воскресенье, погода была изумительная. К одиннадцати часам светские дамы наводнили парижские укрепления и
7*
разглядывали окрестности в лорнетки. На шоссе и дорогах беспечно толклись любопытствующие в поисках наиболее подходящего наблюдательного пункта, откуда были Gы видны немецкие позиции, уже не внушавшие им более страхa. Фотограф, воспользовавшись солнечным днем, снимал панорамы. Ho не только чудесная поrода приободрила всю эту праздную публику, им уже мерещился вблизи исход, любой исход, a главное -- улучшение с продуктами уже и сейчас ощущалось, a для такой публики это второe солнце. Разговоры вертелись вокруг последних меню, рыбы, которую по приказу правительства ловят в Марне и в лесных озерax и уже стали продавать на рынках. Говорили также о "счастливых" результатах плебисцита и выборов, что, по их мнению, доказывало "здравый смысл" Парижа, коль скоро агитаторы, эти "вечно озлобленные люди", в конце концов очутились в меньшинстве, правда, меньшинство это до ужаса бурливое, но зато сидит себе на Монмартре, в Бельвиле и Менильмонтане, и больше нигде.
Пассалас рассказал вам, что творится в министерстве внутренних дел. Каким-то чудом ему удалось удержаться на месте, хотя новый префект полиции провел основательную чистку среди своих служащих. "Таков уж я есть!" -отвечал он на все наши расспросы и все подмигивал левым глазом, подтянутым к виску шрамом, который шел через всю скулу до самого кончика острого подбородка. От него, например, мы узнали, что теперешний префект Kpесон призвал к себе служивших еще при Империи полицейских, велел им сбрить усы и обрядил в штатское платье. Тот же Пассалас предупредил нас, какие ловушки префект расставляет повсюду, надеясь схватить Флуранса и Бланки. Итак, нам стали известны причины, по которьш генерал Клеман Тома*, новый начальник Национальной гвардии, приказал мобилям, прибывшим из провинции и размещенньш на частных квартирах, перейти на казарменное положение в районе фортов.
-- Правительство испугалось, что мобили легко споются с населением и такого наслушаются, что откажутся стрелять в народ, когда это потребуется...
Теперь замолчала и кузница -- нет угля. Глухонемой вместе со своей неразлучной Пробочкой аккуратно посещает мои уроки, сидит себе, такой прилежный, внимательный, улыбается, будто и он тоже может научиться читать. Иной раз он эдакое выкинет, что просто диву даешься.
Как-то утром я возвращался из мэрии XX округа, нес Флурансу папку с нужными ему бумагами и вдруг на Гран-Рю наткнулся на господина Жюреля. Тот проводил меия до самого тупика, y кузницы мы остановились поболтать. Мой собеседник говорил о том о сем, сообщил мне последние слухи, по которым выходило, что переговоры о перемирии провалились. A я думал о Флурансе, который бесится в своем тайнике, поджидая меня с бумагами, и не знал, как бы мне поделикатнее отделаться от господина Жюреля и не paссердить его. Тут на пороге кузницы показался Барден. Он подошел к нам, взял меня за руку и потащил за собой. Причем еще кинул на беднягу Жюреля такой взгляд, что болтун скрылся без лишних слов. A Барден только головой потряхивал и печально глядел, будто просил y меня прощения за грубое свое вмешательство и в то же время упрекал меня за такое знакомство. Да и руку мою выпустил он только после того, как самолично убедился, что мой спутник покинул тупик. Поведение кузнеца было тем более необъяснимым, что обычното наш глухонемой великан еще ни разу на моих глазах не выходил из рамок вежливости и неизменного спокойствия. Марта, с которой я поделился своим удивлением по поводу этого случая, тоже не могла понять, в чем тут дело, зато самым подробнейшим образом расспросила меня о господине Жюреле, выудила из меня все, что я о нем знал -- a знал я, в сущности, очень немного,-- и все это с озабоченным видом, нахмурив бровки. B одном она уверена: если Барден поступил так, значит, были на то y него свои причины...
-- Возможно, и были, но какие?
-- Сама не знаю, но наверняка уважительные.
-- To есть?
-- Я своего Бардена знаю.
-- Ho ведь...
-- A вот знаю! Чтобы человека узнать, мне вовсе не обязательно, чтобы он передо мной речи говорил.
Впрочем, за два с половиной месяца я и сам мог полностью убедиться, что это именно так. Марта знала все наперед о людях, больше даже, чем они сами о себе. Например, она говорила: Мариалю плевать на все, на него рассчитывать нельзя, он нас не продаст, но и не поможет ни в жизнь. Когда y Коша не станет работы, он не будет пить мертвую, как многие другие. Будет болтаться между мас
терской и кабачком не затем, чтобы напиваться, a чтобы людей повидать, столярничать-то он не может, досок y неяо нет. Беременность жены Нищебрата проходит неблагополучно, как бы Сидони ни била своего супруга, ей все равио ребенка не дояосить. Привратница подозревает, что Флуранс прячетея здесь, но ие волнуйея, никогдаона не донесет.
-- Это почему же?
-- Потому что Мокрица нас боится больше, чем шпиков!
Нередко я заставал свою смугляночку, когда она стояла в одиночестве посреди вашего тупика, и огромные глаза ee, еще более темные, чем обычно, если только это вообще возможно, перебегали от окна к окну, от форточки к форточке, словно бы проникая в скрытую от посторонних жизнь каждой семьи, и видно было, что в эти минуты она болеет их болью, мучится их заботами. Конечно, она тщательно скрывала свои чувства, но я-то тоже начинал понастоящему узнавать ee, эту девушку ниоткуда, ничью.
Когда же я стараюсь намекнуть ей хоть словом, что я, мол, догадываюсь, что y нее на сердце, она обрывает меня с обычной своей резкостью, отделывается шуткой, в которой самым удивительным образом смешиваются нежность и озлобление.
-- A все-таки, что ни говори, Марта, этот тупик для тебя край родной...