Ругаются ругательски, a лица улыбающиеся.
Майор, очень щеголеватый, прищелкивает оторвавшейся подошвой и объявляет:
-- Ox, y меня сапоги уже неделю каши просят!
-- Гражданин, ступайте на Ломбардскую улицу, это совсем рядом, там моментально починят.
-- Вы что, смеетесь надо мной!
-- С чего это вы взяли?
-- Я- сам сапожникl
Стратеги из фабричных цехов и лавчонок стоят перед одним из длинных столов с кружкой в одной руке, с сосиской -- в другой и с упоением переделывают мир.
Мальчишка-подмастерье, весь перепачканный мукой, явился по поручению хозяина, который желает узнать, обеспечены ли зерном мельницы. Возницам требуется переговорить с кем следует о фураже. Знаменосцы интересуются, какой предусмотрен порядок следования батальонов на предстоящем сегодня смотре. Что будут исполнять фанфары? Ведь музыканты знают только Maрсельезу и "Песнь отправления".
-- Эй, Марта! Где заседают граждане с Монмартра? Вы, бельвильцы, должно быть, уже знаете, что тут, в Ратуше, и где!
Моя смуглянка порхает, как мотылек, усневает откликаться на вопросы десятков людей, которых я в глаза не видал, и в XV и в XVIII округах она, по-видимому, так же популярна, как и в Бельвиле.
Огромная толпа теснится на площади, тротуарax, улицах, мостах, люди высовываются из окон, взобрались даже на крыши. Всюду руки, размахивающие флагами, носовыми платками. Не открываются ставни только на окнах вторых этажей: тут хозяева или в бегах, или не желают показываться, злятся. Мальчишки, мальчйшки повсюду! На карнизах, на балконах. Беззастенчиво взгромоздились на плечи статуй! Наподмостках, возвышающихся перед Ратушей, задрапированных красной материей, за длинным столом занимают свои места члены Центрального комитета Национальной гвардии, опоясанные красной перевязью с серебряной бахромой. Все они в форме Национальной гвардии. За их спинами статуя Генриха IV -- "единственного короля, о которой народ сохранил хоть какую-то память*, -- утопает в красных флагах.
Мраморный бюст Республики облачен во фригийский колпак. На груди красная перевязь.
Издали кажется, что на перекрестках подымаются холмики: это просто толпа облепила баррикады. Женщины хлопочут вокруг своих мужей, пришивают им пуговицы или нашивки, поправляют воротничок, a те с насмешливой улыбкой принимают эти заботы: неловко все-таки перед товарищами, соседями по баррикаде. Покончив с починкой, жены начинают до блеска начищать "свое" орудие.
Не было ни особых обращений, ни афишек, a народ уже здесь. Явились национальные гвардейцы. Говорят, их пришло больше ста тысяч. Сердца замирают, когда под звуки фанфар, под дробь барабанов движутся по улицам Риволи, Тампль, по Аркольскому мосту вновь сформированные батальоны. Неистовый вопль восторга поднишается над трепещущей от гордости толпой, когда на площадь вступают верные народу матросы, моряки из фортов. Предместья всем еердцем чувствуют, какое это счастье-- иметь на своей стороне людей, для которых носить оружие не забава, не случай, знать, что профессиональные военные, не чинясь, вливаются в народную армию. Блеском штыков, золотом и серебром погон сверкают на солнце ряды новоприбывших.
Батальоны выстраиваются вдоль решетки. Больше всего здесь красных знамен, увенчанных пикой или фригийским колпаком, но есть и трехцветные знамена, перехваченные алой лентой. Красный цвет повсюду -- красной бахромой украшены приклады ружей, красные банты, красные ленты спиралью на пушечных стволах.
Из разных провинций Франции приходят добрые вести, пролетают, сверкнув в солнечных лучах, в весеннем воздухе: восстания и провозглашение Коммун в СентЭтьене, Maрселе, Крезо, Лионе, Тулузе *.
-- Помнишь, Гюстав,-- говорит Ранвье,-- ведь ты как раз это провозглашал 31 октября, расхаживая по тому зеленому ковру под самьш носом y Трошю.
Флуранс лишь улыбается в ответ. Как грустно все этоl Оба они -- в парадной форме, в красной перевязи с серебряной бахромой -- направляются к подмосткам. Люди расступаются, давая им дорогу.
Женщины Дозорного, не отрываясь, глядят на своих мужчин, словно бы ставших выше ростом, застывших по стойке "смирно" в первых рядах стрелков, который только
что делали смотр Флуранс и Ранвье. Мундиры стрелков подштопаны, вычищены, выутюжены.
-- Намерзлись мы этой зимой и наголодались. Вспомни-ка,-- говорит негромко Клеманс Фалль. > Бландина Пливар, большелицая, бледная, молча кивает головой.
-- Опять мы сплоховали,-- бурчит Марта.-- Нашу пушку надо было выкатить на набережную.
-- Это еще для чего?
-- B честь Коммуны будут палить как раз с набережной.
-- A все тыl Ты сама ведь решила, что пушке "Братство" лучше стоять y главного входа, чтобы отовсюду ee было видно.
-- A если ee перетащить?
-- A как же она тут пройдет?
Марта и сама понимает, что никто, даже она, не пробьется с такой махиной через эту толпу.
Впрочем, она успокаивается, услышав от Пассаласа, что на набережной будет салютовать пушка Коммуны 1792 года.
Воздух Парижа ударяет в голову как вино, один впадает в злобную мрачность, другой задыхается от счастья. Судя по обстоятельствам.
Бьет четыре.
Ранвье выпрямляется, в руках y него белые листки, но, поразмыслив секунду, он сует их обратно в карман.
-- Центральный комитет Национальной гвардии передает свои полномочия Коммуне. Слишком переполнено счастьем сердце, дорогие rраждане, чтобы произносить речи. A посему позвольте мне только восславить народ Парижа за тот великий пример, который он ныне дал миру.
Бурсье, владелец кабачка с улицы Тампль, называет имена избранных. Его трубный голос бьется о стеныфасадов.
-- Знаете, почему это поручили Бурсье? -- говорит Tpусеттка.-- Потому что его младший брат был убит на улице Тиктон в 1851 году.
-- Две пули угодили в голову мальчонке,-- уточняет Лармитон.
Барабаны бьют поход. Оркестр гремит Maрсельезу, подхваченную всем Парижем, будто она вырвалась из одной груди. '
Едва смолкают последние ноты, в наступившей тишине слышится зычный голос Ранвье:
-- Именем народа провозглашается Коммуна!
Голос пушки 92 года сотрясает землю под нашими ногами.
Да здравствует Коммуна!
Остриями сотен штыков подброшены в воздух сотни солдатских кепи. Плещут знамена. На площади, на балконах, на крышах тысячи и тысячи рук машут платками.
Десять, двадцать, сто пушек, нет, больше проникают гулом в недра Парижа. Марта вся дрожит. Она до боли сжимает мою руку. Из-под зажмуренных век выкатываются и бегут по нежно очерченньш щекам слезы, две жемчужины, тяжелые, медлительные, как ртуть. B солнечных лучах блестят глаза, горят щеки.
Tpусеттка всхлипывает на плече y дяди Бенуа.
Затем парад батальонов под командованием Брюнеля. Проходя перед бюстом Республики в красном фригийском колпаке, строй склоняет знамена, офицеры салютуют саблями, срлдаты подымают над головой ружья.
Парад продолжался до семи часов вечерa.
Впоследсмвии, омгоняя кошмары, я засмавлял себя засыпамъ, вспоминая шумный прибой энмузиазма тех далеких дней.
И опять все тот же прибой. Он будит меня почти каждую ночь с тех пор, как я взялся снова перечитывать этот дневник, с первых же его страниц.