С ним уже часто случалось это раньше, произошло и теперь: когда возле картины его на выставке толпились не равнодушные зрители, не снобы, считавшие основным правилом хорошего тона ничему не удивляться, не менять скучающей мины на своих жирных лицах, что бы они ни увидели, как можно скорее обойти всю выставку и уехать, - когда на нее смотрели подолгу, явно восторженно, он вырастал в собственном мнении о себе, он переживал снова тот подъем, без которого невозможно творчество. Картина его тогда вновь возникала перед ним во всем обилии деталей, не сразу ведь найденных и капризно иногда ложившихся на холст; он переживал ее тогда снова так, как это было с ним только в мастерской, один на один с тысячами трудностей, которые он побеждал, десятки раз отбрасывая то, что возникло в нем, пока не находил, что было нужно.
Картина жила. Картина мыслила. Картина говорила языком, понятным для начинающих жить широкой жизнью. Это была победа, - сладость победы.
Но горечь все-таки таилась в нем, и это она нашла первые слова, которые медленно и тяжело слетели с его языка:
- Когда тренер выводит на беговую дорожку лошадь и на нее вскакивает жокей, и она потом мчится среди других по кругу, то всем видна, конечно, ее борьба... Но вот она выдвинулась вперед на голову, на корпус, на десять, на двадцать корпусов и, наконец, рвет ленту, приходит первой, - то это ведь бесспорно, это явно для всех, это - торжество и лошади, и жокея, и тренера, и хозяина конюшни: работа их не пропала даром!.. Никаких кривотолков при этом быть не может: ясно, как солнце... А картина...
- Поймут, все поймут! - горячо перебила его Надя, совершенно непосредственно дотронувшись до его руки своею. - Как можно этого не оценить сразу, с первого взгляда!
- Это вы, может быть, потому так говорите, что сами занимаетесь живописью, а? - вдруг возникла в нем неприятная почему-то ему догадка, но она возразила с большой живостью:
- Я? Нет, что вы! Рисовала, конечно, на уроках, в гимназии карандашом, как все, с гипсовых фигур, а красками - нет! Только завидовала этому, а сама не решалась.
Ему хотелось спросить, что же именно так понравилось, так тронуло ее в картине, но он вспомнил, что слышал у Кунов и что расстроило его на весь остаток вчерашнего дня, и спросил:
- Продаются уже телеграммы?
- Какие телеграммы? - удивилась она.
- Значит, не выпущены еще? Впрочем, пожалуй, и действительно еще рано.
- О чем телеграммы? Что-нибудь случилось?
Он наблюдал, как она глядела теперь встревоженно ожидающими, совершенно круглыми глазами, в которых не осталось вдруг и тени слез.
- Как же не случилось, - сказал он. - Мир велик, и в нем каждую секунду случается что-нибудь чрезвычайное.
- Что же именно? Что?
- Я слышал, - говорили вчера в одном доме сведущие люди, - что убит австрийский наследник престола где-то там, в Сараеве...
Сказав это выразительно и вескими, как ему казалось, словами, Сыромолотов совершенно неожиданно для себя увидел, как она просияла вдруг.
- Здорово! - совсем по-мальчишески отозвалась она. - Вот это здорово!
- Позвольте-с, как же так "здорово"?.. Ведь это не кто-нибудь, а наследник престола, вот-вот мог бы быть императором, поскольку Франц-Иосиф уже мышей не давит!
- Кто убил его? Я поняла это так, что революционеры, но, может быть...
- Хотя бы и так, что из того?
- Революционеры, значит? - и она чуть было не захлопала в ладоши.
- Гм... Театр! - сказал Сыромолотов теперь уже сурово, как это было для него обычно. - Мне говорили, что это угрожает войной, а вы - "здорово"!
- Войной? С кем? Со своим народом? Что же тут такого? - зачастила Надя вопросами.
- Ах да, я и позабыл, что вы - в пользу ссыльных и заключенных устраиваете что-то там такое, - сказал Сыромолотов, отходя от нее к столу с этюдами. - Но дело в том, что убийцы эрцгерцога этого сербы, а не австрийцы.
- Что же из того, что сербы? - не поняла Надя. - Революция - едина.
- Так-так-так, - уже дразнящим тоном подхватил это Сыромолотов. - А международного осложнения из-за этого политического акта вы не хотите получить?
- Разве может это быть?
- О том-то и разговор, что вполне может.
- У кого же и с кем?
- Да как вам сказать, у кого и с кем... Полагают люди так, что нас это тоже, пожалуй, зацепит. - И добавил: - А думать все-таки надо прежде, чем говорить...
Она не обиделась; она улыбнулась, сказав на это:
- О чем же тут мне думать? Об этом уж давно думали другие. После войны будет революция.
- Ах да, - революция!.. Вон вы какая - только о кинжалах мечтаете! отозвался на это он не без иронии.
- О кинжалах? Нет! Это уж теперь устарело, - ничуть не смутилась Надя.
- Устарело?.. Вот то-то и есть, что устарело! - отвечая своим мыслям, согласился художник. - А как же они перечисляют то и другое и говорят: "Мы готовы"? А может быть, вся эта кавалерия и разное там, что они называют, тоже устарело! "Мы готовы"? А кто против нас воевать будет, он, может быть, в двадцать раз более готов? Авиация у нас есть? Так-с, очень хорошо-с, - а у них разве нету? Именно у них-то, там, на Западе, она и будет. И тогда уж, пожалуй, не скажем мы с вами: "Наша хата с краю", - она с краю не будет, а может вполне оказаться там, куда бомбы с аэропланов станут лететь... Вот вам и прощай тогда мастерская!
- И вы думаете, что погибнет тогда вот эта картина! - с веселой живостью возразила она. - Не погибнет, нет, - мы ей не дадим погибнуть! И всем вашим картинам тоже, и вас мы будем беречь!
- Ого! Ого! И меня даже беречь? - усмехнулся Сыромолотов. - "Мы будем"! Кто же это такие "мы"?.. - И вдруг стал не только серьезен, а зол даже, когда добавил: - А ножиками, перочинными ножиками кто же будет картины резать?
- Я это слышала, что у вас одну картину разрезал известный нам провокатор, - сказала она улыбнувшись.
- Как так провокатор? Кличка его была Иртышов, насколько я помню, потому что ссыльным и заключенным он был где-то там на реке Иртыше! досадливо выкрикнул Сыромолотов.
- Уверяю вас, нигде он не был ни в ссылке, ни в заключении, а просто он агент тайной полиции! - с такой энергией отозвалась на это Надя, что Сыромолотов не мог не поверить, однако спросил:
- Неужели же не революционер он, а провокатор?
- Провокатор и негодяй, - подтвердила Надя.
- Гм... Вот подите же, как можно сыграть роль! - искренне удивился Сыромолотов. - Провокатор! Кто бы мог подумать? А что это вы сказали насчет того, что кто-то убережет мастерскую мою от авиаторов?.. "Мы не дадим погибнуть", - вы сказали. Это кто же такие "мы"?
- Разве у нас нет своих авиаторов? Вы разве не читали о Нестерове, например? - спросила она.
- А-а... Нестеров? Кажется, попадалась эта фамилия в газете. Есть художник Нестеров, поэтому запомнилась мне и фамилия авиатора этого... Ну так что же?
- Как "что же"? Он ведь первый в мире "мертвую петлю" в воздухе сделал! - воскликнула она с таким воодушевлением, что он как будто подкивнул в сторону кого-то невидного третьего:
- Знай наших! "Мертвую петлю" какую-то! Ну, все равно, впрочем, что же я с вами-то об этом толкую?.. Что вы такое знать можете? Хотя... хотя вы вот почему-то знаете, что некий негодяй разрезал мою картину ножом и что он был всего-навсего провокатор и жулик... Это - совсем другая материя и совсем другой коленкор...
Он присмотрелся к ней и вдруг спросил неожиданно для нее, а может быть, и для себя тоже: