А еще севернее - от Варшавы и Осовца, от Гродно и Ковно на Восточную Пруссию начали наступать 2-я и 1-я армии - другие сотни тысяч солдат, другие сотни орудий, - чтобы отозваться на крик сердца Франции: полтора миллиона немцев нацелились на Париж, пройдя Бельгию, смяв и отбросив французские войска в сражениях на северной границе.
"На Берлин!" - кричала каждая телеграмма от Пуанкаре, от Жоффра, направляемая в ставку верховного главнокомандующего в город Барановичи. "Не медля ни часу, вы должны идти на Берлин, чтобы спасти Париж!"
Уже и то, что из шести русских армий только две (всего только третья часть!) были направлены против Германии, возмущало и пугало французов. Подсказы, советы, просьбы, требования наконец, чтобы Австрию пока оставили в покое, а большую часть сил - все силы бросить против Германии, летели из Франции непрерывной стаей.
"Что Австрия! Пустяки Австрия! Стоит ли обращать внимание на Австрию!" - таков был смысл каждой телеграммы, и это в то время, когда Австро-Венгрия сосредоточила против России четыре огромных армии и несколько отдельных групп и корпусов, между которыми были и германские.
Несколько более скрытый смысл призывов из Парижа сводился к одному: "Каковы бы ни были для вас последствия, но вы должны немедленно нас спасти, иначе зачем же мы дали вам взаймы под приличные проценты двадцать миллиардов франков?"
Телеграммы эти нервировали ставку; ставка дергала главнокомандующих Юго-Западным и Северо-Западным фронтами - генералов Иванова и Жилинского; Иванов и Жилинский в свою очередь дергали командующих армиями: первый генералов Брусилова и Рузского, Плеве и Зальца; второй - генералов Самсонова и Ренненкампфа.
По существу ни одна из русских армий не была как следует готова для наступательных действий: не отмобилизована, не снабжена всем необходимым, этому помешали громадные пространства России и слабая сеть железных дорог. Но время не ждало, готовые к войне срединные империи спешили покончить со своими противниками на западе и востоке до осеннего листопада, значит, нельзя было и говорить о своих недостатках.
Пропускная способность всех путей сообщения была повышена до предела как в Германии и Австро-Венгрии, так во Франции и в России. Натуженно пыхтели локомотивы, гремели дороги. По Черному морю из портов Кавказа в Одессу шли пароходы с войсками, которые уже числились в 8-й армии Брусилова, но не успели еще вступить в строй и должны были догнать другие корпуса уже в Галиции.
В то же время 6-я армия формировалась в окрестностях столицы, 7-я - в Одессе, 9-я - в Варшаве.
Россия расшевелилась. Великое множество людей, и молодых и бородатых, призывалось, отправлялось, получало сапоги и шинели, пояса с подсумками и винтовки и зачислялось на довольствие в роты и команды.
Спешили... Всем казалось, что вот-вот, в ближайшие недели произойдет какая-то великая - величайшая в истории - битва народов, наподобие Куликовской, или Бородинской, или Лейпцигской, и эта битва одна решит войну, так как будет небывало ожесточенной и ясно покажет всем, кто силен, кто слаб, так что дипломатам останется только договориться об условиях мира.
II
Пограничные полосы как России, так и Австрии не укреплялись перед войною. На значительную глубину внутрь каждой страны могли проникать и действительно проникали не только кавалерийские, даже и пехотные части. Армии развертывались пока еще неумело и мешкотно для встречи наступающих в свою очередь армий противника. Первые бои поэтому только и могли быть встречными боями авангардных отрядов.
Полк Черепанова шел обыкновенным походным порядком, как на маневрах. Он был третьим полком дивизии. Ему указано было направление, и Черепанов считался вполне надежным командиром, чтобы вести в этом направлении свой полк.
В его аттестации было сказано, что он "труды походной жизни переносить может, в деле не потеряется, держится в седле хорошо". Он и действительно весьма неплохо для пехотинца ездил верхом и даже требовал от всех офицеров полка в мирное время уменья держаться в седле.
И вот теперь, в походе, уже третий день, в сопровождении полкового адъютанта поручика Мирного и трех конных ординарцев, он ехал впереди полка. Быть во время движений навстречу неприятелю где-либо в середине колонн, а тем более сзади он считал совершенно постыдным.
Во время русско-японской войны его полк оставался в России на случай возможных "беспорядков", и когда "беспорядки" вспыхнули действительно осенью 1905 года, полк Черепанова двинули к Севастополю, где подняли восстание матросы, и он недели три простоял близ станции "Мекензиевы горы", блокируя Севастополь.
Но вот Галиция. Пограничная река Збруч осталась позади. Во всем кругом чувствуется чужое, притом настороженное, угрожающее чужое, хотя поля и сады кажутся гораздо лучше обработанными, чем в Подольской губернии, очень часты большие кресты на дорогах и часовни-каплицы; сельские избы опрятны, крыты где соломой, где и черепицей, и название им "халупы"; церквей больше.
Разгар лета, жара и пыль.
Издалека местные жители могли безошибочно определить, что движутся по их дорогам большие отряды русских войск, потому что высоко поднимались над грунтовыми дорогами облака пыли.
Пыль эта лезла в глаза, в нос, в гортань каждому солдату и офицеру наступающей армии. Первое, что выставила Галиция на свою защиту, была эта густая пыль.
Поручик Мирный, ростом не уступавший высокому полковнику Черепанову и куривший папиросы из точь-в-точь такого же светло-янтарного мундштука, как у Черепанова, был по молодости лет уже в плечах, чем полковник, но держался столь же начальственно с ротными командирами, так как сам ежедневно составлял приказы по полку и ведал всеми нарядами по походной службе.
Белесые, слабо росшие усы его не могли внушить к нему уважения среди офицеров полка, но зато серые высокомерные глаза часто смотрели на всех так презрительно, что ему обычно не возражали, даже когда тон его был резок. Он был признанным знатоком всех военных уставов и первым кандидатом в начальники учебной команды.
Полковник Черепанов вполне был убежден в том, что лучшего адъютанта полк вообще иметь не может, а Черепанов был ревностный хозяин полка, хорошо, как ему казалось, знавший не только фельдфебелей, но и всех унтер-офицеров своих, не говоря об офицерах.
У него были мохнатые черные брови и пристальные глаза. Никогда и ни с кем в полку не допускал он шутливого тона; когда был кем-нибудь недоволен, намеренно говорил в нос; когда командовал, показывал, какой у него раскатистый, внушительный голос. Очень точно знал о себе, что после первого же удачного дела будет представлен в командиры не отдельной бригады и, разумеется, получит назначение с производством в генерал-майоры; поэтому не только ждал с часу на час начала этого дела, но в успехе его ни на минуту не сомневался.
Так как из штаба дивизии сообщили еще с вечера, что "замечены воздушной разведкой авангардные отряды австрийцев на пути следования полка", причем, однако, не было сказано точно, где эти авангарды, то Черепанов приказал выслать вперед взвод команды разведчиков с поручиком Самородовым во главе.
Разведчики ушли еще затемно, а теперь когда шел полк, было уже часов семь утра. От Самородова уже пришло донесение, что неприятель обнаружен не был. Черепанов обратил вопросительный взгляд на своего адъютанта, и тот сказал веско:
- Значит, одно из двух: или авангарды австрийские еще далеко, или они отступили. Ничего третьего тут быть не может.
- Вернее всего, что отступили ночью, - выбрал Черепанов то, что нравилось ему больше. - Что еще им и остается, как не отступать?
Он привык уже думать, что полк - большая сила, и теперь, оглянувшись назад и в обе стороны, где двигались его роты, почувствовал это осязательнее, чем когда-либо раньше.
Даже местность впереди приобрела после этого какой-то, на его взгляд, новый, прихорошенный, ласковый вид.
Поля были сжаты. Жнитво однообразно золотело. Хлеба на полях уже не было ни в крестцах, ни в копнах, - он был весь начисто вывезен, и это тоже нравилось хозяйственному полковнику, как и то, что мощно и на широких площадях сидела кукуруза.
Местность была неровная, холмистая, с поднятым горизонтом, с частыми усадьбами, окруженными садами, что придавало ей живописный вид. Но жителей попадалось мало: очень как-то быстро они успели выехать или их вывезли по приказу властей.
Однако даже и это, что жителей оставалось мало, было приятно Черепанову так же, как и его адъютанту: был получен строжайший приказ следить за тем, "чтобы воинские части не становились во враждебные отношения к населению Галиции". Этот приказ, конечно, был объявлен во всех ротах и командах, но трудно было надеяться на то, что он станет безукоризненно выполняться и что не будет жалоб, особенно на солдат. Чем меньше было жителей, тем, стало быть, меньше можно было ожидать и жалоб. Наконец, и внешний облик старых русин, с широкими соломенными брилями на сивых головах, был тот же, что и у подолян-украинцев, и с ними Черепанов говорил, как со своими, а управляющие польских панов, сидевшие в усадьбах, откуда уехали владельцы, держались приниженно-вежливо и всячески силились выказать свою готовность пожертвовать небольшим, чтобы сберечь доверенное им все.
III
Если бы Сыромолотов неудержимо захотел увидеть знакомый ему полк под первым огнем со стороны противника и, преодолев все препятствия, был бы допущен для этого в штаб полка, он увидел бы очень мало, однако, как всякий художник, это малое он не мог бы не счесть большим.
Прежде всего он стал бы искать пристальными глазами так называемые "поля сражения" и не нашел бы их, а сражение между тем шло, как и должно было идти: австрийские и русские пушки вели разговор, сотрясающий землю.
Ни одного человека не было видно между укрепленными позициями австро-венгерцев и наскоро вырытыми окопами полка Черепанова, не видно было и позиций противника, - пейзаж не потерпел как будто никаких изменений, хотя трудились над этим тысячи людей; вправо зеленела раскидистая роща, близко к ее опушке искрасна желтели черепичные крыши и белели стены нескольких зданий, тоже в зелени, и это место на карте носило название "господский двор"; от господского двора извилисто шла к горизонту, теряясь между холмов, белесая дорога; эта дорога вбирала в себя, как одна речка другую, еще дорогу, идущую слева, со стороны целой дюжины мелких домишек, носивших на карте название "фольварки"; около этих фольварков правильными четырехугольниками разбросаны были огороды, а несколько дальше их влево взмахнула неподвижными теперь крыльями мельница.
Сыромолотов, стоя в укрытии рядом с Черепановым и его адъютантом, водил бы вправо и влево взятым у них биноклем и, наконец, сказал бы, улучив момент относительной тишины:
- Не понимаю, откуда же стреляют австрийские пушки?
На это Черепанов не отозвался бы, а поручик Мирный, выждав другой момент, ответил бы вздернуто:
- Что же тут не понимать?.. Тяжелые бьют из-за фольварков, а легкие из рощи за господским двором, - от нас близко.
Сыромолотов прикинул бы на глаз расстояние до господского двора и до фольварков, убедился бы в том, что роща гораздо ближе фольварков, и спросил бы, быть может:
- Чьи же тяжелые пушки стреляют чаще - наши или австрийские?
На этот вопрос поручик Мирный ответил бы свысока, как он привык говорить со всеми вообще штатскими:
- У нас только легкая артиллерия, тяжелых орудий нет.
Сыромолотов поглядел бы на него недоумевающим взглядом, и, не пытаясь рассмотреть что-нибудь еще, не замеченное им на поле, передал бы ему обратно бинокль.
Это напомнило бы ему, как его сын Иван, тоже художник, но вместе с тем и цирковой борец, рассказывал ему о своей борьбе с знаменитым чемпионом мира Абергом, причем первая встреча на ковре осталась без результата, а во второй и третьей победил Аберг, и тогда он, отец, закричал, как будто сын оскорбил его самого своею слабостью перед немецким борцом: "Так какого же черта ты совался бороться с этим Абергом? Зачем совался, если заранее знал, что он тебя сильнее, хотел бы я знать?.."
Сыромолотов знал, что тяжелые орудия бьют гораздо дальше легких и способны произвести гораздо большие разрушения, и вот они имелись у австрийцев, которые защищались, но их почему-то не имели русские полки, которые наступали с целью разгромить противника.