Мы можем подойти к этому весьма трудному психоти-ческому материалу, сравнив страх потери "я" с более знакомой невротической тревогой, которая может скрываться за жалобой на импотенцию. При импотенции можно обнаружить следующую латентную фантазию. Индивидуум боится потерять детородную функцию, так что сохраняет ее использование (избегает кастрации), делая вид, что он кастрирован. Он отражает угрозу кастрации, притворяясь самому себе, что уже кастрирован, и действуя, будто это так и есть. Психотик использует защиту, основанную на тех же самых принципах, но она проводится не в отношении пениальных функций, а в отношении "я". Это предельная и самая парадоксально абсурдная из возможных защит, дальше которой не идут даже магические защиты. И насколько я мог видеть, она, в той или иной своей форме, является основной защитой при любой форме психоза. В наиболее общей форме ее можно выразить так: отрицание бытия как средство сохранения бытия. Шизофреник чувствует, что убил свое "я", и это происходит, чтобы избежать убийства. Он мертв, для того чтобы остаться в живых.
Многообразные факторы могут сойтись вместе, чтобы так или иначе подсказать индивидууму, что надо избавиться от своего "я". Даже усилиям "я", становящегося отделяемым и неотождествляемым с телом и практически любой мыслью, чувством, действием или восприятием, не удалось в конце концов освободить его от подверженности тревоге; оно оставлено без единого возможного преимущества обособления и подвержено всем тревогам, от которых изначально стремилось уклониться.
Два следующих случая демонстрируют огромное несчастье индивидуума, впутанного в подобные проблемы.
Я увидел Розу, когда ей было двадцать три года. Во время беседы она сказала, что боится, что сходит с ума, и это фактически так и было. Она пожаловалась, что к ней возвращаются жуткие воспоминания, от которых она не" может избавиться, как ни пытается. Но теперь она нашла ответ на все это. Теперь она старалась, по ее словам, забыть эти воспоминания, забыв себя. Она попыталасьсделать это, все время глядя на других людей и, следовательно, не обращая внимания на себя. Поначалу для нее заключалось некоторое облегчение в чувстве, что ее побеждают, а она не хочет бороться. Но что-то в ней сопротивлялось этому. Она была подавлена и продолжала пробовать что-то делать, но это отнимало все больше и больше сил, пока каждая мысль или движение не стали ощущаться так, словно нуждались в преднамеренном волевом акте. Но затем она поняла, что у нее больше нет силы воли - она ее всю использовала. Более того, она боялась делать что-либо от своего имени или брать личную ответственность за делаемое собой. В то же самое время она сказала, что мучима чувством, что она уже не управляет своей жизнью: "Мое собственное бытие находится в чьих-то руках, а не в моих". У нее не было собственной жизни, она просто существовала. У нее не было для себя ни цели, ни рвения, ни смысла. Она чувствовала, как она сказала, что "она" недавно "опустилась прямо вниз", и хотела выбраться "оттуда" теперь, пока не стало слишком поздно, и, однако, у нее было чувство, что все зашло слишком далеко, и что она не может и дальше "держаться за себя", и что "это" от нее "ускользает". Если бы она могла любить людей, ей было бы лучше.
Несколько дней спустя она выразилась следующим образом:
"Эти мысли все возвращаются и возвращаются. Я перехожу через черту. Мое настоящее "я" где-то внизу - обычно оно находилось у горла, но теперь спустилось гораздо ниже. Я теряю себя. Становится все глубже и глубже. Мне хочется много чего вам рассказать, но я боюсь. Моя голова полна мыслей, страхов, ненависти и ревности. Моя голова не может их ухватить, я не могу за них держаться. Я нахожусь за переносицей -в смысле там мое сознание. Мою голову раскололи, о, это же шизофрения, не правда ли? Не знаю, есть у меня эти мысли или нет. По-моему, я просто их последний раз выдумала, чтобы меня лечили. О, если бы я могла опять любить, вместо того чтобы ненавидеть. Мне бы хотелось любить людей, однако я хочу их ненавидеть. Я к тому же просто убиваю себя".
В последующие недели она продолжала говорить в таком же духе. Впечатление, что она убивает себя, начало переходить в убеждение, что она уже убила "себя". Она почти постоянно утверждала, что действительно убила себя, а иногда -что потеряла себя. В тех случаях, когда она не чувствовала, что полностью "потеряна" или "мертва", она ощущала себя "чужой" себе, и как она, так и другие вещи больше не обладали той же самой реальностью. Она мучительно осознавала потерю способности переживать реально и реально мыслить. С равной силой ей было известно, что другие люди обладают такой способностью, и она описывала различные методы, которые она либо намеренно, либо ненамеренно применяла для того, чтобы "взять реальность обратно". Например, если кто-то говорил ей что-то, что она классифицировала как "реальное", она говорила себе: "Я буду думать так же"; и она снова и снова повторяла про себя слово или фразу в надежде, что некоторая реальность этого выражения перейдет на нее. Она ощущала, что врачи реальны, так что пыталась все время держать в уме имя врача. Она пыталась производить впечатление на других людей, говоря что-нибудь, что, как она надеялась, их смутит. Она сочла это совершенно легким делом, поскольку ощущала себя совершенно отстраненной от чувств окружающих ее людей. Если же потом, глядя на другого человека, она видела признаки смущения, то говорила себе, что она наверняка реальна, потому что смогла произвести реальное впечатление на реального человека. Как только кто-нибудь "приходил ей на ум", она говорила себе, что она - этот человек. Теперь она ощущала, что поскольку она вспоминает какого-нибудь человека, то в какой-то степени она напоминает этого человека. Она ходила за людьми, имитируя их походку, копируя их фразы и подражая их жестам. В приводящей других в бешенство манере она соглашалась со всем, что ей говорили. Однако все это время она продолжала заявлять, что оказывается все дальше и дальше от своего реального "я". Она хотела стать способной "дотянуться" до других людей, позволить
другим людям дотянуться до нее, но это становилось вес менее и менее возможным. Когда она ощущала большее отчаяние, она меньше впадала в панику, но, тем не менее. ее постоянно преследовал ужас. Она стала не способна понимать, зачем что происходит. Она видела, как люди что-то делают, но говорила, что "не может их осознать, что это пустое ощущение". Она была убеждена, что все намного умнее ее. Все делали что-то умное, но она не могла разгадать, с каким намерением совершались их про-стейпше действия. У нее не было будущего. Время прекратило течь. Она не могла что-либо предвкушать, а все ее воспоминания являлись сжатыми, твердыми вещами, толкающимися у нее в голове. Было ясно, что она теряла какое-либо чувство различения событий во времени как прошлом, настоящем и будущем - "прожитого" времени, по определению Минковского.
Очень существенный факт заключался в том, что чем больше она ощущала, что не может достичь других людей, а другие люди не могут достичь ее, и чем больше она ощущала себя в своем собственном мире - "они не могут войти, а я не могу выйти",-тем больше в этот частный и закрытый мир вторгалось психотических опасностей снаружи, то есть тем более, в некотором смысле, "публичным" он становился. Она стала подозрительнее относиться к другим людям и начала прятать вещи в запирающемся шкафчике: у нее сложилось впечатление, что кто-то ворует у нее вещи. Она часто проверяла сумочку, чтобы удостовериться, что у нее ничего не украли. Такой парадокс все большего ухода и одновременно все большей ранимости нашел свое ясное выражение в заявлении, что она убивает себя, с одной стороны, и в страхе, что ее "я" может быть потеряно или украдено, с другой. У нее были только мысли других людей, и она могла обдумывать только сказанное другими людьми.
Теперь она заговорила о двойном бытии: "Существует две меня... Она -это я, а я все время она". Она слышала голос, велевший ей убить мать, и она знала, что этот голос принадлежит "одной из моих я". "Вот отсюда кверху (она указывала на виски) просто вата. У меня нет собственных мыслей. Я ужасно смущена, все время я, я, я; я и я; я и я сама, когда я говорю "сама", я понимаю, что здесь что-то не так, что-то со мной произошло, но я не знаю что".
Таким образом, несмотря па страх потерять свое "я", все се усилия "взять реальность обратно" включали в себя не бытие самой собой, а попытки убежать от своего "я" или убить свое "я" продолжали использоваться в качестве основных защит, а на самом деле они даже умножились.
Индивидуума заставляет "убить самого себя" не только давление тревога, но и ощущение вины, которое у подобных людей имеет особо радикальный и сокрушительный характер и, по-видимому, не оставляет субъекту места для маневра.
Мы уже видели, как под давлением вины Питер был вынужден быть ничем, быть никем. Вот еще один пример:
пациентка, следовавшая в чем-то аналогичным путем, которая, к счастью, была остановлена, или, будет более правильно сказать, остановилась сама до того, как ввела себя в психотическое состояние, возврат из которого стал бы очень тяжелым.
Двадцатилетняя Мария в течение года училась в колледже, не сдав ни единого экзамена. Она приходила сдавать экзамен либо на несколько дней раньше срока, либо позже. Если она оказывалась там вовремя, более или менее случайно, она не давала себе труд отвечать на вопросы. На второй год обучения она прекратила посещать занятия и, похоже, вообще ничего не делала. Было чрезвычайно трудно найти какой-нибудь конкретный факт из жизни этой девушки. Она пришла ко мне по чьему-то совету. Я установил для нее регулярное время визитов два раза в неделю. Было невозможно предсказать, когда она придет. Сказать, что она была пепунктуальна, было бы громадным преуменьшением. Определенное время визита являлось точкой во времени, которая служила ей лишь смутным ориентиром. Она объявлялась в субботу утром вместо визита в четверг днем или звонила в пять вечера, говоря, что только проснулась и не сможет успеть на прием, назначенный на четыре часа, но, если это удобно, она зайдет через час или около того. Она пропустила пять визитов подряд, не давая о себе знать, а на шестой пришла строго пунктуально без всяких объяснений и начала с того места, на котором остановилась в последний раз.
Она представляла собой бледное, худое и болезненное создание с прямыми нечесаными волосами. Одевалась она неопределимо странным образом. В отношении себя она была чрезвычайно уклончива и скрытна. Насколько я мог понять, ни один из множества людей, с которыми она вступала в мимолетный контакт, никогда не узнавал, как она проводит свою жизнь. Дом ее родителей находился в пригороде Лондона, и, поступив в колледж, она стала снимать квартиры в городе и меняла их очень часто. Ее родители никогда не знали, где она живет. Она порой заезжала к ним и проводила там время так, будто была случайной гостьей. Она была единственным ребенком. Ходила она быстро и бесшумно, почти на цыпочках. Ее речь была плавной и отчетливой, но апатичной, рассеянной, спокойной и напыщенной, но без всякого воодушевления. Она предпочитала говорить не о себе, а на такие темы, как политика и экономика. Она относилась ко мне с явным безразличием. Обычно она давала мне понять, что считает меня одним из многочисленных случайных знакомых, к которому заскочила поболтать. Впрочем, однажды она сказала мне, что я очаровательный человек, но природа у меня порочная и грязная. Она не выказывала никакого желания или ожидания получить что-либо от меня, и всегда было неясно, что, по ее ощущениям, она из меня извлекает. Когда она ощущала такое безразличние ко мне, она не могла понять, зачем ездить в такую даль, чтобы встретиться со мной.
Можно было подумать, что перспективы в случае этой девушки совершенно безнадежные, так как она недвусмысленно представляла собой клинический психиатрический портрет dementia praecos или schizophrenia simplex.
Впрочем, однажды она пришла вовремя и изумительно преображенная. Впервые на моей памяти она была одета по крайней мере с общепринятой опрятностью и без тех раздражающе странных черт во внешности и манерах, которые столь характерны для людей такого типа, но которые столь трудно точно определить. Без сомнения, в ее движениях и интонациях голоса присутствовала жизнь. Девушка начала беседу, сказав, что осознала, что отрезала себя от любых реальных взаимоотношений с другими людьми, что ее напугал образ ее жизни, и, кроме этого, она поняла внутренне, что так жить нельзя. Очевидно, произошло нечто, имевшее решающее значение. Согласно ее словам, и я не вижу повода в этом сомневаться, все эти мысли возникли после просмотра фильма. Она в течение недели каждый день ходила смотреть фильм "Дорога". Это был итальянский фильм про мужчину и девушку. Мужчина странствующий силач, ездивший из города в город и показывавший свой номер: он грудью разрывал обмотанную вокруг него цепь. Он приобретает девушку у ее родителей, чтобы та выступала в качестве ассистентки. Он - сильный, жестокий, грязный и порочный. Он обращается с ней хуже некуда. По своему выбору он насилует ее, или бьет, или бросает. У него, похоже, нет никаких угрызений совести:
он не признает ее в качестве личности, не проявляет ни малейшей благодарности, когда она пытается угодить ему или когда демонстрирует свою верность. Он ясно дает ей понять, что нет ничего, что она может для него сделать, чего бы кто-то другой ни сделал лучше. Она не может понять, какая польза от ее жизни, поскольку она отдана этому человеку, а для него девушка никчемна и бесполезна. Хотя в ее грусти и одиночестве нет постоянной горечи, однако она отчаивается из-за того, что ничего не значит. Она знакомится с канатоходцем из цирка. Она жалуется ему на свою незначительность. Однако, когда этот циркач просит ее уйти с ним, она отказывается, говоря, что, если она так поступит, у силача не будет никого, кто станет его терпеть. Канатоходец поднимает камешек и говорит, что не может поверить, что она абсолютно бесполезна, поскольку она наверняка стоит столько, сколько и камень, а камень на худой конец существует. Более того, он указывает, что от нее должна быть какая-то польза, хотя она об этом и не знает, поскольку она - единственный человек, которого силач не прогоняет. Большая часть очарования этого фильма заключается в героине. В ней совершенно нет хитрости или притворства. Все оттенки чувств проявляются просто и непосредственно в каждом ее действии. Когда силач убивает у нее на глазах канатоходца и скорее уклоняется от правосудия, чем признается в преступлении, она молчит и только хнычет: "Дурак болен, дурак болен". Она ничего не делает и ничего не ест. Когда, похоже, ей не становится лучше, силач бросает ее спящую зимой на дороге, оставляя на произвол судьбы.
Эта пациентка отождествляла себя с девушкой и в то же самое время видела себя противоположной этой девушке. Силач со своими порочностью, безразличием и жестокостью воплощал ее фантазию об отце и до некоторой степени фантазию обо мне. Но сильнее всего ее поразило то, что эта девушка, хоть отчаявшаяся и несчастная, не отрезала себя от жизни, неважно, насколько ужасна та была. Она не стала орудием собственного разрушения. Да и не пыталась она кривить душой. Девушка не была особо религиозна: она, похоже, не обладала - обладала не больше Марии - верой в некое Бытие, которое могла бы назвать Богом. Однако, хотя ее вера была безымянна, ее образ жизни в чем-то являлся скорее подтверждением жизни, чем ее отрицанием. Мария увидела все это как жуткий контраст своему собственному образу жизни. Ибо она почувствовала, что закрывала себе доступ к прощению и свежести творения. Даже героиня фильма могла смеяться над клоунами в цирке, испытывать трепет при выступлении канатоходца, находить утешение в песне и стоить не меньше гальки.
С "объективной", клиническо-психиатрической точки зрения нужно сказать, что произошла приостановка в процессе прогрессирующего шизофренического ухудшения, вероятно на органической основе. С экзистенциальной же точки зрения можно сказать, что она поборола стремление себя убить. Она увидела, что ее жизнь состояла в непреодолимом стремлении уничтожить собственную индивидуальность и стать никем. Она избегала всего, посредством чего ее можно было конкретно определить как действительную личность, вовлеченную в конкретные действия вместе с другими. Она пробовала действовать таким образом, чтобы ее поступки не имели никаких реальных последствий, и они поэтому едва ли могли вообще быть реальными поступками. Вместо такого использования действий, которое обычно имеет место при достижении реальных целей и, таким образом, становлении все более и более определенными через наши действия в качестве конкретных личностей, она пыталась свести себя к нулю, никогда не делая ничего конкретного, никогда, похоже, не находясь в каком-то конкретном месте в конкретное время с каким-то конкретным человеком. Она всегда находилась, как и все мы, в конкретном месте в конкретное время, но она пыталась избежать намека на это, будучи всегда абстрагированной, будучи "так сказать, где-то еще". Она действовала так, словно было возможно не "вкладывать себя в" свои действия. Попытка отделить себя от своих действий охватывала все, что она делала: работу, которую она, похоже, выполняла; знакомства, которые она, похоже, завязывала; все ее жесты и выразительные средства. Посредством этого она стремилась стать никем. Поэтому ее положение было сходным с положением Питера. Оба этих пациента чувствовали себя все более и более убежденными, что для них чистое притворство - быть кем-то и что единственный честный курс, который они могут выбрать, это стать никем, поскольку именно этим они могли себя "реально" ощущать. Такой процесс самоуничтожения представлял собой для наблюдающего за ним врача-клинициста не что иное, как процесс схождения с ума при schizophrenia simplex.
Как в случаях Питера и Марии, пациенты на описанной теперь стадии не испытывают чувства вины за конкретные мысли или поступки, которые они лелеяли или совершили. Если у них есть чувство вины в этом отношении, оно вытесняется гораздо более содержательным ощущением скверности и никчемности, которое атакует само их право быть. Индивидуум чувствует вину за то, что посмел быть, и двойную вину -за то, что не был, чересчур боялся быть и пытался убить себя если уж не биологически, то экзистенциально. Крайне необходимый фактор, препятствующий активному участию в жизни, способствующий изоляции "я", подталкивающий его на еще более дальний уход - его вина. Вследствие этого чувство вины становится приложенным к тому же самому маневру, который изначально был подсказан чувством вины.
Джеймс, например, рассказал следующий сон:
"Два атома двигаются параллельно, а потом они поворачивают назад и останавливаются, почти касаясь друг друга". Он показал руками их траектории. От этого сна он проснулся резко, в панике и с дурными предчувствиями.
Его трактовка этого сна состояла в том, что два атома - это он сам: вместо продолжения движения по своей "естественной траектории" они "разворачиваются сами на себя". Делая это, "они нарушают естественный порядок вещей". Дальнейшие ассоциации по данному сну раскрыли, что Джеймс чувствовал глубокую вину за свои собственные "развернувшиеся назад" взаимоотношения с самим собой, поскольку они представляли собой:
1) некую форму онанизма, то есть растрачивание своих творческих и производительных сил;
2) уход от действительных гетеросексуальных взаимоотношений и установление взаимоотношений между двумя частями собственного бытия, при которых одна являлась мужской, а другая - женской:
3) уход от взаимоотношений с другими людьми и установление внутри самого себя исключительно гомосексуальных взаимоотношений с собой.
Это высвечивает еще одну сложную проблему, состоящую в том, что при таких обстоятельствах взаимоотношения "я" с самим собой исполнены чувства вины, поскольку, как мы указывали раньше, оно создает в себе или ищет образ взаимоотношений, который "при естественном порядке вещей" может существовать только между двумя личностями и не может переживаться в действительности исключительно одним "я".
Расщепление "я" (два "я" Розы; состояние, представленное двумя атомами Джеймса) формирует основу одного из типов галлюцинаций. Один из фрагментов "я", по-видимому, главным образом сохраняет ощущение "Я"*.
*Прописной буквой обозначается индивидуум (англ. "I"), а строчной психологическая личность (англ. "self"). (Примеч. перев.)
Другое "я" можно тогда назвать "она". Но эта "она" по-прежнему есть "Я". Роза говорит: "Она -это я, а я все время она". Один шизофреник рассказывал мне: "Она -это я, ищущий меня". ("Я" у хронических шизофреников, по-видимому, распадается на несколько центров, каждый с определенным ощущением "Я" и переживающий другие центры как отчасти "не-Я".) "Мышление", принадлежащее "другому "я"", стремится получить некоторые свойства восприятия, поскольку оно не воспринимается переживающим "я" ни как продукт его воображения, ни как принадлежащий ему. То есть другое "я" есть основа галлюцинации. Галлюцинация есть "как бы" восприятие фрагмента разъединенного "другого "я"" остатком ("я"-центр), сохраняющим остаточное ощущение "Я". Это становится более очевидно у явно психотических пациентов. Более того, взаимоотношения "я"-"я" подготавливают почву для неистовых взаимных атак воюющих внутри фантомов, переживаемых как обладающие своего рода фантомной конкретностью (см. следующую главу). В сущности, именно эти атаки со стороны подобных внутренних фантомов вынуждают индивидуума говорить, что он был убит или что "он" убил свое "я". Однако, в конечном счете, даже говоря "по-шизофренски", по сути, невозможно убить внутреннее фантомное "я", хотя можно перерезать горло. Призрак нельзя убить. Может произойти лишь то, что место и функция внутреннего фантомного "я" становятся почти полностью "захваченными" архетипическими посредниками, которые оказываются полностью контролирующими все аспекты бытия индивидуума. Тогда задача психотерапии состоит в установлении контакта с изначальным "я" индивидуума, которое, как мы должны верить, есть все еще возможность, если уж не актуальность, и может быть возвращено лечением к подходящей жизни. Но это проблема, за которую мы сможет взяться и разрешить ее только после продолжительного изучения психотических процессов и феноменов. И теперь мы примемся за решение именно этой задачи.
10. "Я" И ЛОЖНОЕ "Я" У ШИЗОФРЕНИКА
Теперь мы попытаемся подкрепить наше сообщение избранными описаниями шизофрении, данными одной пациенткой-американкой на стадии выздоровления. Об этом случае сообщают два американских автора, Хейвард и Тейлор, а психотерапией с пациенткой занимался один из них. Они пишут:
"Джоан -двадцатишестилетняя белая женщина. Болезнь у нее впервые проявилась в начале 1947 года, когда ей было семнадцать. В течение двух последующих лет ее лечили в четырех частных больницах с помощью психотерапевтического режима, сопровождавшегося в делом тридцатью четырьмя электрошоками и шестьюдесятью инсули-новыми курсами. Пациентка пятьдесят раз впадала в состояние комы. "Серьезного улучшения" не отмечалось, и пациентка была в конце концов послана к одному из авторов (М. Л. X.), поскольку казалась безнадежно больной.
В начале лечения автором Джоан была безучастной, ушедшей в себя, замкнутой и подозрительной. Активны были зрительные и слуховые галлюцинации. Она не включилась ни в какую больничную деятельность и зачастую находилась в таком оцепенении, что было трудно добиться от нее хоть какой-то реакции. Если говорилось о необходимости лечения, она яростно сопротивлялась или сердито требовала, чтобы ее оставили в покое. Было совершено три попытки самоубийства -она порезала себя куском разбитого стекла и приняла чрезмерную дозу успокоительного. Временами она становилась столь неистово воинственной, что ее приходилось помещать в отделение для буйнопомешанных".
Я выбрал этот материал по множеству причин. Описание психоза у этой девушки, по-видимому, дает потрясающее подтверждение представленным здесь взглядам. Подтверждение усиливается тем фактом, что настоящая книга была написана до публикации американских материалов. Американские авторы пользуются классической психоаналитической терминологией (это, супер-эго и ид), которая, по моим ощущениям, накладывает совсем необязательные ограничения на понимание материала; описание же самой пациентки, по-видимому, является во многом ее собственным взглядом на себя и не было навязано или предложено ей авторами. Поэтому в данном случае возможные ошибки при представлении материала от одного из моих собственных пациентов, заключающиеся в том, что пациент просто повторяет, как попугай, мои собственные теории, исключены.
И наконец, данная пациентка представила такой ясный и проницательный отчет о себе на "обычном" языке, какого я не припомню. Надеюсь, он покажет, что, если мы посмотрим на экстраординарное поведение психотика с его собственной точки зрения, многое из этого поведения станет понятным.
Во-первых, мне бы хотелось кратко подытожить идеи, которые я изложил.
Отрыв "я" от тела есть нечто, что мучительно переносится и что страдающий отчаянно стремится исправить с чьей-нибудь помощью, но он к тому же используется в качестве основного средства защиты. Фактически это определяет существенную дилемму. Такое "я" желает быть соединенным с телом и укорененным в нем, однако постоянно боится поместиться в теле из-за страха стать подверженным нападениям и опасностям, которых оно не может избежать. Однако "я" обнаруживает, что, хотя оно находится вне тела, оно не может удержать преимущества, на которые бы могло надеяться при таком положении. Мы уже упоминали то, что происходит:
1. Его ориентация -примитивная оральная, обусловленная дилеммой удержания своей жизненности и страха что-нибудь "принять". Оно становится иссушенным жаждой и заброшенным.
2. Оно становится полным ненависти ко всему, что находится там. Единственный способ разрушения и неразрушения существующего может ощущаться как разрушение самого себя.
3. Преднамеренно может быть предпринята попытка убить "я". Она отчасти оборонительная ("Если я мертв, меня нельзя убить"); а отчасти это попытка ослабить сокрушающее чувство вины, которое угнетает индивидуума (нет ощущения права быть живым).
4. Внутреннее "я" само становится расколотым и теряет свои собственные индивидуальность и целостность.
5. Оно теряет собственную реальность и прямой доступ к реальности вне себя.
6а. Безопасное местопребывание "я" становится тюрьмой. Его предполагаемое убежище становится адом.
66. Ему не свойственна даже безопасность одиночной камеры. Его собственный анклав становится камерой пыток. Внутреннее "я" преследуется внутри этой камеры расколотыми конкретизированными частями его самого или собственными фантомами, которые стали неуправляемыми.
Непостижимая речь шизофреника и его действия становятся частично понятными, если мы вспомним, что в его бытии существует основополагающий раскоп, перенесенный из шизоидного состояния. Бытие индивидуума расщепляется надвое, производя развоплощенное "я" и тело, являющееся вещью, на которое взирает "я", рассматривая его временами так, будто это лишь еще одна вещь в мире. Все тело, а также множество "ментальных" процессов отделяются от "я", которое продолжает действовать в очень ограниченном анклаве (фантазирование и наблюдение) или казаться вообще прекратившим функционировать (то есть быть мертвым, убитым, украденным). Такое описание, конечно же, весьма схематично и имеет недостатки любого предварительного сверхупрощения.
Мы уже обрисовали несколько вариантов, при которых такому расколу не удается поддержать здоровое переживание, и он становится ядром психоза.