-- Ну, скажу я тебе, что можешь, дальше-то что будет?
Молодой человек с отчаянием почти закричал:
-- Дальше я только жить и начну.
-- С таким грехом-то, при духовном-то звании? Не
бывает такого разрешения. Тебя ад ждет, если не обра
зумишься.
Семинариста эти слова не испугали.
-- Мне слово нужно.
-- Терпежу, что ли нет?
-- Совсем нет. Руки на себя наложу. Мне жениться
надо, без этого до прихода не допустят. А при жене мне
обратно дороги не будет. Так надо пораньше. Вдруг так
потянет, что придется из семинарии уходить.
На этом стенания несчастного были прерваны отцом:
-- Тебе одному в грех входить стыдно, а грех тянет,
не отпускает. Вот ты и решил других туда затянуть. Дес
кать, не я виноват, не подтолкнули бы меня, чистым
бы ходил. Да я в таких делах не помощник.
Отец с такой силой распахнул дверь, к которой я прижималась, что совершенно, казалось, расплющил меня. Я закричала, кое-как выбралась из щели и тут же столкнулась с молодым человеком, подталкиваемым отцом. Я снова закричала, теперь уже ошпаренная прикосновением того, кого еще час назад готова была любить. Как я обманулась, как коварно обманули меня чужая мука и темные окружья глаз!
Сейчас мне уже за пятьдесят, а ничего не изменилось.
Я не так много в жизни читала. Все другое занимало. Да, кстати, и не стыжусь в этом признаться. Понимаю, что главное было вложено в меня уже при рождении. (Так и отец говорил.) Из Лескова помню только один рассказ про женщину -- Домну, как она до смерти влюблялась. До смерти -- тут значит и силу, и года. Разумеется, то, что я сохранила в памяти только этот рассказ, умысел судьбы. Ведь узнала я его, когда еще не могла понимать суть. Не сама любовь, а придумка про свою любовь дорога, про свои мучения во имя любви, своей же. Пустота на месте любви страшна, вот и пытаешься зацепиться за кого-нибудь в надежде переложить хоть часть своего страха. Отец говорил: "Жизнь жалости к человеку не знает. Ей и не положено, на то Бог есть".
Лимон и фиалка
Дуня очень любила всякие растения вообще и тосковала по земле, несмотря на городское свое воспитание. Однако все, что она могла позволить себе в Петербурге, -- выращивание цветов в горшках.
Надо сказать, что я никогда не замечала в отце склонности к домашнему садоводству. Но однажды застала отца за странным для него занятием. Он копался в горшке, кажется, с фиалками, который стоял на кухонном окне. Я спросила, что он делает. Отец как-то испуганно обернулся на мой голос и скомканно ответил:
-- Да так, ничего.
Поспешно отряхнул руки и отошел прочь.
Через некоторое время я увидела, что отец подолгу стоит, как бы высматривая в горшке. Вздыхает. И расстроенный, уходит.
Наконец я решилась:
-- Что там такого?
Отец, застигнутый врасплох, ответил:
-- Я косточку посадил. А ничего не растет. Месяц уже.
Поливает ли Дуня этот цветок?
Дуня исправно ухаживала за цветами. Через несколько недель я увидела в горшке новый росток. Нежно-зеленый. Тут же бросилась за отцом.
-- Слава тебе, Господи!
В этом восклицании отца было столько радости, будто произошло нечто долгожданное, особенное.
-- А что посадил?
-- Лимон.
Я не удержалась и рассмеялась. Отец тоже рассмеялся. Обнял меня и велел смотреть за ростком.
Может, в одном горшке двоим было тесно или по какой-то другой причине (ведь лимон капризен), через некоторое время росток зачах. Я не без робости сказала отцу об этом.
Он напустился на Дуню. Мол, та плохо поливала. Дуня оправдывалась, что поливала.
-- Значит, залила,-- настаивал отец.
Он расстроился всерьез.
За обедом в тот день он спросил, нет ли в доме лимона. (Надо сказать, что у нас в доме всегда было в достатке и более того разных фруктов -гости приносили.) Лимона не было. Отец велел купить.
Когда запыхавшаяся Дуня вернулась, отец просто вырвал у нее из рук фрукт и отправился на кухню.
Мы ждали в столовой. Через некоторое время отец вернулся совершенно удовлетворенный. На шелковой рубахе и под ногтями была земля, но он, нисколько не смущаясь, сел за стол и продолжил обед.
А на кухне мы с Дуней обнаружили вырванную с корнем фиалку. И не просто вырванную, а растоптанную, изломанную. Земля же в горшке была аккуратно разрыхлена и обильно полита.
Дуня, вздыхая, убрала с пола. Поворчала, но отцу ничего не сказала.
Через некоторое время лимон проклюнулся. Рос на удивление быстро. Отец подолгу стоял возле него, щупал листики, нюхал. Но вскоре росток зачах. Дуня, протестуя против варварского отношения к ее фиалке, к лимону не подходила, поливал его сам отец, и винить на этот раз было совершенно некого.
Отец ходил сумрачный, даже злой. Однажды он заговорил со мной поздно вечером после ухода наших обычных гостей. Он зашел на кухню, где я сидела у теплой плиты, читая что-то романтическое, приобнял меня за плечи.