Я обернулась. В его голосе были тоска и отчаяние. То и в самом деле были плохие времена -- шестнадцатый год, конец лета...
-- Что ты, папа, все наши здоровы, слава Богу, ос
тальное тоже наладится.
Отец погладил меня по руке, как он это делал всегда, -- от локтя к ладони, широкими взмахами, -- и отошел к окну.
Теперь он стоял ко мне спиной. Руки сложены на груди, голова опущена.
-- А что же Дуня фиалку, что ли, выбросила? Неуж
то нельзя было спасти?
Я не сразу поняла, про что говорит отец.
-- Так ты же ее измял, только выбросить и оставалось.
Помолчали. Я подошла к окну и стала рядом с отцом.
Он взял меня за руку. Но не сжал ладонь, как обыкновенно, а держал мою в своей.
-- А ты лимоны не любишь, -- почему-то сказал отец,
глядя не на меня, а в темную улицу.
-- Кислые они, -- ответила я первое, что пришло в
голову.
-- Верно, кислые, а я вырастить хотел. Уж так хотел.
Я расхохоталась.
-- А фиалку Дунину зачем вырвал?
-- Как затмение на меня нашло. Она ж мешала.
-- Так и потом твой лимон не принялся.
-- Верно. Но то ж потом. Дуня и теперь злится?
-- Да уж не злится.
-- А чего не сажает снова?
Я пожала плечами. Постояли молча. Потом отец вышел.
Больше он не предпринимал садоводческих шагов. Дуня же снова посадила цветы, да не одну фиалку, а несколько, хоть и одинаковых, в два горшка. Цветы удивительно быстро разрослись, хоть и были посажены в неурочное время.
Потом я не однажды видела лимонные деревья в местах, где они, казалось, совсем не могли расти, и всякий раз вспоминала отца и его попытку.