— Каких лет была больная?
— Лет двенадцати-тринадцати, вероятно. Но это не всегда зависит от возраста. У меня была сестра, которая изучала греческий язык, когда была вот такой маленькой.
Но из этого дела Элина выбралась не очень удачно. Правда, её не наказали, но полиция немного испугала её, и она выпуталась сравнительно благополучно.
Зато потом за неё принялась учительница. Приняться за ребёнка — это значит выделить его из всех, держать под подозрением, тайком следить за ним. Во время перемены между уроками Элину подзывают к себе: «погоди минутку, милая Элина, я хочу с тобой поговорить». Далее следуют увещания, ласковые, но решительные, ей некстати напоминают о том, что произошло, убеждают просить у Бога прощения.
И в ней что-то надламывается.
У Элины слабеют силы, она приходит неумытая, забывает дома свои книги. Под гнётом подозрения, под испытующими взглядами она приобретает привычку избегать взгляда учительницы, начинает избегать смотреть всем в глаза. Она смотрит быстро, крадучись, что придаёт ей пугливое выражение. Затем наступает день её конфирмации[1], и пастор говорит ей слово об одной из заповедей, и все разбираются насчёт её прошлого. Потом она уходит из церкви, оставляет свою маленькую нору.
Солнце сыплет золото на весь город. Люди ходят по всем улицам с цветами в петличках, и она едет в коляске за город…
В эту ночь я снова встретил её; она жила там, внизу.
Она стояла в воротах и заговорила со мной шёпотом. Я не мог ошибиться, — я слышал её голос, я узнал её красный шрам. Но, Боже мой, как она растолстела!
— Идите сюда, это я, — сказала она.
— А это я. Как ты, Элина, выросла, — сказал я.
— Выросла? Что за пустяки!
Ей болтать некогда. Если я не намерен войти к ней, так нечего мне дольше стоять здесь и других отваживать.
Я назвал своё имя, напомнил ей задний двор, маленькую Ганну, всё, что я знал.
— Давайте, войдём в комнату, поболтаем с вами, — сказал я.
Когда мы вошли, она сказала:
— Поставили бы что-нибудь выпить, а?..
Вот какой она была.
— Вот если бы Ганна была теперь с нами! Посидели бы мы втроём, о том, о сём поболтали бы.
Она крикливо рассмеялась.
— Какой вы вздор несёте! Прямо как ребёнок!
— Разве вы никогда не вспоминаете Ганну? — спросил я.
Она с бешенством плюнула.
— Ганна, Ганна! Вечно вы с Ганной! Не считаю ли я её всё ещё ребёнком! Всё это с Ганной осталось далеко позади, и чего там ещё язык чесать об этом! Лучше бы заказали чего-нибудь выпить.
— Охотно.
Она встаёт и выходит в другую комнату.
Кругом из соседних комнат слышны голоса, шум пробок, брань, тихие вскрикивания. Двери открываются и закрываются, то и дело в коридоре зовут прислугу и отдают ей какие-то приказания.
Элина вернулась в комнату; она захотела посидеть у меня на коленях, закурила папиросу.
— Почему мне нельзя посидеть у тебя? — спросила она.
— Потому что я не этого хочу от вас, — ответил я.
— Ну, так заплатите за вино и уходите.
Я сказал:
— Посидим спокойно и поговорим. Конечно, я уплачу вам за это время.
И я дал ей денег, — не знаю сколько, но довольно много.
Она сразу присмирела, стала послушна и тихо уселась. Но разговор у нас не клеился. Когда я задавал ей какой-нибудь вопрос, она, прежде чем ответить, затягивала какую-нибудь песенку или закуривала папиросу. О прошлом она и слышать не хотела. Скверный, грязный двор — есть о чём вспоминать! А можно ей позвать жену служителя — она там в коридоре — дать ей стакан вина?
— Конечно, можно.
— Я вам скажу, жена служителя — это моя мать. Она для услуг при нас, при девушках. Это я ей помогла поступить на это место. Она здесь здорово зарабатывает.
Она отнесла стакан вина в коридор и вернулась обратно.
— Твоё здоровье, старый друг! — сказала она.
Мы выпили вина.
Ей опять захотелось сесть ко мне на колени.
— Верно, вам всё-таки уже надоело здесь? — спросил я.
— Надоело? Нет. А почему мне нельзя посидеть у тебя?
— Вы здесь давно?
— Не знаю точно. Э, да всё равно! Твоё здоровье!
Мы выпили. Потом она опять без голоса затянула какую-то глупую песенку, что-то из обозрения.
— Где вас научили этой песне?
— В Тиволи[2].
— Вы там часто бываете?