Каждое утро, как только солнце глянет в окно, Арье Цап — «баал-гуф»[1] — вскакивает с постели в рубахе и белых подштанниках и немедля идет на двор, к конюшне, проведать свою рыжую лошадку — Гнедка.
Через двор, загроможденный бревнами, досками, штабелями дров и прочих лесных материалов — Арье ими торгует, — он подходит к конюшне, открывает ее и входит внутрь.
В конюшне, справа от входа, в тени, на подстилке из сена и соломы, смешанных с навозом, неподвижно, как мертвая, стоит рыжая лошадь, — в полутьме цвет ее расплывается. Лошадь привязана веревкой к корыту, ее маленькие уши обвисли и, кажется, она задремала или задумалась. Над головой у нее свисает с потолка на веревочке дохлая черная ворона — талисман против чертей, которые по ночам донимают лошадей — заплетают гриву косичками.
Арье подходит к лошади, кладет ей на холку сильную, мускулистую руку и приговаривает: «Стой, Гнедко». Лошадь вздрагивает, подается назад, настораживает уши и поводит глазами. Арье журит ее: «Стой, негодник, не бойся, это ж я!». Он снова проводит рукой по гриве лошади, щупает ей брюхо, смотрит в корыто, поела ли скотина корм, и рад видеть, что за ночь брюхо округлилось. Огладив рукой все тело лошади, ее хребет, бока, даже хвост, он отвязывает веревку от корыта, снимает с вбитого в стену гвоздя ведро и ведет лошадь во двор к колодцу поить.
Пока лошадь пьет из ведра, из протянутых рук Арье, тот стоит и насвистывает, чтобы лошадь охотнее пила. Водой, что остается после лошади, Арье ополаскивает лицо и руки, веря, что опивки полезны. Когда он подставляет под струю холодной воды лохматую голову, на его жирном затылке видны два красных кружка — следы от банок: Арье имеет обыкновение в канун нового месяца ставить себе банки; как он говорит, это чистит кровь и спасает от головной боли.
Затем это крепкое и здоровое тело со стальными мышцами, с медными ручищами и мясистым красным лицом, тело, которое, несмотря на пятьдесят лет, сильно, как у тридцатилетнего, — влажное и посвежевшее, уверенными шагами возвращается вместе с лошадью в конюшню, и при каждом шаге жирные щеки Арье вздрагивают и трясутся.
Водворив лошадь на место, Арье направляется в хлев посмотреть, выгнали ли уже корову на пастбище, заглядывает в дровяной сарай, целы ли дрова, подозревая, что дрова у него крадут соседи. Он бегло оглядывает лежащие у забора бревна, — в порядке ли метки, которые он поставил на них вчера на ночь, боясь воров. И только успокоенный всем этим осмотром, он идет в дом будить жену Хану и трех сыновей и сам одевается.
Через несколько минут, надев верхнюю одежду из грубой и прочной черной материи, которая ему так по душе, Арье снова выходит из дому и открывает ворота, ведущие на тихую, еще сонную улицу, и одновременно шепча по-украински всегдашнее свое, обычное в их округе заклинание, приблизительно означающее:
— Всяк, кто торгует, кто покупает, кто продает, пусть сюда придет.
Говоря это, он указывает рукой на «плац» (так лесоторговцы называют огороженный двор для хранения лесоматериалов) и мысленно зовет к себе: «Сюда, сюда, ко мне, к Арье Цапу, пусть придут покупатели со всего света, Отец наш Небесный».
Затем Арье довольно осматривается: все остальные дворы и склады еще закрыты, он опередил всех. Скрип его ворот первый нарушил тишину улицы. То все евреи, тяжелые на подъем, как говорится, неженки, или просто лентяи да лодыри, а он, слава Богу, не ленится, а ведь говорят, кто рано встает, тому Бог дает. Но почему это дети не выходят во двор?
Арье идет назад, подходит к окну, за которым спят сыновья, громко стучит и кричит: «Шепл! Зелиг! Мойше! Вы еще не оделись? Погодите, вот я вас, собаки! Живо!» И только после этого, если день не базарный, Арье возвращается в дом пить чай.
К этому делу, к чаепитию, Арье приступает, предварительно сняв с себя кафтан и засучив рукава рубахи. Он усаживается за стол и кричит:
— Хана, подай самовар.
Толстопузый самовар, пышущий паром, ставится на стол перед Арье, и тот с головой погружается в чаепитие. От каждого его глотка стакан заметно пустеет. Так он пьет один стакан за другим, пока хорошенько не пропотеет. Лишь после этого он снова надевает кафтан и становится на молитву. И так как Арье человек простой, он не пускается в длинные разговоры с Творцом, и молитва его коротка: быстро намотать филактерии,[2] поцеловать цицис,[3] сплюнуть от дурного глаза и — «Хана, подай хлеба!»
На завтрак он ест разную зелень, редьку, лук, в поглощении их участвуют все мускулы его лица, словно вертятся колеса водяной мельницы. Покончив с трапезой, он окончательно приходит в себя и чувствует потребность выйти за ворота, чтобы выдышать свою редьку и, зевая, покалякать в обществе балагул,[4] которые обычно располагаются возле его двора и к этому часу уже начинают собираться.
Когда это могучее тело показывается у ворот, оно по своей мощи и тяжести кажется высеченным из каменной глыбы — ни впадины, ни выпуклости, ни выпирающего сустава, а еще оно похоже на дуб, который не шелохнулся бы, даже если бы ветры всего мира ополчились против него.
Хворей и недугов это тело отроду не знало: Арье никогда не испытывал боли и ничем не болел. Даже холера, которая дважды посещала его улицу и собрала обильную жатву, не осилила этого здоровяка. Кажется, будто сам ангел смерти оробел перед таким человечищем и поспешил обойти его стороною, как и многие соседи, которые при встрече с Арье трусливо пятились, хотя тот никогда не злоупотреблял своей силой, разве только при случае и шутки ради.
Арье ставил это себе в заслугу. Он всегда черпал уверенность в мощи своих рук, видя, как окружающие боятся его, с каким почтением они говорят о его силе; сам же он знал, что запас его сил они переоценивают и в своих похвалах хватают через край, передавая слухи, которые он сам же про себя и распускал всем на удивление, — слухи о чудесах, которых никогда не совершал.
То же самое и с его богатством, молва о нем была сильно преувеличена, и тоже благодаря хвастовству Арье. Но если даже оставить без внимания общественное мнение, надо все же признать, что Арье действительно «баал-гуф», не только в прямом, но и в переносном смысле слова: человек солидный, крепко стоящий на земле, у которого есть не только недвижимость, но хватает и наличных, надежно припрятанных в кубышке.
Главные статьи дохода Арье — торговля лесом и большие проценты с малых ссуд, которые он когда-то дал бедным кацапам, пришедшим издалека, чтобы поселиться в окрестностях города. Они осели на земле только по милости Арье, это правда, но зато попали к нему в трудовую и денежную кабалу, стали его вечными данниками, а он — их компаньоном во всех предприятиях. Раз в неделю Арье выезжает в своей тележке, запряженной Гнедко, на кацапскую слободу, объезжает поля и огороды и собирает положенную ему дань: от плодов земли — бобы, огурцы, капусту и прочую зелень, из живности — петухов, уток, молочного теленка; не брезгует он и такими продуктами, как яйца и молоко. Порою перепадает ему и наличный рубль. И все в счет процентов за старые долги, которые числятся за должниками. Выехал Арье в пустой тележке, а когда под вечер возвращается домой, тележка его до краев полна всяким добром, каким изобилует кацапская слобода.
Это — его главное дело, но основное его богатство — земельные угодья и наличная «монета», любимое словечко Арье, которое он постоянно ввертывает. «Коли нет здесь монеты, — говорит Арье и, чтобы подчеркнуть всю важность этого слова, ударяет себя по полному оттопыренному карману брюк, — нет здесь монеты — ничего нет. Есть монета — есть все. Без монеты шагу не сделаешь».
А греет монета только тогда, когда она поближе к телу. Поэтому Арье никогда не рискнул бы положить свои деньги в банк или заменить их процентными бумагами. Он не верит в них, как не верит и в другие новейшие изобретения и выдумки, например, в телеграф. Впрочем, когда нужно или когда можно извлечь из этого выгоду, он не прочь воспользоваться и новшествами.
— Все эти акции, банки, то да се, — говорит Арье, — все эти штуки один обман и подвох, они и нужны-то одним бездельникам и голоштанникам, у которых все состояние — фи-фу-фа (при этом Арье красноречиво поводит рукой в воздухе, чтоб объяснить вам, что означает это фи-фу-фа). Ломаного гроша не стоят все эти бумаги. Ими только кринки накрывать, на это они годятся. Тьфу! Вот звонкая монета совсем другое дело.
По той же причине, из боязни обмана и подвоха, Арье избегает всякого мало-мальски сложного дела, требующего вычислений и расчетов, которые ему не под силу. Арье любит настоящее дело, такое, чтоб сразу прибыль — и все. А если ему предложат «ярмарку в небе», то бишь «журавля в облаках», или что-либо в этом роде — нет, его не проведешь!
Из недвижимости, кроме большой усадьбы, где он сам живет и торгует, — там стоит дом окнами на улицу, а амбары, конюшни и хлева тонут в высоких штабелях и кучах кое-как наваленных досок, — у Арье есть на одной из площадей города большой каменный дом. Этот дом продавали с аукциона за долги, а Арье был в числе кредиторов. У него есть и большой сад на окраине города — он достался ему за долги от одного кацапа, отъявленного пьяницы, которому Арье помогал в трудные минуты и в итоге тот задолжал ему крупную сумму под солидные проценты. Вдобавок, у Арье есть земля, пустыри, которые перешли к нему в уплату долгов от соседних крестьян и уже под его, Арье, властью получили вольную и отдыхали, зарастая травой и бурьяном и служа выгоном для скота. Если к этому прибавить огуречные и арбузные баштаны на слободе, в которых Арье имел долю как вечный кредитор, то выходит, что не напрасно его прозвали «баал-гуф»: так в наших краях называют выскочку, человека разбогатевшего, но грубого и неотесанного.
«Цапом» называли Арье не потому, что такова была его фамилия, а потому, что в городе N. нельзя было оставаться без прозвища. Как только в городе появлялся новый человек, ему немедленно придумывали кличку, ухватывающую какую-нибудь слабую или смешную его сторону. Эта кличка прилипала и переходила из поколения в поколение. Но если в других городах прозвища дают спустя рукава, хватая откуда ни попадя, из Писания и из естествознания, то в городе N. имена одалживают по большей части у животных: Алтер — Гадюка, Рувим-Гирш — Куница, Акиба — Девка, Шолом — Индюк. Само собой, у всякого прозвища свой смысл и дается оно знатоками, успевшими раскопать у нарекаемого какое-нибудь сомнительное достоинство или скандальное происшествие в семье. Вот и Арье звался Цапом, потому что его отец, мир праху его, человек невежественный, из старых откупщиков, всю свою жизнь арендовал «общественного козла», и хозяева коз платили ему за услугу. Эту кличку отец оставил в наследство потомкам, и семейство «козлов», или, по-нашему, «цапов», здравствует и поныне; один из славных отпрысков его — Арье Цап.
Из всех своих владений Арье больше всего любит вышеупомянутый каменный дом с садом на окраине города. Когда его встречают на улице в тележке, запряженной Гнедком, и спрашивают по еврейской привычке: «Откуда и куда, реб Арье?» — он отвечает: «Еду в имение» или «Еду проведать поместье». Если верить Арье, этот сад — единственный в своем роде, его не обойти за день, и не найти равного ни по числу деревьев, ни по урожаю плодов, что душистее и слаще всех в мире. И этот сад приносит ему ежегодно пять тысяч рублей доходу!
— Ты видал мои осенние яблоки? — хвастает Арье. — Не видал? Ну и дурак!.. Считай, что ты осенних яблок не видел никогда! Ты думаешь — это яблоки как яблоки? Эх, дурак ты, дурак, — да таких яблок, как у меня, даже в губернаторском саду не сыщешь. Дыню ты видал? Вот какие у меня яблоки. Каждое с дыню! Их за версту видать, глупый ты человек, как висят на дереве между листьев дыни. Пойдем, дурак, я тебе покажу, чтоб не говорил, будто Арье врать горазд. — С этими словами он тащит недоверчивого к себе в дом, показывает ему два огромных красавца-яблока и все расписывает их чрезвычайный вкус, запах и цвет.
Правда, со временем обнаружилось, что эти два яблока, хранившиеся в буфете, выросли не у Арье в саду, а были подарены ему неким Лампедрицким, его должником; однако это нисколько не смутило Арье. Он продолжал водить в дом маловерных, чтобы придать весу своим словам и наглядно показать, каковы яблоки Арье, «чтоб не говорили, будто Арье врать горазд».
Эти два яблока так долго валялись в буфете, что в конце концов испортились. Однажды накануне субботы запах гнильцы почуяла жена Арье Хана, дородная, дебелая женщина с постоянно красным носом и красными глазами — из-за пристрастия к бутылочке. Чтобы не рассердить мужа покушением на честь его яблок, она обратилась к нему вкрадчиво и как бы за советом:
— Как ты думаешь, Арье? Кажется, яблоки немного попахивают… Жалко их… Отчего ты молчишь, Арье?
— Протухли? Так пусти их на цимес, — ответил Арье без лишних слов. Хана послушно обратила их в цимес, и яблок как не бывало.
То же и с его богатством и силой — двумя главными доблестями, которыми Арье так гордился. Их он расписывал и разукрашивал байками и небылицами. Однажды ночью к нему в конюшню забрались три вора и наметили себе жертвой Гнедка. Он, Арье, как раз в это время — случайно или по какой надобности — вышел во двор в одной рубахе и подштанниках. Он услыхал шум, заподозрил неладное, осторожно подкрался, схватил двоих за шиворот и стукнул их лбами, а третьего свалил пинком ноги. Затем связал их, погрузил на телегу и повез в полицию. Или как-то раз пять пьяных кацапов хотели его избить, так он схватил одного из них за ногу, размахнулся им, как дубиной, и повалил наземь всех остальных. Рассказы о своем богатстве Арье начинал историей о графе или генерале, одолжившем у него пять или десять тысяч рублей. Иногда Арье связывал свое богатство и силу в одно: начинал с графа, который якобы одолжил у него большие деньги и не захотел платить, а заканчивал такой, например, историей: однажды он пришел к графу требовать свою монету. Тот был один в доме. Арье схватил графа за горло и сказал:
Отдашь деньги — ладно, а нет — тут тебе и крышка.
Подобные истории Арье рассказывал в окружении работников дровяных складов и балагул, которые толпились рядом со своими ломаными-переломаными телегами и полудохлыми клячами, ожидая, пока их наймут везти купленный лес. Они обступали Арье и охотно слушали его. Если и после всех этих рассказов находился скептик, Арье разрешал его сомнения специальным способом: он раздвигал два пальца, большой и указательный, хватал ими, как клещами, маловерного за затылок, и принимался трясти его, как тростинку, из стороны в сторону и приговаривал:
Отвечай, отвечай же, клоп, кто сильнее всех?
— Реб Арье, реб Арье, — поневоле признает несчастный, тщетно пытаясь высвободиться из мертвой хватки.
— Кто сильнее всех? Кто самый сильный? — не унимается Арье, продолжая сжимать его шею, хотя тот уже бьется в тисках, как рыба на суше, и лицо его наливается кровью.
— Реб Арье, реб Арье! — стонет бедняга, позволивший себе усомниться, задыхаясь и страдая от боли.
— Ну ладно, ступай, собака, к себе в конуру и держи язык за зубами, когда взрослые разговаривают, — заканчивает Арье нравоучение и отпускает провинившегося.
— А ты чего пятишься? — обращается Арье к другому балагуле, который действительно отступает назад, — подойди-ка, я пощупаю тебя, сынок. Не бойся, дурачок, ничего я тебе не сделаю. Я тебя на один ноготь положу, другим прищелкну, тут тебе и конец. — При этом Арье показывает, как давят приговоренную к смерти вошь, чем возбуждает смех всех присутствующих.
Само собой разумеется, все это делается не со зла, а ради развлечения. И балагула, и Арье хотят только позабавить собравшихся.
А тем, кто сомневается в его богатстве, Арье отвечает коротко. Он встает, показывает на оттопыренный карман, хлопает по нему ладонью и говорит:
— Вот где монета! — Этот довод заставляет умолкнуть всякого.
Вывернуть кишки, переломать кости, размозжить голову, свернуть шею, выпустить потроха — вот прибаутки, которыми Арье обильно пересыпает свою речь, будто читает лекцию по анатомии. Когда ему приходится разбирать ссору между балагулами, а это случается раз по десять на день, он советует одному выпустить кишки, а тому — размозжить ему паршивую голову или свернуть его пакостную шею, и все будет в порядке. За это балагулы уважают Арье и постоянно избирают посредником и миротворцем в своих бесконечных дрязгах.
По правде сказать, говорит все это Арье для красного словца. На самом деле он вовсе не злоупотребляет своей силой. То ли молодая кровь в нем успела остыть, то ли считает он, что это не подобает его возрасту, — во всяком случае немногие удостоились видеть, как Арье дерется, выворачивает кишки, выпускает потроха. Эту работу обычно исполняют его сыновья.
Правда, в молодости Арье обучился этому делу в кацапской слободе и весьма в нем преуспел. С малолетства на этом деревце расцветали цветочки, еврейских детей не украшающие. Ребенком он удирал из хедера; в бытность грубым и туповатым мальчишкой неохотно слушал Пятикнижие; задиристым и дерзким подростком не повиновался учителям, а став распутным юношей отправлялся в кацапскую слободу, дружил с тамошними хлопцами и водил сомнительную компанию. Кацапы сызмала привлекали его ростом и статью, дерзкими лицами и крепкими шеями, его пленяла их одежда, походка и, разумеется, вихрастый чуб, а над чубом — нахлобученный набекрень картуз. Это ли не удальцы! Арье старательно подражал им во всем: отрастил волосы, надел шапку, как у них, набекрень, двигался внушительно и в то же время непринужденно, лущил семечки рассеянно и с ленцой и даже свистал, как они, негромко и сквозь зубы, подергивая при этом слегка ногой. Появилась в нем какая-то спесь, он будто говорил каждому встречному: «А ну-ка тронь». Успокоился Арье только тогда, когда сшил себе черную рубаху навыпуск, узкую сверху и широкую книзу, такую, как носили кацапы. С этих пор его приняли, как своего, и он с головой ушел в их забавы и похождения. Ночи он проводил с ними, карауля лошадей, днем упражнялся в езде верхом и совершенствовался в выпускании кишок. Арье вырос, женился на своей Хане, но все не расставался с кацапами, которые тоже стали взрослыми парнями. Он видел их насквозь, понимал каждый шаг их и обделывал вместе с ними всякие темные делишки. Начались ночные похождения — конокрадство и мена лошадей: пегие сюда, гнедые туда.
Но все это было очень давно. С тех пор, как Арье скопил монету и народил детей, он остепенился и от всего этого отошел. От всех забав юности остались только воспоминания, которые он приукрашивал и расцвечивал до неузнаваемости, да еще непроходящая, бескорыстная любовь к лошадям и ко всему, что с ними связано: к торговцам лошадьми, к коноводам, к цыганам, к балагулам, к разговорам о лошадях. Десять раз на неделе Арье менял лошадей. Сегодня пегую на гнедую, завтра гнедую на серую, и так без конца. И все это не ради заработка, а исключительно из любви, из страсти к этому делу. Лишь это немногое и осталось в нем от бурной юности, а все остальное он передал сыновьям, которые тоже уже выросли и возмужали.