Конец XV в. ознаменовался созданием Российского централизованного государства. Окончательное присоединение Пскова (1510 г.), Смоленска (1514 г.) и Рязани (1523 г.) по существу являлось завершением объединения основных русских земель в единое государство. На повестку дня вставал вопрос о путях его дальнейшего укрепления. Усиление экономических позиций и увеличение политической роли дворянства, а также рост городов и торгово-ремесленного населения в них давали возможность сначала правительству Ивана III, а затем и Василия III перейти к активной борьбе с княжеско-боярской оппозицией. Дальнейшее поступательное развитие Русского государства было невозможно без преодоления пережитков феодальной раздробленности в центральном и местном управлении страной, без уничтожения экономических основ княжеско-боярской аристократии — крупного привилегированного землевладения.
Уже в конце XV — начале XVI в. русскому правительству удалось добиться первых успехов в этом направлении. Роспуск боярских дворов, проведенный в 80–90-х годах XV в., разгром в 1499–1502 гг. оппозиции, возглавленной князьями Ряполовским и Патрикеевыми, отстранение от власти и заточение в Волоколамский монастырь Вассиана Патрикеева, ликвидация Волоцкого (1513 г.) и Углицкого (1521 г.) уделов — таковы основные вехи в борьбе с феодальной аристократией.
Однако процесс преодоления феодальной раздробленности в первой трети XVI в. не был достаточно глубок, ибо экономические условия для этого не созрели. В стране сохранялись экономически обособленные районы и даже удельные княжества, хозяйственные связи между которыми не были еще прочными. Сложение всероссийского рынка, спаявшего воедино все эти экономически разобщенные части России, относится к более позднему времени.
Процесс централизации страны происходил в упорной борьбе старого и нового, нарождающего и отживающего. Основной опорой великокняжеской власти было поместное дворянство; поддерживали ее также города. Удельные княжата и часть боярства выступали против растущего самодержавия. Как и прежде, они «находились в состоянии непрерывного бунта» по отношению к государю[891]. Борьбе великих князей с княжатами и боярством сочувствовали самые широкие круги населения как в городе, так и в деревне.
По мере углубления процесса централизации нарастало и сопротивление ему со стороны феодальной аристократии, цеплявшейся за свои права и привилегии. В этом обстоятельстве заключалась основная причина временного торжества княжеско-боярской реакции в малолетство Ивана Грозного.
В недавно вышедшей книге, посвященной политической истории России 30–50-х годов XVI в., И. И. Смирнов следующим образом сформулировал свое понимание политической борьбы внутри класса феодалов в малолетство Ивана IV. «Историческое значение боярского правления 30–40-х годов, — пишет он, — заключалось в попытке феодальной реакции — княжат и бояр — задержать процесс строительства Русского централизованного государства путем разрушения аппарата власти и управления централизованного государства и возрождения нравов и обычаев времен феодальной раздробленности»[892]. «Боярский «произвол» и «смута» были формой, в которой осуществлялось разрушение централизованного аппарата власти в направлении восстановления феодальной раздробленности удельных времен» [893].
Эта характеристика событий 30–40-х годов XVI в., основывающаяся на представлении И. И. Смирнова о том, что в XVI в. происходил только еще процесс образования Русского централизованного государства, нам представляется неверной. В годы боярского правления вопрос уже не шел и не мог идти о возвращении к временам феодальной раздробленности. Во время княжеско-боярских свар борьба шла не за расчленение государства на удельные «полугосударства», а за овладение центральным правительственным аппаратом, за превращение его в орудие корпоративных интересов феодальной аристократии. Мероприятия, проведенные Бельскими и Воронцовыми в целях укрепления государственного аппарата, отличались половинчатостью и непоследовательностью. Пользуясь двенадцатым часом своей власти, Шуйские, Глинские, Бельские, Воронцовы и другие боярские временщики прежде всего стремились использовать свое положение калифов на час в целях самого беззастенчивого обогащения. Трудящиеся массы крестьян и посада, эксплуатация которых неизмеримо выросла в тяжелые годы правления, боярских олигархов, на своем собственном опыте убедились, что несет с собою победа княжеско-боярской аристократии. Ответом народных масс был невиданный дотоле подъем классовой борьбы, вылившейся в городские восстания, а также в локальные выступления крестьян середины XVI в.
Во время осенней поездки по монастырям 1533 г. тяжело заболел великий князь Василий III. Когда смертельный исход болезни стал более чем вероятен, Василий поспешил принять срочные меры, которые должны были обеспечить после его смерти переход власти к трехлетнему сыну Ивану и ликвидировать претензии на московский престол со стороны удельных князей Андрея Старицкого и Юрия Дмитровского, дядей малолетнего наследника. В октябре 1533 г. Василий III приступил к составлению духовной грамоты[894] Согласно завещанию, текст которого сохранился только в отрывках в составе духовной Ивана Грозного, Василий III передавал великое княжество сыну своему Ивану. Пытаясь разъединить коалицию удельных князей, Василий III, очевидно, завещал князю Андрею Ивановичу выморочный Волоцкий удел в качестве своеобразного выкупа за отказ старицкого князя от всяких претензий на великокняжеский стол[895].
В литературе утвердилось мнение (А. Е. Пресняков, И. И. Смирнов), что перед смертью Василий III выделил своеобразный регентский совет при малолетнем сыне Иване и Елене Глинской, которому и поручил всю полноту власти[896]. Этот вывод основывается на словах летописного рассказа о болезни и смерти Василия III, где, между прочим, говорится, что умирающий великий князь призвал бояр Ивана Васильевича и Василия Васильевича Шуйских, Михаила Семеновича Воронцова, Михаила Васильевича Тучкова, Михаила Львовича Глинского, а также тверского дворецкого Ивана Юрьевича Шигону Поджогина и дьяка Федора Мишурина и приказал им «о устройстве земском, како вы правити после его государьства»[897].
К этому списку добавляется также и боярин Михаил Юрьевич ЗахаРьин, который, оказывается, присутствовал на совещании и оставался даже у постели Василия III вместе с И. Ю. Шигоною и М. Л. Глинским, когда остальные участники совещания разошлись[898].
Для решения этого вопроса нужно напомнить, что в состав Боярской думы входило 12 бояр: дядя жены Василия III — князь М. Л. Глинский, дальний родственник великого князя — князь Дмитрий Федорович Бельский, сильная группировка суздальских княжат, возглавлявшихся Шуйскими (И. В. и В. В. Шуйские, Михаил Васильевич и Борис Иванович Горбатые, Александр Андреевич Хохолков-Ростовский), и представители старомосковского боярства (Василий и Иван Григорьевичи Морозовы, М. С. Воронцов, М. В. Тучков и М. Ю. Захарьин). Князь А. А. Хохолков-Ростовский, видимо, в совещаниях «у постели» Василия III не принимал участия, так как он находился на наместничестве в Смоленске[899]. Остальные бояре в той или иной форме в последние дни жизни Василия III фигурируют среди его ближайших советников. Наряду с названными выше 5 боярами участниками совещания 3 декабря князь Д. Ф. Бельский, князья Горбатые и Морозовы (Поплевины) также присутствовали на беседах с великим князем. Ко всем к ним Василий III обращался со словами: «Постойте крепко, чтоб мой сын учинился на государстве государь и чтоб была в земле правда»[900]. Итак, очевидно, всей Боярской думе в целом поручалось ведение государственных дел[901]. Но поскольку в Боярской думе явное большинство принадлежало Шуйским (кроме пяти суздальских княжат, дворецкий князь Иван Иванович Кубенский, казначей Петр Иванович Головин), которые одно время склонны были ориентироваться на дмитровского князя Юрия Ивановича[902]. Василий III объявил официально опекунами наследника его родичей князей М. Л. Глинского и Д. Ф. Бельского[903]. Именно, обращаясь к Бельскому, он произнес: «Вы бы, мои сестричи князь Дмитрей с братиею, о ратных делех и о земском строение стояли за один, а сыну бы есте моему служили прямо».
Однако уже ближайшие месяцы после смерти Василия III, последовавшей 3 декабря 1533 г., внесли существенные коррективы в состав правительственной среды. Первый удар был нанесен по удельным братьям покойного великого князя, ибо подавляющее большинство представителей боярской знати стремилось предотвратить сепаратистские тенденции, обнаруживавшиеся в политике старицкого и дмитровского князей.
С князя Андрея Старицкого была взята присяга на верность Ивану IV[904], а уже 11 декабря 1533 г., т. е. через неделю после смерти Василия III, согласно решению, принятому Боярской думой, «поимали» князя Юрия Ивановича[905].
Решительным противником дмитровского князя был, очевидно, один из виднейших деятелей правительства малолетнего Ивана IV — князь И. Ф. Оболенский[906]. Предлогом для ликвидации Дмитровского удела явилась попытка князя Андрея Шуйского «отъехать» к князю Юрию, т. е. перейти к нему на службу[907]. Однако даже ближайшие родичи Шуйского — князья Горбатые отказались его поддержать. Дмитровский князь не имел хоть сколько-нибудь серьезной опоры в среде господствующего класса феодалов[908]. Удельный князь Андрей Старицкий на данном этапе поддержал Елену Глинскую и малолетнего Ивана IV, боясь усиления дмитровского князя. Юрий Иванович вместе с Андреем Шуйским были брошены в темницу[909]. После заточения князя Юрия правительство Елены Глинской поспешило укрепить свое влияние в бывшем уделе этого князя (Дмитрове, Рузе, Звенигороде и Кашине) путем выдачи грамот духовным феодалам, владевшим землями в этом уделе[910].
Вскоре произошли серьезные изменения и в составе Боярской думы. Уже к январю 1534 г. энергичная Елена Глинская добилась звания боярина и конюшего для своего фаворита князя И. Ф. Телепнева-Оболенского[911], а «кто бывает конюшим и тот первый боярин чином и честею»[912]. К июлю того же года боярином стал муж сестры Елены Глинской князь Иван Данилович Пенков[913]. Наконец, к исходу 1534 г., среди бояр упоминается князь Никита Васильевич Оболенский[914]. Опираясь на большинство в Боярской думе и в дворцовом аппарате, Шуйские пытались в первой половине 1534 г. проводить свою политическую линию. Польский жолнер Войцех, покинувший Москву 3 июля 1534 г., сообщал, что «всею землею справуют» князь В. Шуйский, М. В. Тучков, М. Ю. Захарьин, И. Ю. Шигона Поджогин и М. Ю. Глинский, но последний не имеет никакого влияния[915].
В такой обстановке произошел раскол в Боярской думе. Поводом для него послужило бегство в Литву князя Семена Федоровича Бельского и окольничего Ивана Васильевича Ляцкого, причем с ними бежали «многие дети боярьские, великого князя дворяне»[916]. Из беглецов удалось «изымать» только князя Богдана Трубецкого[917]. «Советчики» беглецов — князья И. Ф. Бельский и И. М. Воротынский с детьми были брошены в тюрьму[918]. Связанные родственными узами с беглецами, князь Д. Ф. Бельский и М. Ю. Захарьин (И. В. Ляцкий был его двоюродным братом) должны были на время уступить важнейшие позиции в руководстве страною. Оба они вместе с дьяком М. Путятиным были отданы на поруки[919]. Через день после побега Семена Бельского, т. е. 5 августа, был «пойман» князь М. Л. Глинский, а его мать, княгиню Анну, постигла опала[920].
О причинах заточения князя Михаила Глинского источники сообщают разные сведения. В Воскресенской летописи говорится, что Глинского бросили в темницу за то, что он отравил Василия III[921]. Это явно вымышленное сообщение, которое помещено в своде 1541 г., вышедшем из среды Шуйских, было снято в Летописце начала царства, где просто сообщается о «поимании» Глинского после рассказа о бегстве Семена Вельского и опалах, последовавших за этим событием[922].
В тексте Царственной книги вместо версии об отравлении Василия III приводится обвинение Глинского в том, что он вместе с М. С. Воронцовым «захотел держати великое государство Российского царствия» [923]. Как доказано в работах Д. Н. Альшица, вставки и приписки к Царственной книге носят явно тенденциозный характер. Они сделаны в канцелярии Ивана Грозного в 60–70-х годах под влиянием событий опричнины и нуждаются в строго критической проверке[924]. Однако эти сведения Царственной книги принимает на веру И. И. Смирнов, считая, что именно они раскрывают мотивы поведения Михаила Глинского[925]. Так под пером этого исследователя рождается целая концепция о существовании «заговора» М. Глинского, с которым он связывает и бегство Семена Бельского и «поимание» Воротынского[926].
Дело, очевидно, было проще. В составе правительства Елены Глинской шла напряженная борьба между различными группировками. Сторонниками сохранения политического курса на укрепление государственного аппарата выступали и М. Глинский, и Бельские, и М. Ю. Захарьин, и дьяк Меныник Путятин. Во внешней политике группировка княжат, выходцев из западных и юго-западных земель Русского государства, отстаивала необходимость мирных отношений с Польшей и Литвою[927]. В январе — июле 1534 г. в Великом княжестве Литовском посольство Т. В. Заболоцкого вело переговоры о мире[928].
Этой группировке противостояла партия Шуйских, сторонница войны с Литвою, активная защитница боярских прав и привилегий.
Посольству Т. В. Заболоцкого не удалось предотвратить начало новой войны на западных рубежах России. Уже к 22 июля стало известно о начале похода польских войск на Смоленск, а в августе князь С. Бельский и И. Ляцкий бежали в Литву[929]. Их бегство во время приготовления к военным действиям «с службы ис Серпухова» заставило правительство принять строгие меры к единомышленникам беглецов.
Шуйские воспользовались этим случаем также и для того, чтобы бросить в опалу одного из двух регентов — князя М. Глинского, наиболее мешавшего их планам.
Таковы обстоятельства политической борьбы, развернувшейся летом 1534 г. Шуйские, однако, на этот раз не смогли добиться желаемых результатов. Елене Глинской и князю И. Ф. Телепневу-Оболенскому удалось еще на некоторое время сохранить внутриполитический курс Василия III. Правительство продолжало линию на централизацию управления страной. Сохранившиеся сведения рисуют его борьбу с ростом монастырского землевладения и привилегиями духовных феодалов[930]. В этой же связи находится распоряжение, посланное весною 1536 г. в Новгород: «пожни у всех монастырей отняти и отписати около всего града и у церквей бояших во всем граде и давати их в бразгу, что которая пожня стоит тем же монастырем и церковником»[931]. В 1535/36 г. и в Коломне две епископские слободки были приписаны к посаду[932].
Еще в январе — марте 1534 г. правительство Елены Глинской осуществило пересмотр жалованных грамот, выданных духовным и светским землевладельцам.
В ходе этого пересмотра феодалам удалось добиться подтверждения своих основных иммунитетных прав и привилегий, несмотря на то что правительство стремилось принудить к исполнению яма, городового дела и посошной службы население владений иммунистов, В большинстве жалованных грамот периода регентства отсутствует освобождение от уплаты тамги, мыта и других таможенных пошлин[933].
Лишая духовных феодалов ряда крупных иммунитетных льгот, правительство Елены Глинской возлагало на население их вотчин новые повинности. Так, осенью 1534 г. с церковно-монастырских вотчин Новгорода было собрано 700 рублей для выкупа полоняников[934].
Продолжало правительство Глинской и ограничение власти наместников и волостелей путем выдачи уставных грамот, содержащих регламентацию податей и судебных штрафов, которые взимались наместниками, а также ограничение объема их судебной юрисдикции[935].
Большое значение в урегулировании денежного обращения в стране имела монетная реформа 1535–1538 гг.[936], в результате которой была установлена единая монетная система. Необходимость проведения реформы диктовалась потребностями растущего товарного производства. К тому же в обращении было много обрезанных денег, а в старых деньгах «подмесу»[937]. Реформу задумали, вероятно, еще при жизни Василия III[938], ибо полную замену всей находившейся в обращении монеты можно было произвести только после большой предварительной работы. Еще в сентябре 1533 г. «на Москве казнили многих людей смертною казнью в денгах», в том числе «москвич и смолнян и костромич и вологжан и ярославцов и иных многих московских людей»[939]. В апреле 1534 г. правительство повелело «старыми московками не горговати», а «из гривенкы скаловой сребра быти по три рубля московская»[940]. Поскольку ввели в обращение денежные единицы по сниженной стопе[941], правительство получило в свое распоряжение новые денежные средства. Реформа была проведена за счет народных масс, однако в результате ее осуществления денежная система в России окрепла, именно поэтому она не претерпела никаких изменений на протяжении всего XVI в. Серебряная «копейка» надолго осталась основной русской монетой[942].
Градостроительная политика 1534–1538 гг. была во многом продиктована задачами обороны территории Русского государства от вторжений из пределов Великого княжества Литовского, а с юга и юго-востока — из Крыма и Казани. Эта политика также отражала возросшую роль городов как центров развивающегося товарного производства[943].
Наиболее крупным мероприятием было строительство Китай-города в Москве. Еще в мае — июне 1534 г. построили земляной «город» (в районе будущего Китай-города). Это строительство было осуществлением плана, задуманного еще Василием III[944]. В мае 1535 г. на месте земляного «города» уже воздвигли каменные стены Китай-города[945]. Строительством руководил видный архитектор Петрок Малый (Фрязин). Китайгородская стена охватывала наиболее густо населенную часть посада Москвы[946].
В 1534 г. «срублен бысть град древян в Великом Новегороде на Софейской стороне»[947], а в 1537 г. и на Торговой стороне[948]. Летом 1535 г. построен город на озере Себеж[949]. В июле 1535 г. в Пермь после сильного пожара был послан С. Д. Курчев «города ставити»[950]. Летом — осенью 1536 г. построена Балахна[951]. Был отстроен в апреле— июле 1536 г. Стародуб (с земляными укреплениями), сожженный ранее литовскими войсками. Город вскоре стал заселяться[952]. В том же году отстроены городские укрепления в Пустой Ржеве («Заволочье»), Холме и город Велиж на Двине (в апреле — июне 1536 г.)[953].
В то же самое время производилось строительство укреплений в устье реки Наровы[954]. Строительство имело оборонительные цели: городок должен был контролировать вход в Нарову из Финского залива[955]. В октябре 1535 г. возведены земляные укрепления в г. Почапе[956], а в декабре — Мокшанск[957]. Весною 1536 г. построен деревянный город Темников на реке Мокше[958]. В январе 1536 г. — городок Буйгород в Костромском уезде[959]. Весною 1536 г. построена деревянная крепость в г, Устюге[960]. Летом — осенью 1536 г. отстроены после пожаров деревянные кремли городов Владимира[961], Ярославля[962] и Торжка[963]; летом 1536 г. отстроен город на реке Прони[964] (Пронск). Несколько позднее (после 6 августа 1538 г., но до 1546 г.) на реке Обноре выстроен г. Любим[965].
Даже из этого краткого перечня видно, что перед нами не отдельные случайные мероприятия, а продуманная система строительства укреплений. Для обороны от набегов казанских татар были возведены укрепления в Балахне, построены Темников, Буйгород и Любим. Южные рубежи страны должна была прикрывать наряду с другими городами Пронская крепость. Юго-западная граница защищалась от вторжения литовских войск крепостями в Стародубе, Почапе, а северо-западная граница — Себежом, Заволочьем, Велижем и др. Себеж и Балахна уже вскоре после постройки подверглись нападениям: первый — литовских войск, второй — татарских отрядов.
Организацию постройки городов-крепостей раскрывает грамота 1538 г. о построении г. Любима. Летние набеги татарских отрядов 1538 г. на «костромские места»[966] показали ту реальную опасность, которую представляли вторжения казанцев даже для земель столь отдаленных от восточной границы Русского государства, какими являлись северные станы Костромского уезда. В 1538 г. в Москву по поручению местных детей боярских, местной администрации и крестьян прибыли челобитчики из ряда станов и волостей Костромского и Вологодского уездов с просьбою — разрешить им «город поставить» на реке Обноре в устье реки Учи (позднее Любим). Просьба мотивировалась опасностью казанских вторжений. Земли> которые представляли челобитчики, «от городов отошли далече, верст по сту по девяносту и мест-де осадных… в городех от казанских людей… убежищей нет». В просьбе говорилось, что «как-де прииде от казанских людей всполошное время, и нам-де тогда от казанских людей детися негде и в город на Кострому бежати далече и без города-де нам впредь не мочно быть».
Правительство разрешило строить город местному населению «своими сохами». При этом оговаривалось непременное условие, чтоб «вперед бы то место под городом не порушили». Вместе с тем город должен быть расположен так, чтобы во время набегов «казанских людей на костромские места и людем бы в город из сел и из деревень и из дальних утечи мочно». В строительстве крепости, в рытье рвов, изготовлении «кольев» «городового боя», привозе «каменья» должны были принять участие все крестьяне, в том числе и частновладельческие[967].
Строительство городских укреплений производилось ценою усиления податного гнета и натуральных повинностей, ложившихся на плечи посадского населения и крестьянства. В то же время оно содействовало росту безопасности русских городов и обеспечению их мирной жизни. В этом строительстве, следовательно, нужно усматривать проявление того «союза королевской власти и бюргерства», о котором писал Энгельс, касаясь истории Западной Европы[968]. Правительство Елены Глинской оказывало серьезную поддержку посадскому населению городов и прежде всего, конечно, его зажиточным торгово-ремесленным слоям.
При строительстве городских укреплений не освобождалось от повинностей население беломестных дворов, в том числе дворов духовных феодалов. В строительстве Китай-города должны были участвовать не только черное посадское население, но и «беломестцы», т. е. велено было «делати град и ров копати митрополичим и болярьскьм и княжим и всем людем без выбора»[969].
Когда строили деревянные стены на Софийской стороне в Новгороде, то «примет градовой денежный» был «раскинут» на «весь град, на гости московские, и новгородские, на старосты, и на черные люди, и на архиепископа и на священники, и на весь причет церковный. А доселе того не бывало при старых великих князех: ставили град доселе всеми новогородскими волостями, а городовые люди нарятчики были»[970].
В июле 1535 г. Троицкий монастырь в Переяславле выполнял свою «подель» — «четыре городни в одном месте»[971]. К июлю 1536 г. эта «подель» возросла до шести городен в одном месте[972]. Привлечение к городовому делу беломестцев отвечало интересам посадского населения русских городов. Поддержку правительства Елены Глинской торгово-ремесленному населению можно проследить и на актовом материале.
Так, в декабре 1535 г. была выдана жалованная грамота владимирским бортникам, которая в отличие от жалованных грамот духовным феодалам содержала большие иммунитетные льготы[973]. В жалованных грамотах на городские дворы Дмитрова, выдававшихся духовным феодалам, отсутствовало освобождение беломестцев от уплаты прямых податей (яма, посошной службы и городового дела)[974]. Не были подтверждены таможенные привилегии Симонова и Кириллова монастырей[975].
Внешняя политика России в 1534–1537 гг. была твердой и последовательной. Осенью 1534 г. литовские войска перешли границу и совершили первое нападение на Стародуб и Смоленск, имевшее характер прощупывания русских сил. Русские войска нанесли им чувствительные удары[976]. Успешным был и поход воеводы М. В. Горбатого (ноябрь 1534 — февраль 1535 г.), направленный на столицу Великого княжества Литовского. Русские войска подошли к Вильно на расстояние 40–50 верст и «со многим пленом» вернулись обратно. Одновременно отряды смоленского воеводы Ф. В. Телепнева совершили рейд на Речицу, Мозырь и на другие города вплоть до Новогрудка[977]. Ответом на активные действия русских войск на северном и центральном направлениях являлся большой поход литовского воеводы Юрия Радзивилла и перебежчиков С. Бельского и И. Ляцкого на юго-западе. Вследствие восстания черных людей пал Гомель, а после восьминедельной осады и Стародуб (в августе 1535 г.). Потеря Стародуба была весьма тяжелой: в плен попало до 15 000 человек вместе с воеводой Ф. В. Телепневым-Оболенским[978]. Это было последним успехом литовских феодалов в войне с Россией. Еще во время литовского похода русские воеводы нанесли контрудар на западном фронте, подошли к Мстиславлю, Дубровне и Орше. Одновременно на озере Себеже был основан передовой форпост, получивший первоначально название города Китая[979]. Февральский поход 1536 г. 20-тысячного литовского войска на Себеж окончился безрезультатно[980], и зимою 1536/37 г. Великое княжество Литовское было вынуждено начать переговоры, а потом и заключить пятилетнее перемирие с Россией[981]. За Русским государством остались Чернигов, Стародуб, Почап, Пронск, Себеж и другие города. Гомель и Любеч временно пришлось уступить[982].
Укрепление положения правительства Елены Глинской внутри страны и завершение войны с Литвой позволили ему перейти в наступление на последний крупный оплот удельнокняжеской реакции и ликвидировать Старицкое удельное княжество.
Дядя малолетнего Ивана IV, князь Андрей Иванович, был потенциальным противником московского правительства. Одной из причин недовольства князя Старицкого был отказ правительства Глинской от выполнения некоторых пунктов завещания Василия III, в частности от передачи Волоцкого уезда[983]. При дворе Андрея Старицкого находились виднейшие представители волоцкого боярства, в том числе князь А. Ф. Хованский, на дочери которого в 1532 г. женился князь Андрей, старицким дворецким был князь Ю. А. Оболенский, родственник волоцкого боярина князя П. Н. Оболенского, и др. Еще в январе 1534 г. князь Андрей «припрашивал к своей вотчине городов чрез (т. е. сверх. — Л. 3.) отца своего благословение и чрез духовную грамоту»[984]. Однако Волоцкий удел не был передан старицкому князю, ибо это не соответствовало всей политической линии правительства Елены Глинской, направленной на ограничение удельнокняжеского сепаратизма. Тогда же, т. е. с 1534 г., отправившись в Старицу, князь Андрей Иванович стал «на великую княгиню гнев держати»[985]. После смерти в заключении князя Юрия Ивановича (август 1536 г.) правительство княгини Елены серией щедрых иммунитетных грамот упрочило свои позиции в землях Дмитровского удела и территориях, прилегающих к Старицкому удельному княжеству[986]. Андрей Старицкий только один раз упоминается в разрядах, хотя русским войскам приходилось вести напряженную войну и с Великим княжеством Литовским и Казанью[987].
В конце декабря 1536 — начале января 1537 г., когда русские земли у Нижнего Новгорода подверглись нападению казанских татар, к князю Андрею в Старицу было послано требование — принять участие в походе «для дела Казанского». Старицкий князь «к великому князю не поехал, а сказался болен»[988]. Впрочем, уже вскоре весною Андрей Иванович вынужден был послать с войском своего дворецкого князя Юрия Оболенского и выполнить тем самым требование великокняжеского правительства.
12 апреля 1537 г. он послал в Москву другого боярина, князя Ф. Д. Пронского, «бити челом о своих великих обидах»[989]. Посылка Пронского не достигла своей цели: позднее он был схвачен и брошен в темницу. Дело в том, что правительство Елены Глинской на заседании Боярской думы уже приняло решение о вызове старицкого князя в Москву[990]. Яркую картину разгрома заговора старицкого князя дают «Повесть о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого» и Вологодско-Пермская летопись. В Вологодской летописи рассказывается следующее: «Здумав великая княгини Елена з бояры имати князя Ондрея Ивановича и посла по него в Старицу. И князь Ондрей Иванович послышел то, что великая княгини з бояры думает, а хотят его имати, и князь Ондрей Иванович из своею княгинею и з князи и з бояры и со всеми своими людьми из Старицы выехал, а пошол к Новугороду к Великому. И князь великий и великая княгиня послали за ним»[991].
Князь Андрей бежал из Старины 2 мая 1537 г., двинувшись по направлению к Новгороду[992], «со многю силою»[993]. Князем посылались грамоты, «чтоб ноугородцы ему служили и взяли его собе в Новгород»[994].
Из Москвы был послан ряд церковных иерархов[995] во главе с епископом крутицким Досифеем, а также князья И. Ф. и Н. В. Оболенские «со многими людми», которые должны были доставить к великокняжескому двору мятежного князя.
Пытаясь сделать Новгород центром сопротивления великокняжеской власти («Новгород засести»), князь Андрей Иванович надеялся привлечь на свою сторону новгородских служилых людей. Этот план для Руси был чреват серьезными последствиями тем более, что стариц-кий князь демагогически объявлял себя противником боярского своеволия: «Князь великий мал, а держат государство бояре, и вам у кого служити? А яз вас рад жаловати»[996] На сторону князя Андрея перешел ряд представителей феодальной знати, в том числе князь Иван Семенович Ярославский «и иные многие»[997]. В самой Москве происходило, очевидно, волнение горожан.
Энергичными мерами правительство Елены Глинской предотвратило серьезную угрозу, нависшую над страной. Князю Н. В. Оболенскому было послано предписание поспешить к Новгороду и отрезать тем самым путь князю Андрею[998]. Не поддержала старицкого князя и основная масса новгородского населения: «владыко новгороцкой Мокарей и намесники, и вси новгородци его в Новгород не пустили», отправив в Бронницы большой отряд дворецкого И. Н. Бутурлина, оснащенный артиллерией[999]. Спешно (в течение пяти дней) был укреплен город, готовившийся выдержать даже самую сильную осаду (произведено было строительство «града» на Торговой стороне; Софийская сторона отстроена была еще раньше)[1000].
Все это привело к быстрому распаду лагеря князя Андрея Ивановича. Мятежного князя стали покидать даже старицкие дети боярские, составлявшие основной контингент его войска[1001]. Никаких надежд на успех авантюры у князя Андрея уже не было. Он попытался бежать «за рубеж», повернул к Старой Русе, но был настигнут войсками князя И. Ф. Овчины-Оболенского в трех верстах от Заецкого яма[1002], под Лютовой горою, в 60 верстах от Новгорода. Андрею Старицкому не оставалось уже ничего иного, как начать переговоры с И. Ф. Овчиной-Оболенским («нача с князем Иваном ссылатися»)[1003]. И. Овчина от имени правительства (которое позднее дезавуировало его решение) дал гарантию полной неприкосновенности князю Андрею и даже обещание «вотчины ему придати»[1004]. После этого князь Андрей вынужден был согласиться на приезд в Москву. Здесь Андрей Иванович (в начале июня 1537 г.)[1005] был брошен в заточение[1006]. Бояр князя Андрея — князей Ф. Д. Пронского, Ленинских и других подвергли торговой казни и заключению. Летописец добавляет, что «иных многих детей боярьских княж Ондреевых преимаша и по городом разослаша».
Русское правительство особенное значение придавало пресечению всех попыток к сепаратизму новгородских феодалов. В качестве репрессии за участие в мятеже 30 новгородских детей боярских были повешены[1007]. Отдельные элементы новгородских служилых людей на протяжении всего XVI в. не раз выступали противниками укрепления Русского государства. Вместе с тем в Старицком уделе правительство укрепляло положение крупных московских духовных феодалов путем предоставления им широких льгот (см., например, выданные в июле — августе 1537 г. три жалованные грамоты Троицкого монастыря[1008]).
Так удалось покончить с последним очагом удельнокняжеской оппозиции в малолетство Ивана IV.
Процесс централизации управления в годы регентства Елены Глинской был противоречив. Он сочетался с усилением роли боярской олигархии. Наряду с Оболенскими все большую роль в правящем аппарате начинали играть ростово-суздальские княжата — Шуйские и их родичи. Шуйские и Горбатые в 1534–1538 гг. держали в своих руках важнейшие административные и военные посты (в том числе новгородское наместничество). Близкий к ним И. И. Кубенский был великокняжеским дворецким. Дипломатическими делами в феврале 1536 г. ведали И. Ф. Телепнев-Оболенский и В. В. Шуйский[1009], а также некоторые связанные с ними бояре. Все это подготовляло условия для временного торжества боярской олигархии, наступившего после смерти Елены Глинской (в ночь на 3 апреля 1538 г.)[1010].
Уже в апреле 1538 г. «боярским съветом» во главе с И. В. и В. В. Шуйскими был схвачен и замучен ненавистный им боярин И. Ф. Телепнев-Оболенский, а его сестра (вдова сподвижника Василия III — В. А. Челяднина), оказывавшая большое влияние на Елену Глинскую, была насильно пострижена в монахини[1011]. Овчину-Оболенского, по словам летописца, постигла опала «за то, что его государь князь великий в приближении дръжал»[1012]. Началось время боярского правления.
Переворот 1538 г. был совершен «боярским советом», т. е. основной массой боярства. Из «нятства» (заключения) были выпущены князья А. М. Шуйский и И. Ф. Бельский, причем, как сообщает летопись, Иван IV «пожаловал их своим жалованьем — боярством». Получили свободу и опальные бояре князя Юрия Дмитровского[1013].
В октябре 1538 г. боярином уже был И. М. Шуйский[1014]. Виднейшие деятели времени правления Елены Глинской постепенно сходят со сцены: после 1539 г. покидает должность тверского дворецкого И. Ю. Шигона Поджогин; в 1539 г. умирает М. Ю. Захарьин и около 1540 г. И. Д. Пенков. Ведущую роль в это время играли уже Шуйские и их сторонники. Показателем этого являлась женитьба в июне 1538 г. В. В. Шуйского на дочери казанского царевича Петра Обреимовича, двоюродной сестре Ивана IV[1015]. Благодаря этому браку Шуйские приобретали в случае смерти малолетнего Ивана IV и его слабоумного брата Юрия права на русский престол.
Политика Шуйских вызвала резкое противодействие группировки бояр, возглавлявшихся Бельскими. В борьбе с Шуйскими Бельские стремились в какой-то мере пойти на соглашение с теми элементами господствующего класса, которые являлись сторонниками централизаторской политики[1016]. Они были близки к митрополиту — осифлянину Даниилу и видному деятелю государевой казны дьяку Федору Мишурину. Среди боярской аристократии их поддерживали также И.И. Хабаров, Ю.М. Булгаков[1017], П. М. Щенятев[1018] (Булгаков и Щенятев происходили из Гедиминовичей) и некоторые представители старомосковского боярства, в том числе М. В. Тучков[1019] и И. Г. и В. Г. Морозовы[1020].
Значительно более прочные позиции занимала в Боярской думе группировка бояр и княжат, возглавлявшаяся Шуйскими. В нее входили многочисленные потомки ростово-суздальских княжат, в том числе Ростовские[1021], Горбатые, а также Головины-Третьяковы[1022], князь Дмитрий Иванович Курлятев, Иван Васильевич Шереметев, Андрей Михайлович Плещеев, князья Иван и Василий Ивановичи Пронские[1023], Палецкие[1024] и другие.
Впрочем, эта группа не была однородной. Необычайно осторожно, в частности, держались Кубенские и Курбские[1025]. И. И. Кубенский в течение двадцати лет сумел сохранить за собою важный пост дворецкого. Будучи близок к Шуйским[1026], он в то же время пользовался покровительством Елены Глинской[1027] и старался сохранить расположение Бельских[1028].
Сходной была позиция Воронцовых, до начала 40-х годов не принимавших активного участия в боярских сварах[1029]. И. И. Кубенский и Воронцовы в своей политической деятельности, несмотря на временное соглашение их с Шуйскими, были представителями кругов старомосковского боярства, шедших на компромисс с теми элементами среди господствующего класса, которые стояли за продолжение централизаторской политики Василия III.
Таково было соотношение сил в среде правящей верхушки. Оно сказывалось и на внутренней политике того времени. С одной стороны, объединенное боярское правительство уже сразу после прихода к власти стремилось установить тесный контакт с рядом крупных монастырей путем выдачи им иммунитетных грамот, с другой стороны, в мае — сентябре 1538 г. оно решительно воздерживалось от предоставления им тарханных привилегий[1030].
Прочная позиция, занимавшаяся Шуйскими в Боярской думе, дала им возможность одержать временную победу над своими политическими противниками. Уже осенью 1538 г. под тем предлогом, что князь Иван Федорович Бельский и его сторонники без ведома Шуйских домогались боярского звания для князя Юрия Голицына и окольничества для Ивана Хабарова, группировке Бельских нанесен был сильный удар: И. Ф. Бельский посажен «за сторожи», М. Тучков и другие «советчики» разосланы по «селам», а Федор Мишурин 21 октября казнен[1031]. Власть закрепилась за Шуйскими, наибольшим влиянием из которых в это время пользовался князь Иван Васильевич (В. В. Шуйский умер в октябре того же года[1032]). Составитель Летописца начала царства оценивает происходившие события как проявление «нелюбия межю великаго князя бояр», тяжело отражавшегося на положении страны[1033].
Иван Грозный позднее вспоминал, что после смерти Елены Глинской бояре, «сами же ринушася богатству и славе и тако наскочиша друг на друга. И елико тогда сотвориша! Колико бояр и доброхотных отца нашего и воевод избиша! И дворы, и села, и имения дядь наших восхитиша и водворишася в них»[1034].
В речи на Стоглаве Иван Грозный также говорил, что после смерти его матери «боляре наши улучиша себе время сами владеша всем царством, самовластно, никому же не возбраняющу им, от всякого неудобнаго начинания… Мнози межеусобною бедою потреблени быша зле» («Макарьевский Стоглавник», стр. 12),]. Шуйские и их сторонники расхитили царскую казну и казну опальных князей старицкого и дмитровского. «По сем же на грады и на села наскочиша, и тако горчяйшим мучением многоразличными виды имения ту живущих без милости пограбиша… неправды и неустроения многая устроиша, мъзду же безмерную ото всяких собирающе, и вся по мзде творяще»[1035].
В феврале 1539 г. Шуйские добились нового успеха: с престола ими был сведен митрополит Даниил[1036]. Один летописец, близкий к боярам, так объясняет опалу Даниила: «Учал ко всем людем быти немилосерд и жесток, уморял у собя в тюрьмах и окованых своих людей до смерти, да и сребролюбие было великое. А сослан в Осифов монастырь»[1037]. На самом же деле Даниила устранили прежде всего как сторонника И. Ф. Бельского, продолжавшего в новых условиях политику Василия III и Елены Глинской[1038]. Вместо Даниила митрополитом поставили близкого к нестяжателям троицкого игумена Иоасафа[1039] который поспешил назначить своих ставленников на освободившиеся вакансии высших церковных иерархов (ростовским архиепископом в марте 1539 г. назначен игумен Кирилло-Белозерского монастыря Досифей, а суздальским епископом игумен Ферапонтова монастыря — Ферапонт[1040].
Рост феодального гнета, усилившегося в результате хозяйничанья княжеско-боярских временщиков, вызвал уже к концу 30-х годов обострение классовой борьбы в стране[1041]. Наместники и волостели оказывались зачастую бессильными справиться с массовыми «разбоями», и даже, наоборот, их самоуправство и хищничество приводили к увеличению числа «розбоев» на местах. Под прямым давлением широких кругов феодалов — дворянства уже Шуйские должны были пойти на проведение губной реформы. Первые губные грамоты относятся к октябрю 1539 г.[1042]
Сущность реформы сводилась к тому, что важнейшие уголовные дела по делам о «ведомых лихих людях» отныне изымались из компетенции наместников и передавались в ведение дворянства, из среды которого для этой цели выбирались «излюбленные головы» (старосты)[1043]. Таким образом, реформа отвечала прежде всего классовым интересам дворянства и была направлена против растущего сопротивления крестьянства. Она также подрывала судебно-административную власть феодальной аристократии на местах. Контроль над деятельностью губных органов в центре осуществляла специальная комиссия Боярской думы («бояре, которым разбойные дела приказаны») во главе с И. Д. Пенковым, сторонником укрепления политики дальнейшей централизации государственного аппарата. Н. Е. Носов считает, что в 1538/39 г. был уже создан Разбойный приказ[1044]. С этим согласиться нельзя. У комиссии по разбойным делам не было даже своего дьячего аппарата (губные грамоты еще подписывались обычно дворцовыми дьяками). Да и сама комиссия, как мы увидим, не существовала с 1539 г. непрерывно, а неоднократно заменялась другими учреждениями. В конце 30-х — начале 40-х годов XVI в. реформа проводилась еще не повсеместно: новые учреждения, получившие название «губных» (от слова «губа» — округ), вводились в отдельных районах, главным образом в северных, по челобитью дворянства и посадских людей. Завершение ее относится к более позднему времени — к периоду реформ середины XVI в.
Начало 1540 г. было временем роста политического влияния Шуйских. В феврале 1540 г. И. В. Шуйский именуется уже «боярином и наместником московским». Нам неизвестно ни одного имени наместника московского ни до И. В. Шуйского, ни после него[1045]. Существовала ли реально эта должность до 1540 г., остается неясным.
Во всяком случае за присвоением Шуйскому титула московского наместника скрывалось настойчивое стремление увековечить власть боярской аристократии в стране. И. В. Шуйскому уже в феврале 1540 г. был передан надзор за губными делами, ранее находившийся у И. Д. Пенкова, который около 1540 г., во всяком случае до 14 октября, умер. Это означало ликвидацию комиссии бояр, «которым разбойные дела приказаны»[1046]. Иван Грозный позднее вспоминал, что Шуйский совершенно третировал малолетнего великого князя[1047]. Уже в апреле 1540 г. разбойные дела снова разбирает послушная Шуйским «боярская комиссия»[1048]. В практику законодательной деятельности в это время внедряются решения Боярской думы как равнозначные с великокняжескими указами[1049]. Феодальная аристократия хотела осуществить на практике свой идеал монархии с полновластной Боярской думой. Большие размеры в конце 1538–1540 гг. приобрела раздача податных привилегий крупным духовным корпорациям зачастую в ущерб городскому населению.
Первый период правления Шуйских оказался кратковременным[1050]. Митрополит Иоасаф, очевидно, зная о близости Шуйских к осифлянскому новгородскому архиепископу Макарию, решил поддержать группировку князей Бельских. Временно отошел от Шуйских и дворецкий И. И. Кубенский[1051]. 25 июля 1540 г. по «печалованию» Иоасафа и настоянию И. И. Кубенского был выпущен из заточения И. Ф. Бельский[1052], а в декабре 1540 г. — князь Владимир Старицкий и сын Андрея Углицкого, Дмитрий, проживший в заключении около 50 лет и вскоре после освобождения умерший[1053]. Освобождение Бельского вызвало гнев И. В. Шуйского, который «на митрополита и на бояр учал гнев дръжати и к великому князю не ездити, ни з боляры съветовати о государьскых делех, ни о земскых… и промежь бояр велик мятеж бысть»[1054].
Свидетельством усиления Бельских является назначение боярином к апрелю 1540 г. их сторонника Ю. М. Голицына-Булгакова[1055]. В декабре 1540 г. в ответ на настоятельные просьбы местного населения из Пскова был сведен наместник Андрей Шуйский, особенно прославившийся лихоимством[1056]. Важная должность владимирского наместника находилась в руках Д. Ф. Бельского[1057]. В 1541 г. Д. Ф. Бельский уже занимал ведущее положение как один из крупнейших военачальников, успешно громивший татарские полчища[1058], и организатор дипломатической службы[1059]. Посылку в мае 1541 г. князя И. В. Шуйского во Владимир «казанского дела для» позднее Иван Грозный рассматривал как прямую опалу[1060].
Возражая С. В. Бахрушину, И. И. Смирнов считает, что нельзя рассматривать правление Бельских как некий прогресс, как попытку противостоять «развалу государства»[1061]. Однако анализ политики Бельского показывает, что в конце 1540 и в 1541 г. правительство снова (хотя и непоследовательно) взяло курс на осуществление централизаторских мероприятий, отвечавших интересам дворянства. С июля 1540 г. до января 1541 г. прекратилась выдача льготных жалованных грамот монастырям, широко практиковавшаяся Шуйскими ранее[1062]. К ноябрю 1541 г. комиссию бояр, «которым разбойные дела приказаны», возглавлял И. Г. Морозов — один из сподвижников Бельских[1063]. Кто из бояр стоял во главе комиссии до этого, сказать трудно, ибо в губных грамотах 1540 г. об этом нет никаких данных[1064].
После прихода к власти Бельских губная реформа по лучила широкое распространение. Зимою 1540/41 г. Иван IV, «нача жаловати, грамоты давати по всем градом большим и по пригородом и по волостем, лихих людей обыскивати самым крестьяном межь собя по крестномоу целованию, и их казнити их смертною казнию, а не водя к намесникам и к их тивуном лихих людей разбойников и татей»[1065].
Внешняя политика правительства Бельских характеризуется обострением борьбы с Казанью и Крымом и попыткой налаживания мирных отношений с Литвой[1066]. Еще в августе 1535 г., воспользовавшись походом литовских войск на Стародуб и Гомель и отвлечением значительных русских сил на Мстиславль и Оршу, крымские мурзы произвели набег на рязанские земли[1067]. Этот набег был частью широко задуманного плана борьбы Крыма с Россией; составной частью его являлся сентябрьский переворот в Казани, во время которого был убит хан Яналей, а на его место был призван из Крыма Сафа-Гирей[1068]. Переворот означал серьезное изменение в русско-казанских отношениях: Яналей был сторонником мирных отношений с Россией, а Сафа-Гирей — злейшим врагом Москвы.
Уже в декабре 1535 — январе 1536 г., воспользовавшись обострением русско-литовских отношений, казанские отряды вторглись на Русь и опустошили окрестности Нижнего Новгорода, Мурома и Балахны[1069]. Летом 1536 г. «казанские люди» нанесли удар по русским войскам под Костромой, на реке Куси[1070]. В январе 1537 г. под Муромом появились отряды самого Сафа-Гирея. Однако приближение русских вооруженных сил заставило казанцев отказаться от задуманного ими удара на Кострому и Галич[1071]. Набеги казанского хана продолжались и в дальнейшем[1072]. Эти набеги приводили к разорению русских земель и тягостно отражались на положении крестьян[1073]. Многие тысячи русских людей уводились казанскими феодалами в полон и продавались в рабство на казанском и других рынках.
Особенно опасным был поход крымского хана Сагиб-Гирея летом 1541 г. Поход Сагиб-Гирея был инспирирован турецким султаном, пославшим свои отряды и артиллерию в войско крымского хана («турского царя люди и с пушками и с пищалями»), К крымскому хану присоединился и изменник князь Семен Бельский. 30 июля Сагиб-Гирей после безуспешной осады г. Зарайска подошел к берегу р. Оки. Навстречу ему выступило войско князя Д. Ф. Бельского, принудившее крымских татар к поспешному отступлению[1074].
Даже в тяжелые годы боярского правления Русское государство оказывалось достаточно сильным, чтобы наносить сокрушительные удары как по литовским феодалам, так и по крымско-казанским ордам. Однако хозяйничание в стране боярских временщиков затрудняло борьбу Русского государства с натиском с востока и запада. Политика правительства Бельских, стремившихся в какой-то мере продолжать политическую линию на укрепление Русского государства, вызвала недовольство реакционно-княжеской оппозиции. Был составлен заговор, возглавлявшийся князьями Шуйскими. В него вошли видные представители московского боярства[1075] и «новгородцы Великого Новагорода все городом»[1076]. Заговорщики вошли в переговоры с князем И. В. Шуйским, находившимся еще с лета 1541 г. на городовой службе во Владимире[1077]. Шуйский «многих детей боярьскых к целованию привел, что быти в их совете»[1078]. Тогда в ночь на 3 января 1542 г. бояре «поимали князя Ивана Вельского» и на следующее утро сослали «на Белоозеро в заточение»[1079]. В мае 1542 г. Бельский при невыясненных вполне обстоятельствах умер[1080]. Его «советники» были также сосланы: П. М. Щенятев — в Ярославль, И. Хабаров — в Тверь[1081]. «И бысть мятеж велик в то время на Москве» [1082]. Во время этих событий едва не был убит митрополит Иоасаф. Его спешно сослали в Кириллов монастырь. В марте того же года митрополитом был поставлен Макарий[1083], который, несмотря на близость к осифлянам, сумел в бытность свою новгородским архиепископом заручиться покровительством Шуйских.
Таков ход событий дворцового переворота 1542 г. Автор одной из летописей, близкий к великокняжескому двору, писал, что князь И. Ф. Бельский «пойман» был «советом боярьским того ради, что его государь князь великий у себя в приближении дръжал и в первосъветникех да митрополита Иосафа»[1084].
Переворот 1542 г. произошел сравнительно легко. Такая «легкость» переворотов была характерной чертой феодального общества. В. И. Ленин указывал, что «там перевороты были до смешного легки, пока речь шла о том, чтобы от одной кучки дворян или феодалов отнять власть и отдать другой»[1085].
Некоторые историки представляют переворот 1542 г. как победу дворянства над боярской аристократией.
И. И. Смирнов полагает, что в событиях 1542 г. «отряды служилых людей — дворян, пришедших из Владимира в Москву и поддержанных москвичами-горожанами, сыграли решающую роль»[1086]. Макария, на его взгляд, на митрополичий престол выдвинули служилые люди. Занятие им этого престола «означало определенную политическую программу, существо которой заключалось в ликвидации боярской реакции и восстановлении основ самодержавного строя»[1087]. События 1542 г., по мнению Смирнова, открывают «период ликвидации господства княжеско-боярской реакции (1542–1547 гг.)»[1088]. Сходную оценку дает и Н. И. Шатагин, считающий переворот 1542 г. «началом конца временного торжества княжеско-боярской знати»[1089]. Такая оценка существа переворота 1542 г., совершенного Шуйским, не может быть принята[1090].
Приход к власти Шуйских означал не начало ликвидации боярской реакции, а как раз наоборот — наступление ее кульминационного пункта. Именно так оценивал события Иван Грозный, когда писал, что Шуйские и их советники «боляр наших и угодных нам супротивно нашему повелеиию переимали и побили»[1091]. Земельная и иммунитетная политика правительства, как показывают наблюдения С. М. Каштанова, именно с 1542 г. резко изменяется: вместо линии на сокращение привилегий крупных духовных феодалов торжествует политика раздачи самых щедрых льгот, что противоречило политической линии, направленной на централизацию Русского государства, проводившейся ранее[1092]. Приостанавливается даже строительство городов, производившееся в 30-х годах XVI в. С 1543 по 1549 г. прекращается выдача губных и даже наместничьих грамот, ограничивавших права и привилегии наместников и волостелей[1093]. Тяжело отразилось хозяйничанье бояр и на положении народных масс. Согласно выводу А. Г. Манькова, именно к началу 40-х годов XVI в. относится резкий подъем хлебных цен, во всяком случае в Новгороде и Пскове[1094].
Таким образом, политическая платформа Шуйских отвечала интересам княжеско-боярской аристократии. Нельзя говорить и о том, что основной движущей силой переворота 1542 г. было дворянство, которое лишь использовалось для реализации планов заговорщиков. Заговор вынашивался в княжеско-боярской среде, которая и являлась его основной движущей силой.
Легенду о Макарии как о «последовательном защитнике самодержавия»[1095], о том, что он возглавлял pi вдохновлял борьбу за ликвидацию боярского правительства[1096], также следует отбросить. Являясь идеологом воинствующей церкви и защитником крупного монастырского землевладения, Макарий отстаивал прежде всего интересы господствующей церкви[1097]. Великокняжескую власть он считал только союзником церкви в борьбе с ее противниками.
В конкретной обстановке 1542 г. Макарий являлся прямым ставленником Шуйских[1098], а не дворянства, как то стремится изобразить И. И. Смирнов. Конечно, кандидатура Макария была выбрана Шуйским неудачно, если иметь в виду далеко идущие планы реакционного боярства. Близость к Шуйским не исключала для осифлянина Макария ненависти к реакционному боярству в той же мере, как выступление Шуйских против митрополита Иоасафа не означало их отказа от поддержки «нестяжателей»[1099], верных союзников княжеско-боярской аристократии. Шуйские выступали против Иоасафа, как лица, пользовавшегося покровительством Ивана Грозного[1100].
Приход к власти Шуйских сопровождался раздачей думных званий их сторонникам: в июне 1542 г. боярином уже был князь А. Д. Ростовский[1101] и, очевидно, тогда же Ф. И. Шуйский[1102]. Возглавлял эту группировку княжат по смерти И. В. Шуйского (май 1542 г.)[1103] князь Андрей Шуйский. Снова, как и в начале 1540 г., была ликвидирована комиссия бояр, «которым разбойные дела приказаны», а губные дела (к началу 1542 г.)[1104] переданы близкому к Шуйским дворецкому — И. И. Кубенскому[1105].
Уже вскоре после переворота 1542 г. боярская коалиция Шуйских дала трещину. На молодого Ивана IV все большее влияние начинал оказывать Ф. С. Воронцов, бывший углицким дворецким в 1538–1542 гг.[1106], представитель старомосковского служилого боярства[1107]. В марте 1542 г. он совместно с боярином В. Г. Морозовым вел переговоры о перемирии с литовскими послами, а позднее (в июне — октябре) вместе с тем же боярином отправился для их завершения в Вильно[1108]. В июле 1543 г. боярином уже был его старший брат — И. С. Воронцов[1109]. Воронцовы возвысились еще при Василии III, когда крупными деятелями были окольничий И. В. Шадра, боярин С, И. Воронцов и, наконец, его сын М. С. Воронцов. Последний в первые месяцы правления Ивана IV был «единомысленником» Михаила Глинского[1110]. В 1537 г. он уже сошел с исторической сцены. Вскоре после смерти Елены Глинской умер и М. С. Воронцов. Воронцовы не принадлежали к числу активных сторонников группировки Шуйских. Во всяком случае летописцы до 1543 г. ни разу не называют их как участников борьбы Шуйских с Бельскими.
В сентябре 1543 г. И. М. и А. М. Шуйские и их сторонники (Кубенские, Д. Курлятев, И. В. и И. И. Пронские, А. Басманов, Д. Палецкий) решили «убити» Ф. Воронцова, который вызывал особое недовольство бояр тем, что «его великий государь жалует и бережет»[1111]. Однако Макарий в это время выступил уже против Шуйских на защиту Воронцова, за что подвергся оскорблениям со стороны бояр[1112]. Один из наиболее рьяных сподвижников княжат Ф. П. Головин в пылу спора даже «манатью на митрополите подрал»[1113]. Заступничество Макария и влиятельных бояр И. Г. и В. Г. Морозовых спасло на этот раз Воронцова, который отделался только ссылкой «па службу» в Кострому.
Опала Воронцова продолжалась недолго. Уже вскоре подрастающий великий князь и стоявшие за его спиной вельможи решили расправиться с Шуйскими. 29 декабря
1543 г. Иван IV «велел поимати первосоветника» Андрея Шуйского, который был убит великокняжескими псарями. Ближайшие сторонники князя — Ф. И. Шуйский, Ю. Темкин-Ростовский, Ф. П. Головин были отправлены в ссылку. «И от тех мест, — прибавляет продолжатель «Летописца начала царства», — начали боляре от государя страх имети»[1114].
До конца боярского правления было еще далеко. Дело ограничилось лишь тем, что у власти утвердилась группа старомосковского боярства во главе с Воронцовыми и некоторые другие сторонники разбитой оппозиции Шуйских (Кубенские). Все они получили новые чины и звания. В январе 1544 г. уже боярами были царский любимец Ф. С. Воронцов[1115] и князь А. Б. Горбатый[1116]; в июне 1544 г. — князь М. М. Курбский[1117] и около этого времени, очевидно, — В. М. Воронцов. Воронцовы заняли важные посты и в дворцовом аппарате. И. С. Воронцов стал тверским дворецким (к 1545 г.)[1118], а В. М. Воронцов — дмитровским дворецким (в 1545/46 г.)[1119]. Новое правительство пыталось в 1544–1545 гг. провести некоторые меры по борьбе с иммунитетными привилегиями монастырей, пыталось провести описание земель, выдавало льготы светским феодалам, а также слободчикам[1120].
Однако владычество Воронцовых и Кубенских, как и их предшественников, было недолговечно. Еще в декабре 1544 г. в опалу попал И. Кубенский «за то, что они великому государю не доброхотьствовали и его государьству многие неправды чинили и великое мьздоимство учинили и многие мятежы и бояр многих без великаго государя велениа побили»[1121]. Последнее обвинение связывает опалу Кубенского с их приверженностью к Шуйским, вместе с которыми они «бояр многих… побили» (имеются в виду, очевидно, Бельские). В мае 1544 г. Иван IV «из нятства выпустил» Кубенского[1122]. Но уже в октябре 1545 г. Кубенский снова попал в немилость. На этот раз в опалу попали также П. Шуйский, А. Горбатой, Ф. Воронцов и Д. Палецкий. Опала была кратковременной: в декабре по просьбе митрополита Макария Иван IV «пожаловал» опальных[1123]. Развязка наступила летом 1546 г. В связи с волнениями пищальников в Коломне[1124], а также неудачами восточной политики Иван IV приказал казнить И. И. Кубенского, Ф. С. Воронцова и В. М. Воронцова[1125]. И. П. Федоров был сослан на Белоозеро[1126] Пыткам («и не одиножды») подвергли брата казненного В. М. Воронцова — Ивана[1127]. Расправа с Воронцовыми сопровождалась конфискацией во всяком случае части их земельных владений[1128].
После казни Воронцовых к власти пришла группировка придворной знати во главе с бабкой Ивана IV Анной Глинской и ее детьми М. В. и Ю. В. Глинскими. В январе 1547 г. М. В. Глинский был уже боярин[1129]. Тогда же он получил звание конюшего[1130], а его браг Ю. В. Глинский — боярина и кравчего. Близки к ним в это время были и Д. Д. и И. И. Пронские, также получившие боярское звание к февралю 1547 г.[1131] Глинские были крупными землевладельцами, использовавшими годы боярского правления для беззастенчивого стяжания в целях укрепления своих экономических позиций[1132].
О богатстве Глинских свидетельствует тот факт, что с 1534 до февраля 1547 г. они дали вклады в Троицкий монастырь на сумму свыше 500 рублей[1133]. Они жестоко расправлялись со всеми своими политическими противниками, постепенно возбуждая против себя недовольство среди бояр. Стремясь нейтрализовать влияние Шуйских, Глинские в январе — марте 1547 г. выдали целый ряд жалованных грамот вотчинникам Суздальского уезда с целью заручиться поддержкой крупных землевладельцев этого района[1134]. Курбский писал, что когда Иван IV «прииде к седьмому на десять лету, тогда же те прегордые сигклитове начаше подущати его и мстити им свои недружбы, един против другаго»[1135]
Этим объясняется казнь Ф. И. Овчинина Оболенского (сына временщика И. Овчины, при котором умер в заточении князь М. Глинский) и его родственника И. И. Дорогобужского (январь 1547 г.)[1136].
Итоги периода боярского правления рисуются сходными чертами в показаниях современников, принадлежащих к разным социальным кругам. Расхищение земель княжатами и боярами, которые «грады и села… себе притяжаша»[1137]. Непомерный рост феодальной эксплуатации: бояре «подовласных же всех, аки рабы, себе сотвориша»[1138]. Засилье боярской аристократии в центральном и местном аппарате власти, который был расшатан междоусобными распрями отдельных группировок придворной знати, боровшихся за чины и звания[1139]. Бесчисленные местничества, приводившие к ослаблению русской армии[1140]. Мздоимство и неправый суд как в центре, так и на местах.
Еще в конце 1538 г. Петр Фрязин, покинув Русь, писал, что после смерти Елены Глинской, «бояре живут по своей воле, а от них великое насилие, а управы в земле никому нет, а промеж бояр великая рознь… В земле русской великий мятеж и безгосударство»[1141].
Губительные последствия боярских распрей был вынужден признать такой идеолог боярства, как Курбский»[1142]
Особенно яркую характеристику самовластия бояр и княжат дает автор «Повести о великом пожаре», явившейся одним из источников Степенной книги. Принадлежа к окружению митрополита Макария, этот автор беспощадно разоблачает своекорыстную политику боярских временщиков. После смерти Елены Глинской, пишет он, «бояре и велможи вси видяще самодержьца наследника царствию юны суща и яко благополучно и самовластно себе время видяще, и изволиша собрати собе множество имения. И вместо, ежи любити правду и любовь, в ненависть уклонишася, и кождо из различных санов желающе, и ничтоже получаху, но обаче на мало время. И нача в них быти самолюбие, и неправда, и желание на восхищение чюжаго имения. И возви-гоша крамолу велию, желающе себе властолюбия. Друг друга лукавством не токмо в заточение посылаху, и в темницах затворяху, и юзами облогаху, но и самой смерти предаваху, навыкше господоубийственному совету, иже преже умориша и самех двух царьских отраслей князя Георгия и князя Ондрея Ивановичев. Тако же и сами на своих другов востающе и яростными смертьми окончавшася, и домы и села их наследоваша. И от похищения чюжаго имения домы их исполнишася, и сокровища их неправеднаго богатества умножишася. Не токмо же сие едино содеваху, но и великия главахМ приразишася, дву митрополитов святителскаго престола лишаша: Данила и Иасафа[1143], праведне учащих и обличающих их. Но понеже богу изволившу по сих же на престол их возшедшу пресвященному митрополиту дивному Мокарию, многа же нестроения тогда содевахуся даже и до самого возраста царьскаго, дондеже царь и великий князь Иван Васильевич всея Русии царьским венцем венчася рукою преосвященного Макария митрополита всея Русии, и законному браку приобщися»[1144].
В этом рассказе важен ряд моментов. Первое — это указание на расхищение земельных владений княжатами и боярами, на борьбу за перераспределение земли внутри класса феодалов. Второе — отмеченное автором «самовластие» бояр, приводившее к борьбе за власть и чины между ними. Третий момент — это отнесение конца феодальных распрей ко времени венчания царя. В этом «Повесть» отличается от Летописца начала царства, который датирует самостоятельное правление Ивана IV выступлением его против Андрея Шуйского. Автор «Повести» более прав, относя серьезные сдвиги в политике Ивана IV к 1547 г.
Торжество феодальной аристократии вызывало обострение классовой борьбы в стране. Против княжеско-боярских временщиков выступали как посадские люди, так и крестьянство. Дальнейшее продолжение феодальных междоусобий грозило неисчислимыми бедами русскому народу. В такой обстановке постепенно слагались предпосылки для изживания господства княжеско-боярской аристократии, которое вызывало недовольство и внутри класса феодалов — среди широких кругов дворянства.
Во второй половине 40-х годов XVI в. уже стали намечаться в политической жизни страны явления, свидетельствовавшие о начале изживания княжеско-боярских междоусобий. Подраставший Иван IV все чаще выступал со стремлением к единодержавному правлению. Его поддерживали все те представители господствующего класса, которые видели губительные последствия феодальных распрей. Однако все эти тенденции, выразившиеся, в частности, в репрессиях по отношению к отдельным представителям реакционного боярства, в 1545 — начале 1547 г. проявлялись еще слабо. Большое значение имело начало активной политики по отношению к Казани. Еще весною 1545 г. на Казань была послана «рать» во главе с воеводой князем С. И. Пунковым-Микулинским, когда «многих людей казаньскых побили»[1145] Это был первый в цепи походов, завершившихся в 1552 г. присоединением Казани к Русскому государству[1146].
Событием, имевшим далеко идущие последствия, было венчание Ивана IV на царство. Еще в декабре 1546 г. в связи с предстоявшим браком великого князя «по благословению» митрополита Макария и с «боярского совету» приступили к подготовке коронации Ивана IV, которая и состоялась 16 января 1547 г.[1147] Коронация, несомненно, содействовала укреплению самодержавной власти и поднятию международного престижа России.
В литературе обычно утверждается, что инициатором венчания на царство был митрополит Макарий[1148]. Действительно, Макарий сыграл большую роль в составлении чина венчания[1149] и проведении самой январской церемонии, но инициативу проведения коронации приписать московскому митрополиту нельзя.
Коронация Ивана Грозного отвечала кастовым интересам группировки Глинских, пытавшихся прикрыться фигурой молодого царя для проведения своекорыстной политики, которая немногим отличалась от политики их предшественников. Но субъективные цели инициаторов коронации нельзя путать с объективными последствиями Этого важного мероприятия. Авторитет «царя и великого князя всея Руси», освященный авторитетом церкви, поднимался на небывалую высоту.
Осифлянская церковная иерархия также заинтересована была в укреплении позиций господствующей церкви. Коронация Ивана IV, проведенная их руками, привела к тому, что осифлянской доктрине был придан официальный характер (в чин венчания был внесен ряд существенных отрывков из сочинений Иосифа Волоцкого)[1150].
Интересам централизации культа служил церковный собор, созванный в феврале 1547 г.[1151]. На соборе была произведена канонизация многих русских святых.
Отбор «святых» для общерусского церковного почитания был произведен в соответствии с основными идеологическими стремлениями воинствующих церковников. Из 23 «святых» большую группу составляли новгородские церковные и политические деятели, в их числе архиепископы Иоанн, Иона и Ефимий; Михаил Клопский, Савватий и 3осима Соловецкие, Александр Свирский и, наконец, Александр Невский (8 человек)[1152]. Московский митрополит Иона попал в «святые» за заслуги в деле отстаивания независимости русской церкви. Ученик Сергия Радонежского — Никон, Пафнутий Боровский и Макарий Калязинский принадлежали к числу наиболее почитаемых осифлянским духовенством церковных деятелей. Канонизированы были Дионисий Вологодский и Павел Обнорский. Местное «празднование» установлено было девяти лицам[1153].
Вскоре после венчания на царство 3 февраля.1547 г. молодой парь женился на Анастасии (дочери окольничего Романа Юрьевича Захарьина)[1154]. Захарьины являлись представителями старомосковского нетитулованного боярства. Дядя Анастасии — М. Ю. Захарьин был одним из виднейших деятелей при Василии III и Елене Глинской, сторонников централизаторской политики русского правительства 20–30-х годов XVI в.[1155]
В годы боярского правления Захарьины не скомпрометировали себя активным участием в борьбе княжат и бояр за власть[1156]. В связи со свадьбой Ивана IV боярство получил двоюродный брат царицы И. М. Юрьев[1157], а окольничество ее родной брат Д. Р. Юрьев[1158]. Новая царская родня с завистью смотрела на Глинских, державших в своих руках бразды правления страной, и готова была поддержать в борьбе с Глинскими тех представителей княжеско-боярских семей, которые были отодвинуты ими на задний план, и в первую очередь Шуйских[1159]. Не мог быть доволен ростом влияния Глинских и митрополит Макарий, возвышение которого также связано с приходом к власти Шуйских. Назревали новые княжеско-боярские усобины. Первые зарницы реформ, свидетельствовавшие о близком конце господства боярской аристократии, еще были едва видны из-за туч, которые окутывали плотною пеленою Русскую землю.
Понадобилась грозовая буря народных восстаний в середине XVI в., чтобы наступило время преобразований, время укрепления централизованной власти, принесшей с собою политическое возвышение дворянства и серьезное ограничение боярского самовластия.
Ф. Энгельс, О разложении феодализма и возникновении национальных государств, стр. 158.
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 3.
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 27.
ПСРЛ, т. VI, стр. 268.
Подробнее см. А. А. Зимин, Княжеские духовные грамоты начала XVI в. («Исторические записки», кн. 24, 1948, стр. 284–286).
А. Е. Пресняков, Завещание Василия III, стр. 78–79; И. И. Смирнов, Очерки, стр. 22–26.
ПСРЛ, т. IV, ч. 1, выи. Ш, стр. 359.
В подтверждение версии о «регентском совете» И. И. Смирнов также ссылается на рассказ Степенной книги (ПСРЛ, т. XXI, СПб., 1908, стр. 612–613) и на духовную Василия I (ДиДГ, № 20, 21, 22). В первом случае в источнике о совете сведений нет, а во втором сообщается, что малолетний наследник «приказывается» Витовту и «молодшей братье» Василия I, которые также никакого «совета» не образовывали.
Сб. РИО, т. LIX, стр. 1.
ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. III, стр. 558.
Не может подкрепить гипотезу о «регентском совете» и ссылка И. И. Смирнова (см. Очерки, стр. 34) на показания польского жолнера Войцеха, ибо среди б названных Войцехом «старших воевод» нет И. В. Шуйского и М. С. Воронцова, но зато он упоминает князей Д. Ф. Бельского, Ивана Федоровича Телепнева-Оболенского и Федора Ивановича Мстиславского («Тыи теж суть старшими при них»), которых не знает рассказ о событиях 3 декабря («Акты, относящиеся к истории Западной России» (далее — АЗР), т. II, № 179/III, стр. 331).
Еще при жизни Василия III А. М. и И. М. Шуйские «отъезжали» к князю Юрию (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 77). В связи с этим, очевидно, в 1527/28 г. с них была взята «запись» (ДиДГ, стр. 447).
ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. III, стр. 558; А. А. Шахматов, О так называемой Ростовской летописи (Чтения ОИДР, 1904, кн. 1, стр. 128). Позднее имя Д. Ф. Бельского в редакции летописи, составлявшейся в годы правления Шуйских, было изъято (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 271). По непонятной причине И. И. Смирнов умалчивает о том, какую роль для Д. Ф. Бельского предназначил Василий III, считая, что особая роль в «регентском совете» отводилась лишь одному М. Л. Глинскому (И. И. Смирнов, Очерки, стр. 34).
О его крестоцеловальных записях 1533–1534 гг. см. ДиДГ, стр. 457. Разбор этих памятников дан И. И. Смирновым (см. Очерки, стр. 53–55).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 78; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 283. По Вологодско-Пермской летописи князя Юрия «поимали» 12 декабря (ПСРЛ, т. XXVI, стр. 315, 321).
На это обратил внимание С. М. Каштанов в статье «Из истории последних уделов», стр. 285, указавший на то, что князь Юрий в это время «поотимал» пожни и починки у князя В. И. Шиха-Оболенского (Я. П. Лихачев, Сборник актов, вып. II, стр. 213
В летописях сохранились две версии о роли Андрея Шуйского в деле князя Юрия. Согласно краткому рассказу, Шуйскому предложил перейти на службу к дмитровскому князю посланец последнего дьяк Тишков. Шуйский сообщил об этом князю Б. Горбатому, который поставил в известность остальных бояр (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 77–78; т. VII, стр. 286). Другая версия считает, что всему виной был Андрей Шуйский, ибо «помысли к князю Юрью отъехати и не токмо отъехати, но и на великое княжение его подняти» (там же, т. XIII, ч. 1, стр. 78). С. М. Соловьев отдает предпочтение первой версии «по краткости времени, протекшего от смерти Василия до заключения Юрия» (С. М. Соловьев, История России, кн. 2, стр. 5). Говоря о тенденциозности обоих версий, И. И. Смирнов отдает также предпочтение рассказу Летописца начала царства (И. И. Смирнов, Очерки, стр. 31). Аргумент С. М. Соловьева, впрочем, мало убедителен. Опала, постигшая А. Шуйского при Елене Глинской, несомненный факт. Краткий вариант, входящий в Воскресенскую летопись, очевидно, написан во время правления Шуйских, поскольку явно стремится затушевать роль князя Андрея Шуйского в событиях 1534 г. (С. А. Левина, О времени составления и составителе Воскресенской летописи XVI в., стр. 376–377). Пространный вариант, несомненно, написан уже после гибели Андрея Шуйского, когда можно было осветить в ином свете поведение этого князя в первые дни после смерти Василия III.
Для позиции детей боярских характерна челобитная Ивана Яганова (декабрь 1533 — август 1534 г.), сообщавшего великокняжескому правительству о всех планах князя Юрия (АИ, т. I, № 136).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 78–79.
С. М. Каштанов, Иммунитетные грамоты 1534 — начала 1538 года как источник по истории внутренней политики в период регентства Елены Глинской («Проблемы источниковедения», вып. VIII, М., 1959, стр. 374–375).
АЗР, т. II, № 175, стр. 235; С. Герберштейн, указ. соч., стр. 39.
Г. Котошихин, указ. соч., стр. 88.
ДРК, стр. 92. Биографию И. Д. Пенкова см. Я. Е. Носов, Очерки, стр. 292–295.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр, 81.
АЗР, т. И, Яг 179/III, стр. 331.
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 315.
А. А. Зимин, Краткие летописны XV–XVI вв., стр. 12.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 79, ~83; т. VIII, стр. 287. Сына И. М. Воротынского — Владимира, «по торгу водячи, пугами били» (АЗР, т. II, № 179/111, стр. 333). И. М. Воротынский первоначально попал в опалу в связи с набегом татар на Москву в 1521 г. и находился под надзором до самой смерти Василия III (С. Герберштейн, указ. соч., стр. 108–109).
АЗР, т. II, № 179/III, стр. 333.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 79, 83; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 283; С. Герберштейн, указ. соч., стр. 39–40; А. А. Зимин, Краткие летописцы XV–XVI вв., стр. 12–13. М. Л. Глинский умер в заточении 15 сентября 1536 г. (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 115). Конфискованное у него сельцо Звягино Московского уезда было передано в Троице-Сергиев монастырь (Троице-Сергиев м., кн. 527, № 263).
ПСРЛ, т. VIII, стр. 287; т. ХIII, ч. 1, стр. 79,
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 83.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 420.
Нет, например, прямых данных, говорящих о «единомыслии» М. Воронцова с М. Глинским: М. С. Воронцов во всяком случае с лета 1534 г. до апреля 1536 г. был по-прежнему новгородским наместником (ДРК, стр. 99). Никаких данных нет и для того, чтобы считать, что «о факте участия М. С. Воронцова в заговоре Глинского стало известно правительству Ивана IV лишь гораздо позднее» (И. И. Смирнов, Очерки, стр. 41).
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 41.
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 41–43; ср. А. И. Копанев, А. Г. Маньков, Н. Е. Носов, Очерки, стр. 64.
О пролитовской ориентации этой группировки может свидетельствовать и показание Войцеха, который, рисуя политическую ситуацию в Москве накануне новой русско-литовской войны, противопоставлял В. Шуйскому и другим его сподвижникам, при которых началась эта война, М. Глинского, Д. Бельского, И. Овчину и Ф. Мстиславского (АЗР, т. II, № 179,'11, стр. 331). Именно Д. Ф. Бельский и М. Ю. Захарьин вели в декабре 1534 г. мирные переговоры с литовским посольством в Москве (Сб. РИО, т. LIX, стр. 1 —13).
ПСРЛ, т. VIII, стр. 286–287.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 79.
См известную грамоту Глушицкому монастырю 1535 г. (Амвросий, указ. соч., ч. 3, стр. 713–714).
А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 155.
В. А. Кучкин, Жалованная грамота 1538 г. на две слободки в Коломне («Археографический ежегодник за 1959 г.», М., 1960, стр. 340–343).
Подробнее см. у С. М. Каштанова в статье «Иммунитетные грамоты 1534 — начала 1538 года…», стр. 382–400.
А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 145.
См. Онежскую уставную грамоту 4 июня 1536 г. (ААЭ, т. I, № 181) и уставные грамоты селу Высоцкому 26 января 1536 г. (АИ, т. I, № 137) и бобровникам Владимирского уезда 16 июля 1537 г. (ААЭ, т. I, № 183).
Хронология реформы не вполне ясна. По одним данным, реформа была проведена в марте 1535 г. (ПСРЛ, т. VIII, стр. 289), «зимою» 1534/35 г. (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 93). В Новгороде чеканить монеты начали в июле 1535 г. (ПСРЛ, т. VI, стр. 296–297; т. XIII, ч. 1, стр. 85; ч. 2, стр. 423), а запретили хождение обрезанной монеты 24 февраля 1535 г. (ПСРЛ, т. III, СПб., 1841, стр. 200). По Вологодско-Пермской летописи, в 1535–1536 гг. Иван IV «велел заповедати: не ходити старым денгам ноугородкам. А велел делати денги ноугородки новое кузло в Новегороде и во Пьскове». Только в 1537–1538 гг. Иван IV «велел заповедати; не ходити старым денгам московкам. А велел делати денги московки новое кузло на Москве» (ПСРЛ, т. XXVI, стр. 317, 318, 323, 324). По Псковской летописи, также реформа была произведена в 1537–1538 гг. («Псковские летописи», вып. I, стр. 108) или в 1536–1537 гг. (там же, вып. II, стр. 229).
ПСРЛ, т. VIII, стр. 289; ср. А. А. Зимин, Краткие летописцы XV–XVI вв., стр. 38.
Еще в 1532/33 г. в Галич приезжал с Москвы «сыщик… на серебряные мастеры» (Г. 3. Куниевич, История о Казанском царстве или Казанский Летописец, СПб., 1905, стр. 603).
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 317, 318, 323, 324.
ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. III, стр. 616.
Из малой гривенки стали чеканить вместо 200 «новгоро-док» — 300, «по три рубли из гривенки; а старое было кузло по полутретия рубля з гривною из гривенки» (ПСРЛ, т. XXVI, стр. 317–318, 323–324; вместо «520» московок стали чеканить 600.
Подробнее см. Г. Б. Федоров, Унификация русской монетной системы и указ 1535 г. («Известия Академии наук СССР», серия истории и философии, 1950, т. VII, № 6, стр. 547–558); И. Г. Спасский, Денежное обращение в Московском государстве с 1533 по 1617 г. («Материалы и исследования по истории СССР». № 44. М., 1955, стр. 273–296).
Н. Е. Носов непосредственным толчком к проведению градостроительных мероприятий считает опустошительный набег казанцев на юго-восточные районы страны в начале 1534 г. (Н. Е. Носов, Очерки, стр. 70). Но строительство на Юго-Востоке началось лишь в самом конце 1535 г. Война с Литвою оказала не меньшее, если не большее влияние на строительство оборонительных сооружений. Укрепление Новгорода, постройка крепостей Себежа, Стародуба, Велижа, Ржевы и Почапа непосредственно связаны с русско-литовской войной.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 287; ПСРЛ, т. XXVI, стр. 315–310; ЦГАДА, Собр. Оболенского № 42, л. 49 об.; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 283.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 289; ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 85, 95, 423; М. Н. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в. («Исторические записки», кн. 10, 1941, стр. 90); А. А. Зимин, Краткие летописцы XV–XVI вв., стр. 31–32, 38.
Подробнее см. «История Москвы», т. I, стр. 224–225.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 420; т. VI, стр. 293; т. VIII, стр. 287.
ПСРЛ, т. VI, стр. 302; подробнее см. А. Л. Монгайт, Оборонительные сооружения Новгорода Великого («Материалы и исследования по археологии СССР», № 31, М., 1952, стр. 34–35).
ПСРЛ, т. VI, стр. 297; т. XIII, ч. 1, стр. 88; т. XXVI, стр. 316; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 289.
М. Н. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в., стр. 90; ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 113–114.
ПСРЛ, т. VI, стр. 298; т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 89, 90; А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 152.
ПСРЛ, т. VI, стр. 300; «Псковские летописи», вып. I, стр. 108; ПСРЛ, т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 89, 111; ДРК, стр. 99; А. А. Шахматов, указ. соч., с т>. 156.
Г. Гильдебранд, указ. соч., Приложение № 590, 592, стр. 81.
См. В. В. Косточкин, Русские военно-оборонительные сооружения XVI века у устья реки Наровы («Краткие сообщения Института истории материальной культуры Академии наук СССР», вып. II, М., 1953, стр. 26–28).
ПСРЛ, т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 88.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 88.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 89, 109–110.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 89, 107. По Галичскому летописцу, Буйгород основан в 1534/35 г. (Г. 3. Купце-вин, История о Казанском царстве… стр. 603).
ПСРЛ, т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 90.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 110–111.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 90.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 111–112.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 90. т. VIII, стр. 292. «Приговор» о строительстве был дан в сентябре 1535 г. (ДРК, стр. 99).
ЦГАДА, ф. № 1260, он. I, № 603; «Ярославские епархиальные ведомости», 1880, № 21. В одном Галичском летописце основание города отнесено к 1534/35 г. (Г. 3. Кунцевич, История о Казанском царстве… стр. 603).
Подробнее об этом см. ниже.
ЦГАДА, ф. 1260, on. 1, № 603.
Ф. Энгельс, О разложении феодализма и возникновении национальных государств, стр. 158.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 82; ср. «такоже и всему священи-ческому чину урок учиниша, по тому же и князем и бояром и сановником… такоже и гостем и всем торговым людем, который чего точен по государеву указу, повелеша вдавати» (ПСРЛ, т. VI, стр. 292).
А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 144.
Троице-Сергиев м., кн. 527, л. 218.
ААЭ, т. I, № 182; ср. М. А. Дьяконов, Акты, вып. II, № 9; С. А. Шумаков, Обзор, вып. IV, № 1389, стр. 504.
Государственный архив Владимирской области, ф. 575, № 1, л. 19–20 об.
АГР, т. I, № 43, стр. 44–45; АФЗиХ, ч. 2, № 132
Подробнее см. С. М. Каштанов, Иммунитетные грамоты 1534 — начала 1538 года… стр. 396, 397, 406, 408, 409.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 287; т. XIII, ч. 1, стр. 80, 85; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 283.
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 316; т. VIII, стр. 288; т. XIII, ч. 1, стр. 81–82, 87–88; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284.
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 317; т. VIII, стр. 290–291; т. XIII, ч. 1, стр. 95–98; т. VI, стр. 297–298; А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 151–152; М. Н. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в., стр. 90; его же, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284; А. А. Зимин, Краткие летописцы XV–XVI вв., стр. 13–14. По другим данным, в Стародубе было всего 13 000 человек (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 99).
М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284.
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 317; ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 108–109; А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 153.
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 317; т. XIII, ч. 1, стр. 115–116; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284. В 1542 г. перемирие было продолжено еще на семь лет (там же, стр. 285).
Сб. РИО, т. LIX, № 7, стр. 126–129.
См. А. А. Зимин, Княжеские духовные грамоты начала XVI в., стр. 286.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 428.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 428.
С. М. Каштанов, Иммунитетные грамоты 1534 — начала 1538 года… стр. 412–414.
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 53.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 293.
М. Н. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в., стр. 85–86. См. «Наказные речи», выданные кн. Ф. Д. Пронскому (СГГиД, ч. 2, М., 1819, № 30, стр. 37–38).
Сохранился черновик «наказных речей» архимандриту Симоновского монастыря Филофею, составленный от имени митрополита Даниила (Филофей должен был отправиться к князю Андрею и доставить его в Москву). Эти речи помечены 29 апреля, причем эта дата зачеркнута и поставлено 5 мая. Таким образом текст «наказных речей» заготовлялся еще до побега князя Андрея, а закончен был уже после побега (ЦГАДА, ф. 375, 1537 г., № 1).
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 317.
М. Я. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в., стр. 85–86; его же, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284. В московских летописных сводах дается несколько иная последовательность событий. Правительство якобы получило сведения о намерении князя Андрея бежать из Старицы и, чтобы предотвратить побег, послало туда экспедицию И. Ф. Оболенского. Узнав об этом князь Андрей бежал из своей удельной столицы (см. ПСРЛ, т. VIII, стр. 293). Эта версия нам в отличие от И. И. Смирнова представляется тенденциозной: данных о том, что князь Андрей заранее замышлял побег, у нас нет. Версия «Повести о князе Андрее» ближе к истине; она соответствует рассказам как Вологодско-Пермской, так и Ростовской летописи, основанной на новгородских сведениях (А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 159: ср. также ПСРЛ, т. VI, стр. 301–302). Князь Андрей, проехав от Старицы 60 верст, остановился в Берновых селах, Новоторжского уезда, на реке Тьме. Во время пути к Торжку у князя Андрея еще не было ясного плана: бежать ли за рубеж или еще куда-либо. Из Торжка старицкий князь двинулся к Новгороду.
А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 159.
Сб. РИО, т. LIX, № 8, стр. 137.
См. наказные речи епископу крутицкому Досифею (АИ, Т. I, № 139).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 95; позднее в посольском наказе говорилось, что Андрею Старицкому «похотели… служити немногие люди» новгородцы (Сб. РИО, т. LIX, стр. 137–138).
«Послания Ивана Грозного», стр. 32.
ПСРЛ, т. VI, стр. 301.
«Новгородские летописи», СПб., 1879, стр. 69.
«Новгородские летописи», СПб., 1879, стр. 127; ПСРЛ, т. VI, стр. 302; А. А. Шахматов. указ. соч., стр. 160.
См. М. Н. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в., стр. 86, 87.
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 318. По другим сведениям, князь Андрей находился в Тюхолях, в пяти верстах от Заецкого яма (Тюхоли — позднее деревня Новгородской губернии, Крестец-кого уезда). См. «Географическо-статистический словарь Российской империи», сост. П. Семенов, т. V, СПб., 1885, стр. 286.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 294; ср. т. XIII, ч. 1, стр. 96; т. VI, стр. 302. Вряд ли следует принять версию «Повести о поимании князя Андрея Ивановича Старицкого», по которой инициатива переговоров приписывается И. Овчине-Оболенскому (М. Н. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в., стр. 87). Сильнейшей стороной в данном случае являлись московские воеводы, победа которых в случае вооруженного столкновения была обеспечена. Автор «Повести», являющийся сторонником, князя Андрея, явно тенденциозно стремится представить инициатором переговоров московскую сторону.
В Воскресенской летописи редакции 1541 г., составитель которой явно благосклонен к Шуйским и враждебен Овчине-Оболенскому, говорится, что Овчина дал гарантию Андрею Старицкому, «не обославшися с великим князем». За это якобы он подвергся опале со стороны Ивана IV (ПСРЛ, т. VITI, стр. 294). В других летописях просто говорится (более правдоподобно), что Иван IV «поймал» князя Андрея без какого-либо указания на «самовольство» Овчины (ПСРЛ, т. VI, стр. 302; см. С. А. Левина, О времени составления и составителе Воскресенской летописи XVI в., стр. 378).
ЦГАДА, Собр. Оболенского, № 42, л. 52. По Постников-скому Летописцу, он был брошен в темницу 1 июня (М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284). По Вологодско-Пермской летописи он прибыл в Москву «июня (далее пропущено место) в четверг». А в субботу был пойман «и на очех у великого князя не был». Суббота была 2 июня 1537 г. Умер Андрей Старицкий 10 декабря 1537 г. (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 121).
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 318.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 294; А. А. Шахматов, указ. соч., стр. 161; Сб. РИО, т. LIX, стр. 137–138. Казни продолжались вплоть до октября 1537 г. (ПСРЛ, т. IV, ч. 1, вып. III, стр. 616).
Троице-Сергиев м., кн. 527, № 252, 255, 256; С. М. Каштанов, Иммунитетные грамоты 1534 — начала 1538 года… стр. 415–417.
Сб. РИО, т. LIX, стр. 16, 66.
Ходили слухи, что Елена была отравлена боярами (см. С. Герберштейн, указ. соч., стр. 40).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 123.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 123.
М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 285.
А. Чумиков, Акты Ревельского городского архива (Чтения ОИДР, 1898, кн. 4, № 3, стр. 20).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 124.
Известно благожелательное отношение Ивана Грозного к И. Ф. Бельскому в отличие от Шуйских («Послания Ивана Грозного», стр. 33, 34). И. Ф. Бельский был, очевидно, видным полководцем и широко образованным человеком (РИБ, т. XXXI, стб. 166–167).
За последних двух И. Бельский ходатайствовал перед па-рем (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 126, 141).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 140–141. И. Ф. Бельский был женат на его сестре («Известия Русского генеалогического общества», СПб., 1900, вып. 1, стр. 71). Щенятев был дальним родственником Булгакова.
См. ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 432.
О позиции Морозовых см. там же, стр. 443–444; «Послания Ивана Грозного», стр. 34. Одна из сестер И. Д. Вельского была позднее замужем за М. Я. Морозовым (С. Б. Веселовский, Последние уделы в Северо-Восточной Руси, стр. 116).
О князе Юрии Ивановиче Темкине-Ростовском как союзнике Шуйских см. ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 444.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 443–444. На дочери казначея П. И. Головина был женат А. Б. Горбатый; его двоюродная сестра Мария Проискал была замужем за М. В. Горбатым, а родная сестра — за И. Д. Пронским (С. Б. Веселовский, Владимир Гусев — составитель судебника 1497 г., стр. 39). В. В. Шуйский был в 1534/35 г. душеприказчиком М. В. Горбатого (К. Тихонравов, Владимирский сборник, М., 1857, отд. 3, стр. 130).
См. о них ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 439, 443–444.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 439, 443–444.
Отец князя Андрея Михайловича Курбского — Михаил Михайлович Курбский был «дядя» Кубенскому (Михаилу Ивановичу). Грозный его называет «боярином» Кубенского («Послания Ивана Грозного», стр. 54, 119).
Кубенский, как и Шуйские, был связан с углицкими князьями. Его отец был женат на дочери князя Андрея Васильевича Углицкого («Временник ОИДР», кн. 10, М., 1851, стр. 232, 234), на другой дочери которого женат был Андрей Дмитриевич Курбский (Курбские также были родственниками Кубенских и Пенковых). И. И. Кубенский вместе с Андреем Шуйским был одним из организаторов переворота 1542 г. против И. Бельского (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 141; «Послания Ивана Грозного», стр. 94). В 1543 г. после казни князя Андрея Шуйского Кубенский был отстранен от исполнения должности дворецкого.
И. И. Кубенский был родственником близкого к Елене Глинской И. Д. Пенкова (их прадеды были братьями); ср. «Временник ОИДР», кн. 10, стр. 55–57). Его ближайшим сотрудником был дьяк Ф. Мишурин.
До 1542 г. выступления Кубенского против Бельских нам неизвестны.
За близость Воронцовых к Шуйским может говорить упоминание М. С. Воронцова в духовной князя М. В. Горбатого, с которым он был связан годами совместного наместничества в Новгороде, и позднейшая одинаковая судьба некоторых Воронцовых и князя И. И. Кубенского. Брат М. С. Воронцова Иван получил чин окольничего в январе 1541 г., а боярское звание — незадолго до июня 1543 г. (ДРК, стр. 116), т. е. во время правления Шуйских.
См. С. М. Каштанов, Феодальный иммунитет в годы боярского правления 1538–1548 гг. («Исторические записки», кн. 66, 1960, стр. 243).
Продолжатель Хронографа 1512 г. пишет, что Ф. Мишурин казнен боярами, «не любя того, что он стоял за великого князя дела» (С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 288).
В мае 1539 г. И. В. Шуйский «от себе» вел переговоры с Крымом, а в сентябре он снова принимал крымских послов (ЦГАДА, Крымские дела, кн. 8, л. 541, 647, 664 об.).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 126.
«Послания Ивана Грозного», стр. 33.
«Послания Ивана Грозного», стр. 34.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 295; т. XIII, ч. 1, стр. 127; М. Н. Тихомиров, Малоизвестные летописные памятники XVI в., стр. 90.
М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 285.
В свое время Даниил, вообще избегавший ходатайствовать за политических противников великого князя, добился помилования Ивана Бельского, осужденного на смерть после неудачного казанского похода 1530 г.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 285; т. XIII, ч. 1, стр. 127; ср. ААЭ, т. I, № 184. С апреля 1538 г. по распоряжению Шуйских Троицкому монастырю был передан ряд крупных земельных пожалований и выдано несколько иммунитетных грамот (Троице-Сергиев м., кн. 521, л. 129 об. и др.; С. М. Каштанов, Феодальный иммунитет в годы боярского правления 1538–1548 гг., стр. 241–270).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 127–128. Первый был похоронен в 1542 г. в Кириллове монастыре, а второй — в Ферапонтове (Н. Ф. Лавров, Заметки о Никоновской летописи — ЛЗАК, вып. XXXIV/1, Л., 1927, стр. 82).
Подробнее см. главу VI.
ААЭ, т. I, № 187; ДАИ, т. I, № 31. Н. Е. Носов начало реформы относит еще ко времени правления Елены Глинской [Н. Е. Носов, Очерки, стр. 292): за это, как кажется, говорит основная линия губной реформы — защита интересов дворянства. В грамотах, кроме того, указывается, что разбойники могут бежать в города и волости, где «дети боярьские… учинены у того дела в головах» (ДАИ, т. I, № 31). Следовательно, реформа к концу 1539 г. затронула уже многие города. К тому же во главе комиссии бояр, ведавшей разбойные дела, находился И. Д. Пенков, один из видных деятелей правительства Елены Глинской. Н. Е. Носов считает, что около 1538 г. было издано специальное уложение по губным делам и ссылается при этом на упоминание о «Судебнике» 1538/39 г. (П. П. Смирнов, Челобитные дворян и детей боярских всех городов в первой половине XVII в. — Чтения ОИДР, 1915, кн. 3, стр. 12). Однако деление территории страны на «губы» скорее напоминает северные административные единицы Пскова и некоторых новгородских земель, с которыми связаны были именно Шуйские. Более широкое распространение реформа получила в 1539–1541 гг.: дошедшие до нас губные грамоты относятся к этому времени; в том числе, кроме названных выше грамот 1539 г., февральская грамота 1540 г. на Вятку («Наместничьи, губные и земские уставные грамоты Московского государства», стр. 55–58); мартовская грамота 1542 г. на Вятку («Труды Вятской ученой архивной комиссии», 1905, вып. III, стр. 82–84); августовская грамота 1540 г. в Соль Галицкую (ААЭ, т. I, № 192), две грамоты 1541 г. Троице-Сергиеву монастырю (там же, № 194). Все эти грамоты связаны с северными землями, где было сильно влияние Шуйских. Допустить существование общегосударственного «Уложения» о губных делах трудно, ибо реформа осуществлялась путем создания учреждений на местах отдельными распоряжениями (грамотами). Дата «Судебника» 1538/39 г. («47-го») возможно, просто явилось простым неверным прочтением даты Судебника Ивана III («7006», т. е. 1497), а именно ф 3s прочтено как «мз-го» (знак Ф как «м», a «s», как надстрочное «г» с вертикальным титлом). Как показал С. М. Каштанов, и сама «документация губной реформы оформлялась дьяками, возвышенными руководством правительств конца 1538–1541 гг., а не Елены Глинской (С. М. Каштанов, К проблеме местного управления… стр. 148).
В черносошных волостях «головами» должны были избираться «лучшие», т. е. зажиточные, крестьяне, а на посадах в «сотские» и «десятские» выбирались «прожиточные» посадские люди.
А. И. Копанев, А. Г. Маньков, Н. Е. Носов, указ. соч., стр. 71.
«Наместничьи, губные и земские уставные грамоты Московского государства», стр. 58. В Пискаревском Летописце под 1538/39 г. после рассказа об убийстве Ф. Мишурина говорится: «Того ж году был на Москве наместник князь Василей Шуйской, а князь велики тогда был мал» («Материалы по истории СССР», вып. II, стр. 49). Возможно, что здесь И. В. Шуйский спутан с его братом.
Об этих «боярах» в февральской грамоте 1540 г. уже не упоминается.
«Послания Ивана Грозного», стр. 33.
А. К. Леонтьев, Устюжская губная грамота 1540 г. («Исторический архив», 1960, № 4).
Так, в мае 1540 г. «приговорили дати все бояря» жалованную грамоту на оброчную мельницу (С. А. Шумаков, Обзор, вып. IV, № 1302, стр. 474).
Интересны летописные отзвуки прихода Шуйских к власти. Еще М. Н. Тихомиров обратил внимание на отсутствие в изданных летописях среди лиц, сопровождавших княгиню Елену на похоронах Василия III, боярина князя И. Ф. Овчины-Оболенского и ряда «боярынь» — жен князя И. Д. Пенкова и М. Ю. Захарьина и вдов И. А. и В. А. Челядниных, а также В. Л. Глинского; см. М. Н. Тихомиров, Летописные памятники б. Синодального (Патриаршего) собрания («Исторические записки», кн. 13, 1942, стр. 276); ср. ПСРЛ, т. VI, стр. 276. Как известно, И. Ф. Овчина, Пенков, Захарьин, а также вдовы Челядниных составляли ближайшее окружение Елены Глинской. В то же время в ранних летописях наряду с М. Л. Глинским, как уже указывалось выше, регентство поручалось Д. Ф. Бельскому, который не упомянут в поздних летописях (см. там же). Перед нами правка, в результате которой упоминание о политических противниках Шуйских изымалось из текста летописей. Правка проведена была после 1539 г. (в Новгородской летописи 1539 г. сохранился еще первоначальный текст).
Один из крымских сановников во второй половине 1540 г. (как это установил И. И. Смирнов) прямо писал, что «Кубенский Шуйского забил» (АЗР, т. И, № 218, стр. 383).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 132. В 1541 г. Иоасаф «печало-вался» и об изменнике князе С. Ф. Бельском (там же, стр. 136–137). Один из крымских сановников писал С. Бельскому, что «Кубенский, напотом со всими князи и паны и с духовными урадивши, послали до Белоозера, по брата вашего князя Белского выпустити» (АЗР, т. II, № 218, стр. 383).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 135; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 285. В 1541 г. Владимир Старицкий получил уже снова землю удела своего отца.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 132–133.
ДРК, стр. 110.
«Псковские летописи», вып. I, стр. 110; вып. II, стр. 229.
ДРК, стр. 111.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 196.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 136.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 295; Иван Грозный писал, что он «не восхотех под властью рабскою быти, и того для князя Ивана Васильевичи Шуйсково от себя отослал на службу, а у собя велел есми быти болярину своему князю Ивану Федоровичи) Белскому» («Послания Ивана Грозного», стр. 34).
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 86.
С. М. Каштанов, Феодальный иммунитет в годы боярского правления 1538–1548 гг., стр. 249.
ААЭ, т. I, № 194.
Губные дела ведались боярской комиссией в августе 1540 г. (ААЭ, т. I, № 192).
«Псковские летописи», вып. I, стр. 110.
М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284.
В 1541 г. в Литву было послано посольство во главе с В. Г. Морозовым и Д. Ф. Палецким (Сб. РИО, т. LIX, стр. 150).
ПСРЛ, т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 89, 100–101; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 291; т. XIII, ч. 1, стр. 88–89, 106–107; С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 286.
ПСРЛ, т. VIII, стр. 291–292; т. XIII, ч. 1, стр. 114.
ПСРЛ, т. XXVI, стр. 318; т. XIII, ч. 1, стр. 116; см. также А. С. Гацицкий, указ. соч., стр. 33.
В 1537 г. татары приходили на Тульскую украину и под Одоев (М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 284), в декабре 1540 г. под Муром (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 135).
Подробнее об этом см. С. О. Шмидт, Предпосылки и первые годы «Казанской войны» (1545–1549), стр. 229 и след.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 139; т. VIII, стр. 296–301. В Воскресенской летописи крымский хан ошибочно именуется Сафа-Гиреем («Псковские летописи», вып. I, стр. 111).
Среди заговорщиков были И. В. и П. И. Шуйские, Михаил и Иван Кубенские, Д. Пронский, И. Третьяков, И. Шереметев и др. (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 141; ч. 2, стр. 439).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 146; ч. 2, стр. 439.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 101; ч. 2, стр. 433.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 140; ч. 2, стр. 439.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 141; ч. 2, стр. 440.
Летописец начала царства сообщает, что его убили «боярьскым самовольством» П. Зайцев, Митька Клобуков и Ивашка Сергеев (там же, ч. 1, стр. 141; см. ч. 2, стр. 440). Сходная версия и в других источниках (см. «Послания Ивана Грозного», стр. 34; РИБ, т. XXXI, стр. 167; С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 289). Постниковский Летописец сообщает, что в мае 1542 г. «на Белеозере в поиманье не стало князя Ивана Бельского, уморен бысть гладом, И ден не ел, да на нем же чепей и желез, тягости, было пудов з десять. А иные люди говорили, что повелением князя Ивана Шуйского да князя Ондрея Шуйского князь Иван убьен бысть Гришею Ожеговым да Митькою Клобуковым да Петроком Зайцовым» (М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 285).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 141; ч. 2, стр. 439.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 141.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 142; ч. 2, стр. 440; «Псковские летописи», вып. I, стр. 111. На место Макария в июне 1542 г. в Новгород архиепископом поставлен осифлянин Феодосий, в прошлом «человек» Семена Воронцова (там же). Его поставление, возможно, является следствием победы Шуйских и близких к ним Воронцовых.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 140.
В. И. Ленин. Соч., т. 28, стр. 397.
И. И. Смирнов, Иван Грозный, стр. 24; в последней работе И. И. Смирнов также писал, касаясь переворота 1542 г., что «основной движущей силой его являлось и дворянство», и ниже: «по своим движущим силам движение 1542 г. было антибоярское» (И. И. Смирнов, Очерки, стр. 93–95).
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 97.
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 19..
Н. И. Шатагин, указ. соч., cтp. 77. Шатагин указал на «виднейшую роль в организации сил переворота», которую якобы играл митрополит Макарий, и на антибоярскую программу дворянства и новгородцев, участников переворота.
Совершенно неясную оценку событий дает Н. Е. Носов, который пишет, что «события 1542 г., хотя, казалось бы, и возвратили власть Шуйским, в то же время способствовали поражению реакционного боярства в целом» (А. И. Копанев, А. Г. Маньков, Н. Е. Носов, указ. соч., стр. 66). Читателю остается неясным, во-первых, возвратили ли события 1542 г. власть Шуйским (что значат слова «казалось бы»), во-вторых, какова была классовая и политическая направленность политической деятельности Шуйских: были ли они выразителями интересов «реакционного боярства» или содействовали его поражению.
«Послания Ивана Грозного», стр. 35.
«Памятники русского права», вып. IV, стр. 146, 198 и след.
Единственная известная за это время уставная наместничья грамота 20 апреля 1544 г. дана крестьянам дворцового села и то вместо сгоревшей у них грамоты князя Юрия Ивановича (ААЭ, т. I, № 201). Грамотой 18 октября 1543 г. ограничивались права губных старост новгородских волостей (Акты Юшкова, № 142).
А. Г. Маньков, Цены и их движение в Русском государстве XVI в., стр. 39, 40, 114, 118.
Н. И. Шатагин даже пишет, что «именно Макарий начиная с 1542 года становится центральной фигурой, организующей все значительные общественные силы возле личности великого князя против бунтующих вассалов» (Я. И. Шатагин, указ. соч., стр. 80).
И. И. Смирнов, Очерки, стр. 113.
См. А. А. Зимин, И. С. Пересветов и его современники, стр. 71–91.
С. В. Бахрушин, Научные труды, т. II, стр. 266. См. послание А. М. Шуйского Макарию с просьбою ходатайствовать за него перед Еленой Глинской (ДАИ, т. I, № 27). А. М. Шуйский, как известно, был близок к князю Юрию Дмитровскому, находившемуся в переписке с Иосифом Волоцким. В 1539/40 г. Макарий уже вел какие-то переговоры с А. М. Шуйским, бывшим в то время псковским наместником; см. неопубликованную запись «речей» Шуйского, обращенную к Макарию (Государственная публичная библиотека имени М. Е. Салтыкова-Щедрина, QXVII, № 50, л. 13). Еще в сентябре 1539 г. Шуйские выдали щедрую тарханную грамоту Иосифо-Волоколамскому монастырю (АФЗиХ, ч. 2, № 149), что могло означать первые попытки установления контакта с осифлянами (С. М. Каштанов, Феодальный иммунитет в годы боярского правления 1538–1548 гг., стр. 246).
Шуйские состояли в переписке с Максимом Греком, одним из виднейших идеологов нестяжательства. См. его послание П. И. Шуйскому (Максим Грек, Сочинения, ч. 2, стр. 415 и след.).
В период Стоглава решения церковного собора были посланы для просмотра именно Иоасафу.
ДРК, стр. 115.
Летопись упоминает его как боярина в сентябре 1543 г, (ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 443). Возможно, он получил боярское звание раньше.
М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 285.
«Труды Вятской ученой архивной комиссии», 1905, вып. III, отд. 3, стр. 84. В Вятской губной грамоте С. Шумаков вместо даты «7040 десятого» — ср. аналогичные датировки «девять-десять десятого» для 1491/92 г. (АСЭИ, т. I, № 566, 567) — предлагает читать «7040 девятого» (С. А. Шумаков, Новые губные и земские грамоты — ЖМНПр., 1909, № 10, стр. 340). Это исправление делает непонятным передачу губных функций ог И. В. Шуйского Кубенскому в момент, когда положение Шуйских уже пошатнулось. В конце 1541 г. губными делами ведал близкий к Бельским И. Г. Морозов. После январского переворота 1542 г. совершенно естественно видеть И. И. Кубенского (близкого к Воронцовым и Шуйским) как лицо, возглавлявшее надзор над губными делами.
Н. Е. Носов считает, что Кубенский выдавал губные грамоты одновременно с боярской комиссией, но лишь для райо нов, непосредственно подведомственных Большому дворцу (Н. Е. Носов, Очерки, стр. 305). Однако в период деятельности Этой комиссии мы ничего не знаем о губных распоряжениях дворецкого, а когда разбойными делами ведал последний, источники молчат о «боярах, которым разбойные дела приказаны». Поручение В. Г. Морозову в апреле 1542 г. расследовать дело об ограблении польских послов (Сб. РИО, т. LIX, стр. 169) может говорить просто об обращении к нему как к лицу, сведующему в «разбойных делах», а не обязательно как к главе боярской комиссии. Ведь еще 20 февраля грамоту, касающуюся «разбойных дел», выдал казначей И. И. Третьяков (ААЭ, т. I, № 196/II). Очевидно, в это время боярской комиссии не существовало и губными делами ведал аппарат дворецкого. Этого мало. Нельзя провести и территориального разграничения между районами, подведомственными комиссии и дворецкому: на те территории, которыми распоряжался дворецкий, выдавали грамоты и московский наместник (Вятка) и боярская комиссия (Каргополь и Белоозеро).
ГИМ, собр. Щукина, № 242/467, л. 111 об.; Сб. РИО, т. LIX, стр. 152, 203.
«Государь (Федора Воронцова. — А. 3.) пожаловал после Шуйского князя Ондрея и опять ево в приближение у себя учинил» (ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 449). Воронцов пользовался, следовательно, влиянием еще до падения Андрея Шуйского в декабре 1543 г.
Сб. РИО, т. LIX, стр. 152, 171, 203.
ДРК, стр. 116.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 420.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 145, 443–444. Д. Н. Альшиц сомневается в близости к Шуйским и в участии в событиях 1543 г. Д. Курлятева, И. Пронского и А. Басманова, поскольку упоминание об этом содержится только в приписке к Царственной книге (Д. Н. Альшиц, Источники и характер редакционной работы Ивана Грозного над историей своего царствования, стр. 141). Родственные связи Пронского с Шуйским несомненны. Не было оснований и для измышления сведений о других участниках событий 1543 г.
Причиной этого выступления Макария была, очевидно, близость Воронцовых к митрополиту (см. выше об отношениях Воронцовых к новгородскому архиепископу Феодосию).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 443–444; «Послания Ивана Грозного», стр. 34.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 145; ч. 2, стр. 444; ср. РИБ, т. XXXI, стб. 167. В Продолжении Хронографа 1512 г. говорится, что Шуйский был убит «повелением боярьским» (С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 289). Перед нами, следовательно, очередной дворцовый переворот, совершенный боярами. Вероятно, тогда же попал в опалу и И. И. Турунтай-Пронский. См. грамоту 1 января 1546 г. городовому приказчику в Звенигороде Васюку Чижову, который отписывал на царя вотчину Пронского — село Кулибакино (ЦГАДА, Копийные книги Савво-Сторожевского монастыря, л. 38).
ДРК, стр. 120.
ДРК, стр. 119.
ДРК, стр. 120.
С. А. Шумаков, Тверские акты, вып. I, стр. 57.
ГИМ, собр. Щукина, № 242/467, л. 111 об.; ДРК, стр. 122; М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 286.
Подробнее см. С. М. Каштанов, Феодальный иммунитет в годы боярского правления 1538–1548 гг., стр. 254–257.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 146; ч. 2, стр. 445.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 146; ч. 2, стр. 445.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 147, ч. 2, стр. 446–447. Вероятно, в связи с опалой в 1546/47 г. П. И. Шуйский продал Троице-Сергиеву монастырю половину села Мячкова за 300 рублей (ГКЭ, № 8868).
См. о нем ниже, главу VI.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 149; ч. 2, стр. 448–449; ДРК, стр. 122; РИБ, т. ХХХТ, стр. 167; С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 290. В Постниковском Летописце говорится о том, что все трое бояр были казнены «за некоторое их к государю неисправление» (М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 286). Многие существенные стороны дела Федорова и Воронцовых остаются неясными. В Летописце начала царства говорилось, что они попали в опалу из-за «навета» дьяка Василия Захарова-Гнильева. Но при редактировании его текста около 1558–1560 гг. было введено указание на «многие мзды» опальных, которые послужили основанием для репрессий (ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 149; Архив ЛОИИ, Рукописные книги № 244, л. 172 об.). Уже позднее при редактировании Царственной книги в 1564–1568 гг. дело Воронцовых было связано с выступлением пищальников, с тем чтобы еще аргументированнее объяснить опалу этих фаворитов (Д. Н. Альшиц, Источники и характер редакционной работы Ивана Грозного над историей своего царствования — «Труды Государственной публичной библиотеки имени М. Е. Салтыкова-Щедрина», т. I(IV), Л., 1957, стр. 132–133). Нужно иметь в виду, что дети Ф. С. Воронцова — И. Ф. и В. Ф. Воронцовы в 60-х годах XVI в. входили в опричнину и были близки к Грозному.
Федоров избежал казни потому, что «против государя встреч не говорил, а по всем ся виноват чинил» (М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 286).
М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 286.
Так, согласно грамоте 1550 г., села Новое, Слободище и др. в Черемхе Федора Воронцова переданы князю И. Ф. Мстиславскому (ГИМ, Симонов монастырь, кн. 58, л. 400). Вероятно, опасаясь конфискации земель в 1543/44 г., И. С. Воронцов продал Троицкому монастырю половину села Бужаниново за 700 рублей (ГКЭ, № 8853).
РИБ, т. XXXII, № 165.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 451.
ДРК, стр. 2, 120; С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 287. Вместе с М. В. Глинским И. И. Прон-ский в конце 1547 г. пытался бежать за рубеж. Позднее И. И. Пронский был «душеприказчик» М. В. Глинского; см. Троицкие вкладные книги (далее — Троицк, вкл. кн.), л. 151. Здесь и ниже памятник использован по копии, хранящейся в Архиве Академии наук СССР, фонд С. Б. Веселовского.
В 1545/46 г. М. В. Глинский купил у Т. А. Головина село Нажирово в Ростовском уезде за 250 рублей (Троице-Сергиев м., кн. 533, Ростов, № 31). В 1548 г. Анна Глинская с М. В. Глинским дали в монастырь вклад — село Булгакове в Суздальском уезде, которое купил И. В. Глинский у Андрея Булгакова (Грамота хранится в Государственном архиве Владимирской области). Приобретения Глинских начались сразу же по смерти Василия III. В 1533/34 г. М. В. Глинский купил половину села Назарнова у Ф. Ф. Головина за 120 рублей (Троице-Сергиев м, кн. 532, Ростов, № 34). Еще в 1536/37 г. М. В. Глинский купил большое село Оленино в Ростовском уезде у детей Ф. И. Головина за 400 рублей (Троице-Сергиев м., кн. 533, Ростов, № 14), а у Тимофея Головина сельцо Ильинское за 600 рублей (там же, № 4). В 1543/44 г. он же купил у Т. А. Головина половину деревни Измайловской за 50 рублей (там же, № 32). Позднее, в 1554 г., М. Глинский купил сельцо Лысцово за 500 рублей, некогда принадлежавшее Ф. И. Головину (там же, № 35, ср. № 36).
Троицк, вкл. кн., л. 150–151. В 1533 г. ими было дано в Троице-Сергиев монастырь село Звягино Московского уезда, купленное Глинскими за 5U0 рублей. Позднее, в 1559 г., «на помин души» И. В. Глинского было дано 500 рублей, а «по душе» Анны Глинской в 1553 г. — 100 рублей (там же).
ЦГАДА, ф. Спасо-Ефимьева монастыря, кн. 1, л. 417–419 об.; АИ, т. I, № 148; С. М. Каштанов, Феодальный иммунитет в годы боярского правления 1538–1548 гг., стр. 263.
РИБ, т. XXXI, стб. 166.
М. Н. Тихомиров, Записки о регентстве Елены Глинской, стр. 287; С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 291; РИБ, т. XXXI, стб. 167, 297. Дорогобужский был «стрыечный» (т. е. двоюродный) брат Ф. Овчинину. Часть тверских владений князя И. Дорогобужского и жены Иосифа Дорогобужского позднее была передана князю И. Ф. Мстиславскому (ср. грамоту 1550 г., ГИМ, Симонов монастырь, кн. 58, л. 400).
«Послания Ивана Грозного», стр. 34.
«Послания Ивана Грозного», стр. 34.
«Макарьевский стоглавник», стр. 12.
Так, зимою 1544 г. крымским татарам удалось «попле-нить» многих русских людей, потому что воеводы Ивана IV «распрешася о местах» (ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 445).
АИ, т. I, № 95.
РИБ, т. XXXI, стб. 165, 166.
«Иасафа» написано над строкой. В тексте «Иосифа».
Государственная библиотека СССР имени В. И. Ленина, Рогожское собр., № 82, л. 291 об. — 292; А. А. Зимин, Повести XVI века в сборнике Рогожского собрания («Записки отдела рукописей Государственной библиотеки СССР имени В. И. Ленина», М., 1958, вып. 20, стр. 198–199).
ПСРЛ, т. XIII, ч. 1, стр. 146; С. О. Шмидт, Продолжение Хронографа редакции 1512 г., стр. 291.
См. С. О. Шмидт, Предпосылки и первые годы «Казанской войны» (1545–1549 гг.), стр. 236.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 450–453.
С. В. Бахрушин, Научные труды, т. II, стр. 266.
О чине венчания см. Р. П. Дмитриева, Сказание о князьях владимирских, М.—Л., 1955, стр. 110–118.
А. А. Зимин, О политической доктрине Иосифа Волоцкого (Труды ОДРЛ, т. IX, стр. 176–177).
См. грамоту 26 февраля 1547 г., где говорится, что «уставили есмя ныне праздновати новым чудотворцом в Руской земли» (ААЭ, т. I, № 213); подробнее см. Е. Голубинский, История канонизации святых в русской церкви, изд. 2-е, М., 1903, стр. 101 и др.; В. Васильев, История канонизации русских святых, М., 1893, стр. 167–183, а также Г. Кунцевич, Подлинный список о новых чудотворцах… («Известия Отделения русского языка и словесности Академии наук», СПб., 1910, т. XV, кн. I, стр. 252–257).
По распоряжению архиепископа Геннадия, ученика Савватия, было составлено житие этого основателя Соловецкого монастыря. Житие Михаила Клопского, известного сторонника Москвы, было составлено в 1537 г. В. Тучковым по поручению Макария. (Подробнее см. «Повести о житии Михаила Клопского», подготовка текстов и статья Л. А. Дмитриева, М.—Л., 1958, стр. 73–86). В 1545 г. по распоряжению новгородского архиепископа Феодосия было написано житие Александра Свирского (В. О. Ключевский, Древнерусские жития святых, как исторический источник, М., 1871, стр. 199–200, 210, 262).
В их числе московскому юродивому Максиму, епископу тверскому Арсению, Прокопию и Ивану Устюжским, князю Константину Муромскому и его детям Михаилу и Федору, а также Петру и Февронии Муромским.
ПСРЛ, т. XIII, ч. 2, стр. 453.
О нем см. А. А. Зимин, И. С. Пересветов и его современники, стр. 328–329.
После смерти Михаила Юрьевича (около 1539 г.) среди Захарьиных-Юрьевых в конце 30—40-х годов XVI в. не было крупных политических деятелей. Юрьевы, например, в разрядных записях появляются лишь с 1547 г.
ДРК, стр. 2.
ДРК, стр. 123.
С князем И. И. Кубенским Г. Ю. Захарьин служил вместе воеводами большого полка еще в июне 1543 г. (ДРК, стр. 117). Это видное назначение, очевидно, было связано с возвышением старомосковских бояр во главе с Кубенскими и Воронцовыми, к которым, возможно, тяготели Захарьины. Характерно, что о позиции Захарьиных-Юрьевых в годы боярской реакции молчит и Иван Грозный, и автор Летописца начала царства, и Курбский. Если первые двое, очевидно, не хотели акцентировать на связях Захарьиных с представителями княжеско-боярской оппозиции, то Курбский не желал показывать Этих своих противников в стане борцов против ненавистных ему Глинских.