Его требует уже само понятие «путеводитель». Кажется, оно более уместно в связи с незнакомым городом, лесистой или горной местностью, каким-то лабиринтом… Однако и роман «Обломов» его автор однажды сравнил с «большим городом», в котором «зритель поставлен так, что обозревает его весь, и смотрит, где начало, средина, отвечают ли предместья целому, как расположены башни и сады, а не вникает, камень или кирпич служили материалом, гладки ли кровли, фигурны ли окна etc. etc.»[1]. A Л. H. Толстой в письме 1876 года критику Н. Н. Страхову назвал каждое подлинно художественное произведение именно лабиринтом — «лабиринтом сцеплений»[2]. Но, подчеркнул он тут же, сцеплений не мыслей самих по себе (так как художественное творение — не логический трактат, доклад, статья, научные или нравоучительные), а созданных словом и в слове «образов, действий и положений»[3] и соответствующих им различных высказываний автора (повествователя, рассказчика, хроникера, «издателя») и героев.
Город и лабиринт художественное произведение напоминает и своей структурой, ибо наряду с образами частными имеет основные, определяющие его своеобразие в той же мере, как в городе конфигурация его крупнейших площадей и проспектов, а в лабиринте его ключевой геометрический узел. Это обстоятельство значительно облегчает нам постижение общего смысла художественного произведения — его творческо-поэтической «идеи». Ведь если «бесконечный лабиринт»[4] образных сцеплений изучаемого романа (повести, рассказа, поэмы и т. д.) зафиксировать практически невозможно (для этого потребовалось бы прокомментировать его текст, как он написан самим автором, целиком, от первого до последнего слова), то «основу этого сцепления»[5] и его главные способы выявить можно и должно.
Здесь-то заинтересованному читателю — учителю-словеснику, старшекласснику, студенту и аспиранту-филологу — и поможет посвященный тому или иному классическому произведению текстуальный путеводитель по нему. В нашем случае его естественно начать с вычленения тех образов романа «Обломов», которые считал важнейшими сам Гончаров, оставивший и прямое указание на этот счет. «У меня, — говорит он в автобиографической статье „Лучше поздно, чем никогда“ (1879), — всегда есть один образ и вместе главный мотив: он-то и ведет меня вперед — и по дороге я нечаянно захватываю, что попадется под руку, то есть что близко относится к нему. Тогда я работаю живо, бодро, рука едва успевает писать, пока опять не упрусь в стену» (8, с. 105–106. Курсив мой. — В.Н.).
Итак, мотив и мотивы, проходящие через весь роман (лейтмотивы), или свойственные его отдельным частям, ситуациям, сценам, лицам и т. д., но призванные их обобщать и объединять с мотивами главными, — вот доминантный образный первоэлемент «Обломова». Первостепенное внимание Гончарова к нему вполне закономерно. Мотив (от лат. moveo — двигаю) — это «компонент произведения, обладающий повышенной значимостью (семантической насыщенностью). А. А. Блок писал: „Всякое стихотворение — покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Из-за них существует произведение“. То же самое правомерно сказать о некоторых словах и обозначаемых ими предметах в романах, новеллах, драмах. Они являются мотивами. <…> Мотив так или иначе локализован в произведениях, но при этом присутствует в формах самых разных. Он может являть собой отдельное слово или словосочетание, повторяемое и варьируемое, или представать как нечто, обозначаемое посредством различных лексических единиц, или выступать в виде заглавия либо эпиграфа, или оставаться лишь угадываемым, ушедшим в подтекст. Прибегнув к иносказанию, скажем, что сферу мотивов составляют звенья произведения, отмеченные внутренним, невидимым курсивом, который подобает ощутить и распознать чуткому читателю…»[6].
Примерами романов, лейтмотив которых четко обозначен уже в их заглавиях, могут служить «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова, «Отцы и дети» И. С. Тургенева, «Преступление и наказание», «Бесы» Ф. М. Достоевского, а также гончаровские «Обыкновенная история», «Обрыв». В отличие от них «Обломов» назван как будто нейтрально — фамилией заглавного героя. Однако в произведениях словесного искусства и антропонимы персонажей отнюдь не произвольны, но непременно намекают на существенные качества их носителей, что полностью распространяется и на фамилию Обломов. Ошибочно вслед за некоторыми гончарововедами (в частности, В. Мельником, П. Тиргеном) производить ее от существительного «обломок»: ведь тогда и герой романа звался бы не Обломовым, а Обломковым, а это не одно и то же. Скорее всего, ее источником стали два иных, при этом несхожих по смыслу слова — облый в значении круглый, округлый, кругловатый[7] и облом (ср. с однокоренными надлом, излом) как то, «что не цело, что обломано»[8].
Архетипичное понятие округлости издревле ассоциировалось с представлением о чем-то полном, совершенном и гармоничном, каковыми, например, древнегреческому философу Платону виделись шароподобная мировая сфера и «сферический человек». В литературном творчестве эти ассоциации использовались художниками и нового времени, в частности Львом Толстым при создании в «Войне и мире» образа Платона Каратаева, ставшего «с его „круглыми“ движениями, „круглыми“ головой и фигурой, „круглыми“ глазами и улыбкой, „круглыми“ морщинками» «своего рода персонификацией идеала гармонически развившегося „первобытного“ шара человеческой личности»[9].
Известная округлость присуща и Илье Ильичу Обломову, как он выглядит в его открывающем роман портрете. Это человек «среднего роста, приятной наружности», с господствующим выражением мягкости «не лица только, а всей души», открытой и откровенной. Мягкостью и «не лишенною своего рода грации ленью» проникнуты его движения. Любящий «простор и приволье», он облачен в мягкий, гибкий и «весьма поместительный» халат, ноги покоит в «мягких и широких» туфлях, давая впоследствии основание своему другу Андрею Штольцу сравнить его с мягким же «комом теста» (с. 7–8, 134). Вместе с тем в обломовской округлости, как в хлебном тесте, не ставшем благодатным караваем, одновременно ощутимы и некая коренная неполнота, незавершенность, чреватые для гончаровского героя, по всей очевидности, не гармонией, а пагубной односторонностью. В самом деле: Обломову тридцать два или тридцать три года от роду, но у него «слишком изнеженное для мужчины тело», он «обрюзг не по летам», лежание в постели или на диване превратил в свое «нормальное состояние», а настигаемый угрызениями совести, спасается от душевной тревоги не действенным преодолением ее причин, но новым погружением в апатию или дремоту (с. 7–8).
Назвав свой роман противоречиво-двойственной по ее смыслу фамилией главного героя, Гончаров тем самым первым же словом произведения наметил один из его важнейших лейтмотивов. Это мотив значительного разлада и «внутренней борьбы» (с. 10) как в душе заглавного персонажа, так и между существованием Обломова и тем «прямым <…> назначением человека», указанным ему его божественной природой (с. 138, 78), которое разделяется автором романа и по меньшей мере предчувствуется самим Ильей Ильичом. На протяжении всего романа Обломов желает покоя от практических забот, обязанностей и треволнений жизни, хотя та, к сожалению героя, все-таки «трогает <…>, везде достает» его (с. 17). В первой части произведения это желание Обломова выливается в почти полную самоизоляцию его от окружающего мира, физическую неподвижность и то и дело овладевающий им сон. Однако и здесь «среди ленивого лежанья в ленивых позах» Илье Ильичу, в основе натуры которого пребывало «чистое, светлое и доброе начало, исполненное глубокой симпатии ко всему, что хорошо», и которому «были доступны наслаждения высоких помыслов», все-таки являлось «живое и ясное представление о человеческой судьбе и назначении», вызывая горестную для него параллель «между этим назначением и собственной его жизнью» (с. 159, 130–131, 54). «Ему, — говорит повествователь романа, — грустно и больно стало за свою неразвитость, остановку в росте нравственных сил…» (с. 77).
Сознание человеком своих слабостей — уже залог возможного избавления от них и духовно-нравственного совершенствования. И читатель «Обломова», заметивший к концу первой части произведения душевное превосходство Ильи Ильича над его суетными посетителями — светским франтом Волковым, бюрократом-формалистом Судьбинским, модным литератором-очеркистом Пенкиным, «циником» Тарантьевым и совершенно безликим Алексеевым, и познакомившись с внутренней работой «его пылкой головы, гуманного сердца» (с. 55), надеется, что Обломов, осознав свой долг перед собой и людьми, сумеет преодолеть свою апатию и реализовать в своей дальнейшей жизни истинное призвание человека. Произойдет ли так на самом деле или нет, это покажут развитие конфликта, основные сюжетные мотивы и композиция романа. Но прежде чем обратиться к ним, необходимо прояснить непростую творческую историю «Обломова».
Центральный из трех своих романов Гончаров задумал в год публикации «Обыкновенной истории» (1847) под отвечающим его тогдашнему плану названием «Обломовщина». В нем писатель, по-видимому, хотел изобразить печальный жизненный итог патриархального русского барина, владельца трехсот пятидесяти крепостных Захаров. Итог, предрешенный как наследственными свойствами героя, во многом общими для этого распространенного в России социального типа, так и его барским воспитанием.
Подобно авторам нравоописательных повестей 40-х годов (Д. Григоровичу, И. Панаеву, В. Далю, Е. Гребенке и др.) Гончаров в «Обломовщине», где не предполагались ни Ольга Ильинская, ни «поэма изящной любви» (8, с. 243) ее с Обломовым, основное внимание уделял живописанию повседневного дворянско-помещичьего бытия и быта Ильи Ильича от его колыбели до могилы. В натуре же самого героя акцентировалась не духовность, а физиологичность запросов и реакций, будь то привычка «обедать нараспашку, в халате» («засучить рукава и взять кость в обе руки, чтоб обглодать ее за удовольствие, а после обеда немедленно лечь спать») или «какая-то ребяческая робость, страх ко всему» — перемене местожительства, новым лицам, любому умственному напряжению и т. п. (Полн. собр. соч. Т. 5. С. 99, 100). А также — коренящаяся в беззаботнопраздном детстве и отрочестве Обломова его зависимость от услуг других людей — слуги Захара, Тарантьева или Штольца. Настрадавшийся всего за один год чиновничьей службы «от страха и тоски» перед начальником, Илья Ильич оставил сначала ее («Так кончилась его государственная деятельность»), потом «расстался с светскими красавицами» и «толпой друзей» (исчерпав этим и свою «роль в обществе») и «с каждым днем <…> становился все тяжелее и неподвижнее» (там же, с. 89, 88, 92, 98). А придя к выводу, что «ему досталось <…> в удел семейное счастье и заботы об имении», о котором вместо него «заботился иногда Штольц», тем не менее с года на год «откладывал свою поездку в деревню» (там же, с. 112, 115).
В целом в лице первоначального Обломова представал характер не столько самобытный и неповторимый, сколько усредненный и стереотипный, масштаба не бытийного и универсального, а, по классификации Гончарова, «местного» и «частного». «Обломовщина», будь она написана до конца, напомнила бы русскому читателю и посвященные помещику Тентетникову главы второго тома гоголевских «Мертвых душ», и роман А. И. Герцена «Кто виноват?» (1845–1846) в той его части, где изображен быт помещика Негрова, и «физиологический очерк в стихах», как В. Г. Белинский назвал бытописательную поэму И. С. Тургенева «Помещик» (1845). Это объясняет вскоре возникшую глубокую неудовлетворенность Гончарова первоначальным замыслом романа и созданной в его духе первой частью произведения. «…Прочитавши внимательно написанное, — сообщал в 1849 году романист издателю „Отечественных записок“ А. А. Краевскому, — я увидал, что все это до крайности пошло (т. е. в литературе русской совсем не ново. — В.Н.), что я не так взялся за предмет, что одно надо изменить, другое выпустить, что, словом, работа эта никуда почти не годится» (8, с. 200. Курсив мой. — В.Н.). Опубликовав в «Литературном сборнике с иллюстрациями» за 1849 год из первой части «Обломовщины» лишь главу «Сон Обломова», Гончаров на целых семь лет оставляет продолжение интенсивной работы над романом.
В 1852–1855 годах писатель совершает в качестве секретаря адмирала Е. В. Путятина кругосветное плавание на военном корабле «Паллада», а возвратясь в Петербург, переживает страстное, но неразделенное чувство к близкой приятельнице артистической семьи Н.А. и Е. П. Майковых Елизавете Васильевне Толстой. В особенности драматичные для сорокалетнего холостяка отношения Гончарова с его «гордой, прекрасной богиней» [10] косвенно ускоряют вызревание вынашиваемой писателем новой концепции центрального героя и второго романа в целом. В итоге за семь летних недель пребывания в 1857 году на немецком курорте Мариенбаде Гончаров основательно перерабатывает первую часть романа и пишет три последующие, оставив на Петербург «только последние главы» (8, с. 243, 238, 485). С этого момента зафиксировано и новое название произведения: не «Обломовщина», а «Обломов». «Неестественно покажется, — говорит Гончаров в письме к своему другу И. И. Льховскому, — как это в месяц кончил человек то, что не мог кончить в года? На это отвечу, что если б не было годов, не написалось бы в месяц ничего. В том-то и дело, что роман выносился весь до мельчайших сцен и подробностей и оставалось только записывать его. Я писал как будто по диктовке» (8, с. 243).
В «Обломове» существенно меняется его заглавный герой. В нем усиливаются черты человека с чистым сердцем и высокими нравственными качествами. Это «светлая детская душа», благотворно действующая на окружающих и самого Андрея Штольца, который, «отрываясь от дел или светской толпы <…>, ехал посидеть на широком диване Обломова и всегда испытывал то успокоительное чувство, какое испытывает человек, приходя из великолепных зал под свой скромный кров или возвратясь от красот южной природы в березовую рощу, где гулял еще ребенком» (с. 131). Хотя Илья Ильич «и прожил молодость в кругу <…> ни во что не верующей и все холодно анализирующей молодежи, но в душе у него теплилась вера в дружбу, в любовь, в людскую честь»; «он втайне поклонялся чистоте женщины, признавал ее власть и права…» (с. 213). Обломовскую «кротость, чистую веру в добро», а также воистину «голубиную нежность» много раз отметит появившаяся в романе положительная героиня Ольга Ильинская (с. 213, 214, 363). А ставший впоследствии ее супругом Штольц, объясняя Ольге, чем его друг ей по-прежнему дорог, указывает в конце романа на его «честное, верное сердце»: «Не обольстит его никакая нарядная ложь, и ничто не совлечет на фальшивый путь; пусть волнуется около него целый океан дряни, зла, пусть весь мир отравится ядом и пойдет навыворот — никогда Обломов не поклонится идолу лжи, в душе его всегда будет чисто, светло, честно…» (с. 362).
В свете этих свойств героя видоизменяется его облик и в первой части произведения. Получив в 1858 году ее корректуру, Гончаров, по его словам, «пришел в ужас». «За десять лет, — сообщал он И. Льховскому, — хуже, слабее, бледнее я ничего не читал первой половины первой части… Я несколько дней лопатами выгребал навоз и все еще много!» (8, с. 255). «Навоз» — это те приметы первоначального Обломова, которые подчеркивали физиологические побуждения героя (в частности, его любовь к «грязненькому халату» или следующие слова из его монолога о своем отличии от «других», т. е. людей, вынужденных собственным трудом зарабатывать свой хлеб: «Захочу, так чужими руками высморкаюсь, приставлю сторожа чихать за себя…»), а также его дворянско-барскую амбициозность (скажем, в авторском замечании: «Нагрубит ли ему чужой человек или прохожий на улице, он сейчас грозит ему сделать с ним что-нибудь такое, чего тот и представить себе не может, отправить его туда, куда ворон костей не занашивал, дать знать о нем в полицию…») (Полн. собр. соч. Т. 5. С. 158–159, 132). Убирая их на разных этапах редактирования первой части, Гончаров, как показала Л. С. Гейро, одновременно «делает вставки другого рода, посвященные духовному миру» Ильи Ильича (с. 570). Так, после слов «Что ж он делал?» на полях рукописи появилась запись: «Да все продолжал чертить узор собственной жизни. В ней он, не без основания, находил столько премудрости и поэзии, что и не исчерпаешь никогда и без книг и учености». Там же дана и следующая важная самооценка Обломова: «Он не какой-нибудь мелкий исполнитель чужой, готовой мысли; он сам творец и сам исполнитель своих идей». И указание повествователя: «Освободясь от деловых забот, Обломов любил уходить в себя и жить в созданном им мире» (с. 570.).
Только в окончательной ее редакции первая часть пополнилась «парадом» обломовских визитеров — Волкова, Судьбинского, Пенкина, вместо которых общество Ильи Ильича здесь первоначально составляли лишь слуга Захар, безликий Алексеев и вульгарный Тарантьев. Недвусмысленно негативная оценка Обломовым «образа жизни» этих его посетителей, на первый взгляд деятельных и преуспевающих петербуржцев («И это жизнь! — Он сильно пожал плечами. — Где же тут человек? На что он раздробляется и рассыпается?» С. 20), стала дополнительным аргументом в пользу Ильи Ильича, понимающего, в отличие от его гостей, несовместимость мелочных страстей и одних материальных интересов со свободой и гармонией человеческой личности. В целом содержательный результат изменений, внесенных автором «Обломова» в начальный текст его первой части, знаменовал победу в Гончарове художника общечеловеческого уровня над всего лишь великолепным бытописателем, «первоклассным жанристом» (С. Венгеров), каким ошибочно считали знаменитого романиста некоторые из его российских и европейских современников. Победа эта отвечала осознанным устремлениям Гончарова, таким образом сформулировавшего свое писательское кредо: «Одна подвижная картина внешних условий жизни, так называемые нравоописательные, бытовые очерки никогда не произведут глубокого впечатления на читателя, если они не затрогивают вместе и самого человека, его психологической стороны. Я не претендую на то, что исполнил эту высшую задачу искусства, но сознаюсь, что она прежде всего входила в мои виды» (6, с. 443). Не локальный («местный») социально-бытовой тип (русский патриархальный барин), а универсальный характер общенационального и всемирного масштаба нашел свое воплощение и в итоговом образе Ильи Ильича Обломова.
И все же совершенно избежать известного противоречия между Обломовым первой части (даже в ее переработанном виде) и Обломовым частей последующих в полной мере Гончарову не удалось, хотя сюжетно оно ослаблено появлением и в заключительной части романа среди посетителей Ильи Ильича Тарантьева и Алексеева. «Дело в том, — пояснял Гончаров в „Необыкновенной истории“, — что в <…> первой части заключается только введение, пролог к роману, комические сцены Обломова с Захаром — и только, а романа нет!» (7, с. 407). Опасаясь, что указанное противоречие заметят и читатели, писатель предвосхищал их возможное недоумение. «Если кто, — пишет он в 1858 году в Симбирск брату Николаю, — будет интересоваться моим новым сочинением, то посоветуй не читать первой части: она написана в 1849 году и очень вяла, слаба и не отвечает остальным <…>, написанным в 1857 и 58, то есть нынешнем году. А в 1849 году у меня самого еще неясно развился план всего романа в голове, да и меньше зрелости было. Оттого она и должна сделать дурное впечатление…»[11]. «Не читайте, — советует он и Л. Толстому, — первой части „Обломова“, а если удосужитесь, то почитайте вторую часть и третью: они писаны после, а та в 1849 году и не годится» (8, с. 256). Негодование Гончарова вызвал французский перевод «Обломова», в котором за целый роман была выдана лишь его начальная часть. Публикуя «Обломов» в «Отечественных записках» за 1859 год (№ 1–4), писатель пометил его первую часть датой: «1849 года»; вторая и третья имели дату — «1857 года», а четвертая — «1857 и 1858 г.» (с. 557).
Отличительной особенностью «Обломова» стали его внешне весьма «простые, несложные события» (8, с. 102). Главный герой романа не стреляется, как Онегин, Печорин или Евгений Базаров, на дуэли, не участвует, как Андрей Болконский, в исторических сражениях и в написании российских законов, не совершает, как Раскольников, преступлений против морали, не готовит, как «новые люди» Н. Г. Чернышевского, крестьянскую революцию. Все, что он делает и что с ним происходит, лишь на период любовных отношений с Ольгой Ильинской выходит за пределы собственно быта и обычных условий и интересов его существования. В отличие от Тургенева, Достоевского, Л. Толстого (вспомним умирание Базарова, Катерины Ивановны Мармеладовой, князя Андрея Болконского) Гончаров не использует для раскрытия своих персонажей бытийную и драматическую по самой ее природе ситуацию смерти. Об исходе Ильи Ильича в иной мир в «Обломове» сообщено двумя годами позже самого события и всего одной фразой: «Однажды утром Агафья Матвеевна принесла было ему по обыкновению кофе и — застала его так же кротко покоящимся на одре смерти, как на ложе сна, только голова немного сдвинулась с подушки да рука судорожно прижата была к сердцу, где, по-видимому, сосредоточилась и остановилась кровь» (с. 377).
Чуждый ухищрениям литературной занимательности роман «Обломов» тем не менее с выходом в свет, по свидетельству А. В. Дружинина, «победоносно захватил собою все страсти, все внимание, все помыслы читателей» и, добавим, продолжает удерживать их, чему не мешает и его первая часть, где «автор согрешил <… > бедностью действия»[12]. Действительно, Илья Ильич здесь по существу весь день лежит, отвлекаясь от дремоты и сна лишь на вялые препирательства (исключая разве что монолог о «других») с Захаром и недолгие диалоги со своими посетителями, визиты которых, как и письмо деревенского старосты, требование съехать с квартиры, от его воли не зависели. Большую половину этой части к тому же занимают внесюжетные рассказ повествователя о предшествующей двенадцатилетней жизни героя в Петербурге и картина «благословенного уголка земли», «чудного края» (с. 79), где прошли его детские и отроческие годы (глава IX — «Сон Обломова»). Собственно действие в романе образуется только в части второй, с появлением Андрея Штольца, знакомством Ильи Ильича с Ольгой Ильинской и признанием героя в любви к ней. Но с началом части четвертой, где Обломов, расставшийся с Ольгой, живет в доме Агафьи Матвеевны Пшеницыной, оно вновь замирает, уступая место круговороту однообразных будней. И все же секрет огромного и, заметим, за минувшие полтора столетия нимало не ослабевшего читательского успеха «Обломова» заключен не только в любовной истории заглавного героя, хотя она и заняла половину романа. В конечном счете читателя увлекает тот внешне неброский, но далеко не простой внутренний конфликт произведения, который в его «любовных» частях лишь наиболее заметен.
Очень важно верно понять его источник. Правильно ли отождествлять его с противоречием между Обломовым-человеком и Обломовым-помещиком, как это сделал в своей знаменитой статье «Что такое обломовщина?» (1859) критик-революционер, «мужицкий демократ» Н. А. Добролюбов? От природы, говорил Добролюбов, Илья Ильич — «не тупая, апатическая натура, без стремлений и чувства, а человек <…> чего-то ищущий в своей жизни, о чем-то думающий», но привитая его барским положением и воспитанием «привычка получать удовлетворение своих желаний не от собственных усилий, а от других», т. е. жить за счет чужого (крепостного) труда, «развила в нем апатическую неподвижность и повергла его в жалкое состояние нравственного рабства»[13]. В способности к «серьезной и самостоятельной деятельности» Добролюбов по той же причине отказал и другим героям русской литературы из поместных дворян — от Тентетникова, Онегина, Печорина и Владимира Бельтова («Кто виноват?» А. И. Герцена) до главных персонажей повестей («Дневник лишнего человека», «Гамлет Щигровского уезда») И. С. Тургенева и его романа «Рудин».
На это можно возразить, что не только многие герои А. Пушкина, М. Лермонтова, А. Герцена, И. Тургенева, но и сами их создатели были дворянами-помещиками, что не помешало этим писателям стать великими тружениками на благо всей России. Воспитанниками и наследниками родовых дворянских поместий являлись и гончаровские Александр Адуев («Обыкновенная история») и Борис Райский («Обрыв»), люди не без заблуждений и недостатков, но явно не бездельники. А в четвертой части «Обломова» унаследует небольшое поместье, т. е. станет помещицей, даже положительная героиня этого романа Ольга Ильинская. В отличие от антидворянски настроенных Добролюбова и Чернышевского в глазах Гончарова статус дворянина-помещика сам по себе еще вовсе не обрекал человека на личностную и общественную несостоятельность.
Главным конфликтным источником «Обломова» стала сама натура его заглавного героя, характеризуемая не единственным, а разными нравственно-психологическими устремлениями. При этом одно из них было, как это нередко случается среди людей, дополнительно усилено в душе Ильи Ильича и «образом жизни», царившим в «чудном краю» его детства и отрочества. Каковы же эти устремления?
Первое совпадает с назначением человека, определенным его Творцом. Это жизнь как постоянное движение в значении безустального духовно-нравственного развития и совершенствования, труда души и тела. Она исполнена долга перед собой, своей страной, всем человечеством и Божеством. Именно о такой жизни мечтал, как напоминает ему в начале второй части романа Андрей Штольц, юный Обломов, в ту пору (это видно из рукописи произведения) студент Московского университета, упоенный читатель «Руссо, Шиллера, Гёте, Байрона» (с. 144). Он собирался «служить, пока станет сил, потому что России нужны руки и головы для разрабатывания неистощимых источников <…>; работать, чтоб слаще отдыхать, а отдыхать — значит жить другой, артистической, изящной стороной жизни, жизни художников, поэтов» (с. 143). Вместе со Штольцем Илья Ильич хотел «сначала изъездить вдоль и поперек Европу, исходить Швейцарию пешком, обжечь ноги на Везувии, спуститься в Геркулан» (там же). Планировался тут и нежный сердечный союз с одной из знакомых Обломову девушек-сестер, которым он «нашептывал надежды на будущее, развивал <…> мысли и… чувства тоже…» (с. 144).
Образ жизни-движения, жизни-совершенствования предстанет в романе в метафорических вариантах света (огня, горения), весенне-летнего парка-сада с озером, энергии и воли, долга и веры, любви и ее трудной, но благотворной школы, гор и неба. Очарование и вместе с тем возможный драматический финал этой жизни будут предсказаны сложной символикой арии Casta diva из оперы В. Беллини «Норма» и знаменитой ветки сирени.
Второе устремление обломовской натуры выразилось в потребности остановить процесс своего совершенствования на каком-то комфортном для героя моменте, дабы, наконец, насладиться радостями отныне уже неизменно-покойного существования. «Да цель всей вашей беготни, страстей, войн, торговли и политики, — заявляет Илья Ильич во второй части романа Андрею Штольцу, — разве не выделка покоя, не стремление к этому идеалу утраченного рая?» (с. 142). И с общефилософской точки зрения этот вопрос вполне резонен. Ведь и самое движение-развитие человека, если оно становится самоцелью, грозит, подобно бегу белки в колесе, превратиться в дурную бесконечность. Человеку необходимо время от времени остановиться, чтобы, пользуясь достигнутым жизненным благополучием, спокойно уяснить цели дальнейшего движения. Однако абсолютный жизненный покой чреват погасанием человеческой души, а с нею и отдавшегося этому покою человека. Это-то душевное оскудение-погасание и ощутил Обломов, когда с началом самостоятельной жизни в Петербурге вместо осуществления своих юношеских планов предался рутинной жизни молодого столичного чиновника. «Нет, — исповедуется он Штольцу, — жизнь моя началась с погасания. <…> Начал гаснуть я над писанием бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в книгах истины, с которыми не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом хождении по Невскому проспекту среди енотовых шуб и бобровых воротников <…>; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум <…>, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляниями и всю жизнь — ленивой и покойной дремой, как другие…» (с. 144–145).
Образ жизни-покоя обретает в «Обломове» в свою очередь целый ряд синонимов в понятиях жизненной тишины и неподвижности, пространственной замкнутости и временной цикличности, привязанности к одному и тому же, при этом плоскому (а не гористому) месту, обычая и обряда (а не инициативы и новизны) и более всего в многовариантных мотивах сна (мрака, духовного угасания) и многозначной категории обломовщины. Символическими приметами этой жизни чаще всего служат обломовские халат и диван, огромный пирог (в Обломовке и в доме Пшеницыной) и другая «тяжелая» пища, водка, овощной огород (а не сад-парк), женские «голые локти», а также метафора человека-машины и механистичного существования (как круговорот кофейной мельницы или однообразие канареечного пения) и т. д.
Если стремление Ильи Ильича к жизни, исполненной духовно-нравственного роста и деятельности, преобладало в нем в юности и отчасти возвратится под влиянием любви к Ольге Ильинской, то исконная же тяга героя к жизненному покою будет находить мощную поддержку во впечатлениях и воспоминаниях его детства и отрочества в Обломовке. «Мотив погасания, — пояснял Гончаров, — есть господствующий в романе, ключом или увертюрой которому служит глава Сон» (8, с. 473).
Итак, не противоречие натуры (природы) Обломова с его барским положением и воспитанием, как полагали Н. Добролюбов и солидарные с ним исследователи, а противоречивая двойственность самой этой натуры определила конфликт центрального гончаровского романа, придав ему тем самым искомый автором непреходящий общенациональный и всечеловеческий смысл. Развитием названного конфликта определен и сюжет произведения в значении «цепи событий <…>, т. е. жизни персонажей в ее пространственно-временных изменениях, в сменяющих друг друга положениях и обстоятельствах»[14]. Как и в случае с коллизией «Обломова», остановимся не на отдельных и локальных, а сквозных сюжетообразующих мотивах.
Отнюдь не чуждую комизма, но в целом глубоко драматичную историю обломовского погасания Гончаров сумел мастерски передать читателю уже через отношения Ильи Ильича к его халату, а также символикой сиреневой ветки и смысловыми ассоциациями с арией Casta diva. Рассмотрим сначала первые.
Халат — предметно-бытовая деталь, активно используемая в отечественной литературе с XVIII века. Как излюбленное облачение русского барина он обыгрывается в нравоописательной поэме Тургенева «Помещик» (1843): «За чайным столиком, весной, // Под липками, часу в десятом, // Сидел помещик столбовой, // Покрытый стеганым халатом». Здесь халат — одна из внешних примет привольно-беззаботного усадебного житья. Другое назначение он выполняет в портрете Ноздрева из утренней сцены последнего с Чичиковым: «Сам хозяин, не замедливши скоро войти, ничего не имел у себя под халатом, кроме открытой груди, на которой росла какая-то борода. Держа в руках чубук и прихлебывая из чашки, он был очень хорош для живописца, не любящего страх господ прилизанных и завитых…»[15]. Тут наброшенный на голое тело халат, в котором Ноздрев предстает перед гостем, — знак полнейшего презрения этого «исторического» человека к общественным приличиям. Но вот как будто тот же «домашний» костюм Ильи Ильича Обломова из зачина романа: «На нем был халат из персидской материи, настоящий восточный халат, без малейшего намека на Европу… Рукава, по неизменной азиатской моде, шли от пальцев к плечу все шире и шире. Хотя халат этот и утратил свою первоначальную свежесть <…>, но все еще сохранял яркость восточной краски и прочность ткани» (с. 8).
Из образца стереотипной одежды и выразительной портретной подробности халат у Гончарова сделался красноречивым символом тяготения Обломова к определенному жизнепониманию и способу жизни — не европейской, а на традиционный азиатский лад. Вспомним, что и «чудный край» обломовского детства находился «в одной из отдаленных губерний, чуть не в Азии» (с. 46). Азиатское начало Илья Ильич найдет и на Выборгской стороне Петербурга, в доме Пшеницыной. Ведь девичья фамилия Агафьи Матвеевны, судя по ее «братцу», — Мухоярова — «образована от слова мухояр, которое, как и халат, происходит из арабского языка и обозначает особый азиатский вид ткани»[16]. Для сравнения отметим, что Андрея Штольца читатель видит только в «клеенчатом плаще» (с. 124) или сюртуке. Так, уже на уровне внешней портретной детали образуется «фундаментальная оппозиция» романа: «В то время как сюртук символизирует <…> наступательный (активный) тип человека с широкими интересами, халат является выразителем созерцательно-оборонительного (пассивного) образа жизни замкнутого в себе человека… Напряжение романа достигается, однако, тем, что и в самом Обломове <…> происходит внутренняя борьба, на полярных точках которой находятся халат и сюртук»[17].
Халат же отмечает и меняющиеся моменты этой борьбы. Вот Илья Ильич, встав благодаря Штольцу в начале второй части перед дилеммой «Идти вперед или остаться» в своем прежнем апатичном состоянии, «теперь или никогда» («Этот <…> вопрос был для него глубже гамлетовского»), размышляет: «Идти вперед — значит вдруг сбросить широкий халат не только с плеч, но и с души, ума; вместе с пылью и паутиной со стен смести паутину с глаз и прозреть!» (с. 146). И под влиянием чистого и глубокого чувства к Ольге Ильинской, поразившей его естественностью своего облика и проникновенным пением, в самом деле сбрасывает с себя ранее нераздельный с ним халат. Он «показался ему противен» уже в день первой встречи с девушкой (с. 150). А после невольно сорвавшегося с уст героя признания («Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! — тихо сказал Обломов») Илья Ильич, покинув столицу, поселяется на даче вблизи с Ольгиной и проводит с героиней целые дни: «Встает он в семь часов, читает, носит куда-то книги. На лице ни сна, ни усталости, ни скуки. <…> Халата не видать на нем… <…> Выходит он в сюртуке, прекрасно сшитом, в щегольской шляпе…» (с. 159, 148).
В следующий раз халат появляется в романе уже после знаменитых сцен с веткой сирени (главы VII и VIII второй части), разъяснивших осчастливленному Обломову («Он вдруг воскрес»), что его чувство к Ольге пользуется взаимностью (с. 184). Но вот прошли «две-три недели», в которые герой и героиня «объездили все петербургские окрестности» («Что касается Обломова, то он дальше парка никуда бы не тронулся, да Ольга все придумывает…»), и Илью Ильича впервые посещает сомнение, действительно ли эта очаровательная двадцатилетняя девушка («Боже мой, какая она хорошенькая! Бывают же такие на свете! — думал он…») его любит (с. 187, 156). Он спрашивает, влюблена ли она в него, как он влюблен, или же любит, как «любить можно мать, отца, няньку, даже собачонку», ибо «все это покрывается общим, собирательным понятием „люблю“, как старым…» — «Халатом?», — спрашивает Ольга, засмеявшись, и продолжает: «А propos (кстати. — В.Н.), где ваш халат?» (с. 191).
И вроде бы шуточный вопрос героини весьма серьезен. Дело не только в том, что Илья Ильич, о котором в этой сцене сказано, что он глядел «на Ольгу страстно», хотел бы от девушки немыслимых для нее физических доказательств ее симпатии к нему (с. 191). Самим предпочтением любви, как правило, недолговременной влюбленности Обломов приоткрыл чуткой Ольге ту свою робость (и Маловерие) перед задачей создания счастливого союза «обоих полов между собою» (VI, с. 455), которая вместе с его жизнебоязнью и апатией были присущи его прежнему, так сказать, «халатному», существованию. И героиня на обломовское «Да, я влюблен в вас и говорю, что без этого нет и прямой любви…» твердо отвечает: «Я люблю иначе… <…> Я однажды навсегда узнала, увидела и верю, что вы меня любите, — и счастлива, хотя не повторяйте мне никогда, что любите меня. <…> Для меня любовь все равно что жизнь, а жизнь… <…> — долг, обязанность, следовательно, любовь — тоже долг: мне как будто бог послал ее, — досказала она, подняв глаза к небу, — и велел любить» (с. 191–192).
Слова Ольги и ее троекратное «Люблю, люблю, люблю…» (с. 193) заглушили сомнения Ильи Ильича. Но только до следующего дня, когда, захватив Обломова целиком, они продиктовали ему «прощальное» письмо к девушке («Простите, мой ангел, — заканчивал он его, — улетайте скорее, как испуганная птичка улетает с ветки, где села ошибкой…». С. 197), вызвавшее у нее горькие слезы и новую, более суровую, хотя и смягченную конечным примирением, отповедь герою. В которой снова как метонимия куда более серьезной, чем давешняя, душевной слабости Ильи Ильича помянут его халат.
Убеждая Ольгу, что ее «настоящее люблю» это не любовь к нему, а «только бессознательная потребность любить», Обломов полагал, что самоотверженно предостерегает девушку ради ее «будущей, нормальной любви» (с. 196, 198). И конечный итог их отношений в романе покажет, что в части своего прогноза Илья Ильич был прав: Ольга действительно полюбит вторично, на этот раз душевно родственного ей человека и даже некоторое время будет стыдиться своего чувства к Обломову. Однако в письме Ильи Ильича героиня справедливо увидела отнюдь не одну заботу о ее счастье, но и новое свидетельство малодушия («Чего вы боитесь?»), как и неизжитой эгоистичности героя. «Вас пугает, — говорит она ему, — будущая обида, что я разлюблю вас!» «Да ведь мне тогда будет хорошо, если я полюблю другого: значит, я буду счастлива!» (с. 206, 202). И девушка невольно предугадывает, чем может обернуться снова напомнившая о себе инертность ее возлюбленного: «А если вы, — начала она горячо вопросом, — <…> устанете от этой любви, как устали от книг, службы, от света; если со временем <…> уснете вдруг около меня, как у себя на диване, и голос мой не разбудит вас; если опухоль сердца пройдет, если даже не другая женщина, халат вам будет дороже?..» (с. 202).
Рубеж между концом второй части, где Ольга в доказательство своей любовной верности впервые целует восхищенного этим Илью Ильича («Он испустил радостный вопль и упал на траву к ее ногам»), и началом части третьей ознаменован в романе неожиданным появлением на обломовской даче «циника» Тарантьева и пошедшими «в конце августа» холодными дождями (с. 224, 237). Требование Тарантьева либо переезжать, согласно «контракту» с его «кумой» (Обломов некогда подписал его, не читая) на Выборгскую сторону, либо выплатить «восемьсот рублей ассигнациями» неустойки вынуждает Илью Ильича (к практическим действиям его побуждает и Ольга) отправиться в Петербург и познакомиться с домом Агафьи Матвеевны Пшеницыной и его хозяйкой (с. 225). Окончание лета и возвращение в город Ильинских заставили Обломова после трехдневного кочевья между дачей и столицей «со вздохом» поехать «на новую свою квартиру» (с. 237, 230). Там Илья Ильич надевает, впрочем, «легкий сюртучек, что носил на даче. С халатом он простился давно и велел его спрятать в шкаф» (с. 238). Мыслями и душой он устремлен к Ольге. «Но, — замечает повествователь, — осенние вечера в городе не походили на длинные, светлые дни и вечера в парке и роще. Здесь он уж не мог видеть ее (Ольгу. — В.Н.) по три раза в день… И вся эта летняя, цветущая поэма любви как будто остановилась, пошла ленивее, как будто не хватало в ней содержания» (с. 237).
Отчего же? В том ли только дело, что ездить отныне Обломову в Морскую улицу, где живет Ольга, — «какая даль! Едешь, едешь с Выборгской стороны да вечером назад — три часа!» (с. 238)? Конечно, для и теперь малоподвижного Ильи Ильича названная преграда — помеха немалая. Однако не самая важная. Обратим внимание: в начале третьей главы второй части почему-то дважды помянут «шестой день» (с. 238, 239). Столько времени прошло с момента возвращения Ильинских с дачи в Петербург. Поскольку же оно состоялось скорее всего в понедельник, то шестой день — это суббота, т. е. канун воскресенья, которое в доме Ольги — день приемный, где поэтому, не вызывая никаких вопросов, может бывать и Обломов. Но христианская неделя восходит к святой седмице, и последний день в ней — не просто свободный от дел, а день воскресения умершего на кресте Иисуса Христа. Духовного возрождения-воскресения ждет от Ильи Ильича и Ольга Ильинская. Однако он, хотя и облачился воскресным утром не в халат, а сюртучок, вспомнит об Ольге лишь в два часа пополудни. А перед этим сначала предастся в своей комнате искушению обильной пищей, изготовленной Агафьей Пшеницыной (тут и «славный кофе», который она, замечает Захар Обломову, варит уже «шестой день», и пирог, по словам того же Захара, «не хуже наших обломовских <…>, с цыплятами и свежими грибами», и домашняя водка «на смородинном листу»), затем через «полуотворенную дверь» комнаты, где работает «хозяйка», с удовольствием отметит ее белую шею да голые локти («„Чиновница, — а локти хоть бы графине какой-нибудь; еще с ямочками!“ — подумал Обломов»), а также «чистую юбку, чистые чулки и круглые полные ноги» и, наконец, «заглянув в дверь» «упрется взглядом» в ее «высокую грудь и голые плечи» (с. 239).
У читателя может возникнуть впечатление, что Обломова Пшеницына, которая в этой сцене «кружева, что ли, гладит», едва ли не соблазняет, чего, наверное, и желал бы ее «кум» Тарантьев, не случайно помянувший в вышеназванной встрече с Ильей Ильичом на его даче черта и подавший хозяину «свою мохнатую руку» (с. 239, 225). Но если и так, то со стороны Агафьи Матвеевны это делается всего лишь инстинктивно, как дань женской природе. Иное дело Обломов, который этому «соблазну» явно не противится.
В результате чего, пусть поначалу и безотчетно для себя, все больше отдаляется от Ольги. «С ужасом» услышит он вопрос Захара о дне его свадьбы с Ильинской, страшась не столько материальных преград к женитьбе («А деньги где? а жить чем?»), сколько сопряженных с нею «существенной и серьезной деятельности <…> и ряда строгих обязанностей» (с. 255–256). Душевное беспокойство («…как говорить с Ольгой, какое лицо сделать ей». С. 257) вызывает у него свидание с героиней в Летнем саду, куда Ильинская пришла одна, в надежде, что эта встреча напомнит им их поэтические встречи в загородном парке. Илья Ильич полагает, что он озабочен светской репутацией возлюбленной. Однако на решительно высказанное героиней предложение завтра же объявить Ольгиной тетке об их любви, чтобы ежедневно видеться уже в качестве жениха и невесты, он, бледнея, отвечает: «Погоди, Ольга: к чему так торопиться?..» (с. 261). И на следующий день, вопреки данному обещанию, не едет к героине.
От удручающего его отныне вопроса «Что я теперь стану делать?» Обломов отвлекается занятиями с «хозяйскими детьми» Ваней и Машей, любимым супом из потрохов и наблюдением, «как мелькали и двигались локти» работающей Пшеницыной, на которую герой смотрел с «таким же удовольствием, с каким утром смотрел на горячую ватрушку» (с. 262, 263–264). И которую впервые в этой сцене взял «шутливо слегка за локти» (с. 263). Жест этот как будто дополнил словесную благодарность Обломова Агафье Матвеевне, добровольно «разобравшей» «пятьдесят пар» его чулок, и та лишь «усмехнулась» на него. Но вслед за ним Илья Ильич, «останавливая глаза на <…> горле и груди» Пшеницыной, восклицает «Вы чудо, а не хозяйка!», и последняя аттестация уже соизмерима с «летними» словами Обломова Ольге Ильинской: «Ольга! Вы… лучше всех женщин, вы первая женщина в мире!..» (с. 263, 206). Больше того, сознательная и одухотворенная, но требовательная любовь Ольги к Обломову начинает мало-помалу уступать в его душе чувственному, но спокойному влечению к простой и «доброй» Агафье Матвеевне. «„Господи! — вопрошает себя Обломов. — Зачем она (Ильинская. — В.Н.) любит меня? Зачем я люблю ее? Зачем мы встретились?“ Это все Андрей: он привил нам любовь, как оспу, нам обоим. И что за жизнь, все волнения да тревоги! Когда же будет мирное счастье, покой?» (с. 264). И как бы предугадав эти жалобы героя на беспокойность его положения, Пшеницына в финале предшествующего им эпизода сообщает Илье Ильичу: «Еще я халат ваш достала из чулана <…>, его можно починить и вымыть: материя такая славная! Он долго прослужит» (с. 263).
Следующий раз халат появится в третьей части романа в зачине ее двенадцатой главы, отделенной от главы шестой, где Обломов жестом и словом обнаружил свою симпатию к Пшеницыной, двумя неделями. В их исходе отношения Ильи Ильича и Ольги Ильинской, после драматичнейшей для обоих развязки, навсегда прекратятся. Но прежде герои переживут самую патетичную сцену их любовной «поэмы». Правда, Обломов к тому времени уже и сознательно уклоняется от встреч с Ольгой — то по причине вымышленной простуды, то под предлогом ненаведенных через замерзающую Неву мостов. В действительности же его все больше поглощал повседневный уклад и быт пшеницынского семейства: «Книг, присланных Ольгой, он не успел прочесть… Зато он чаше занимался с детьми хозяйки… С хозяйкой он беседовал беспрестанно, лишь только завидит ее локти в полуотворенную дверь» (с. 266). Но снова пришел «в ужас», когда Ольга, тщетно прождавшая Обломова и в первое после наведения мостов воскресенье, на следующий день сама приехала на Выборгскую сторону, в дом Пшеницыной.
Свои обман и страх Илья Ильич вновь объясняет опасными для чести девушки «толками, сплетнями», «лукавыми намеками на их свидания» (с. 270, 272). Однако Ольга, уличая его в непоследовательности («Боялся тревожить меня толками лакеев, а не боялся мне сделать тревогу! Я перестаю понимать тебя»), считает, что он «опять опускается», а любовь его угасает (с. 274). В ответ Илья Ильич, «становясь на колени» перед Ильинской, произносит горячий монолог о своей верности ей и ее спасительной для него любви к нему: «У меня нет другой мысли с тех пор, как я тебя знаю… Да и теперь <…> ты моя цель, и только ты одна. Я сейчас сойду с ума, если тебя не будет со мной. <…> Что ж ты удивляешься, что в те дни, когда не вижу тебя, я засыпаю и падаю? Мне все противно, все скучно; я машина: хожу, делаю и не замечаю, что делаю. Ты огонь и сила этой машины…»; «И ты думаешь — возможно обмануть тебя, уснуть после такого пробуждения, не сделаться героем! Вы увидите, — ты и Андрей, — продолжал он, озираясь вдохновенными глазами, — до какой высоты поднимает человека любовь такой женщины, как ты! Смотри на меня: не воскрес ли я, не живу ли в эту минуту? Пойдем отсюда! Вон! Вон! Я не могу ни минуты оставаться здесь; мне душно, гадко! — говорил он, с неприкрытым отвращением огладываясь вокруг» (с. 275).
Нет сомнения, слова Обломова, в натуре которого в этот момент ожило юношеское, светлое и энергичное, устремление к духовно-нравственному совершенствованию и полноте бытия, вполне искренни. Вместе с тем сопровождающие их замечания романиста («твердил он, как в бреду», «озираясь вдохновенными глазами», с устремленным на Ольгу «страстным и влажным взглядом») сигнализируют читателю, что душевный подъем Ильи Ильича не будет ни долгим, ни подкрепленным конкретной деятельностью. Столкнувшись после неутешительного сообщения из его деревенского имения с необходимостью самому ехать туда, чтобы «разобрать дела крестьян, привести доход в известность» и построить новый господский дом (с. 279), устранив этим материальные препятствия к браку с Ольгой, Обломов, действительно, ограничивается лишь попыткой переложить эти заботы на кого-то из окружающих его людей. За советом идет к чиновнику плуту старого закала Ивану Матвеевичу Мухоярову; тот предлагает Илье Ильичу в качестве управляющего его имением своего «честнейшего» сослуживца с выразительной фамилией Затертый. Не подозревая, что он станет жертвой мошенников и будет ограблен, довольный Обломов приходит с этой новостью к Ольге. «Как только все дела устроятся, — говорит он девушке, — поверенный распорядится стройкой и привезет деньги… все это кончится в какой-нибудь год… тогда нет более разлуки, мы скажем все тетке, и… и…». «Он, — продолжает повествователь, — взглянул на Ольгу: она без чувств» (с. 296).
Еще в той встрече героев «Обломова» в весеннем загородном парке (часть вторая, гл. VIII), где Илья Ильич, узнав, что и он любим Ольгой, воскликнул: «Жизнь, жизнь опять отворяется мне <…>, — вот она, в ваших глазах, в улыбке, в этой ветке, в Casta diva… все здесь», — девушка поправила его:
«— Нет, не все… половина.
— Лучшая.
— Пожалуй, — сказала она.
— Где же другая? Что после этого еще?