— Зачем?
— Чтоб не потерять первой, — досказала она, подала ему руку, и они пошли домой» (с. 184).
«Другая» половина жизни, без которой, по убеждению Ольги, невозможна и полноценная любовь, — это противостоящие неподвижности и апатии человека безустальный труд его души и тела. И Ольга, приняв участие в Обломове, а затем и полюбив его, всемерно побуждает Илью Ильича к духовному и физическому движению, требуя то его отчета о прочитанных книгах или рассказа (после поездки в Эрмитаж) о школах живописи, то разъяснения феномена «двойных звезд» или напоминая о необходимости самому оформить в «палате» нужную бумагу, приискать новую квартиру, наконец, заставляя в прямом и символическом смыслах взбираться за ней на гору (с. 186, 188). Уподобив себя в отношениях с Обломовым легендарному античному скульптору Пигмалиону, который влюбился в созданную им статую женщины и, когда богиня Афродита оживила ее, женился на ней (с. 186), Ольга терпеливо и деликатно для самолюбия любимого ждет аналогичного воскресения от Ильи Ильича.
«Я сейчас готов идти, куда ты велишь, делать, что хочешь», — говорил на встрече с Ольгой в доме Пшеницыной и Обломов (с. 275). Но порыв этот так и остался порывом. И в последнем свидании с Ильинской герой честно признает это, предлагая ей: «Возьми меня, как я есть, люби во мне, что есть хорошего» (с. 289). Ольга и любит лучшие черты Ильи Ильича — кротость, честность, доброту, благородство помыслов, и, конечно, нежность, за «жесткое» слово о которой («А нежность… где ее нет!») тут же кается: «Прости меня, друг мой! — заговорила она нежно, будто слезами» (с. 289, 290). Но придя к горькому убеждению, что «камень бы ожил от того», что она сделала для возрождения Обломова, полагает, что тот духовно уже умер (с. 288). Однако сама героиня, по ее словам, «не состарится, не устанет жить никогда» и в жизни, как ее понимает Обломов, «зачахнет, умрет», что сделает несчастным и Илью Ильича (с. 288–289). «Ты согласен со мной, Илья?.. <…> Убежден ли ты, что нам ничего не осталось, никакой надежды?» — дважды спрашивает она героя. И дважды слышит в ответ: «Да <…> — ты права» (с. 288). Обломов же назовет и то зло, что, по мысли Ольги, сгубило их любовь и ведет к гибели самого героя романа. Это «обломовщина» (с. 290). А зримым знаком ее выступит опять-таки халат, который после долгого перерыва накинет на Илью Ильича, уже навсегда вернувшегося от Ольги в дом Пшеницыной и ощутившего вокруг себя «сон и мрак», его верный Захар, «Вы зачем это, Илья Ильич, всю ночь просидели в кресле, не ложились?» — спрашивает на следующее утро Обломова пораженный этим слуга. «А ты зачем чашку-то разбил?» — вопросом же отвечает Захару Обломов, и, казалось бы, всего лишь бытовой упрек «барина» неловкому слуге (Захар, подавая Илье Ильичу завтрак, по обыкновению удержал на подносе «только ложечку») на деле исполнен сверхбытового смысла. Он — в глубинном значении «чаши», используемой в «христианском искусстве как эмблема веры» и символизирующей «духовное просветление или знание, искупление грехов и бессмертие»[18]. Вера в подлинную любовь, нравственное просветление и полнокровную жизнь, пусть и с приступами сомнений и духовного омрачения, преобладали в Обломове благодаря его высокому чувству к Ольге Ильинской. И предполагали для Ильи Ильича возможность как гармоничного семейного союза, так и духовно-нравственного совершенствования, дарующего человеку душевное бессмертие. Но Обломов, не удержавший вместе с Ольгой и их животворную любовь, по привычке перекладывает свою вину за это на другого человека — в данном случае на укутавшего его в халат и этим якобы разбивающего сосуд его жизни Захара.
Без Ольги Илья Ильич и в самом деле ощутил себя механизмом, из которого вдруг убрали движущие его «огонь и силу» (с. 275): «Ум его утонул в хаосе безобразных, неясных мыслей… Сердце было убито… <…> Он мог лежать, как камень, целые сутки или целые сутки идти, ехать, двигаться, как машина» (с. 291). Кардинальный для судьбы Обломова результат случившегося предсказывается в романе также крутой и суровой переменой в природе, где на смену осени сразу с обильным снегопадом приходит зима: «„Снег, снег, снег! — твердил он (Илья Ильич. — В.Н.) бессмысленно, глядя на снег, густым слоем покрывший забор, плетень и гряды на огороде. — Все засыпал!“ — шепнул потом отчаянно, лег в постель и заснул свинцовым, безотрадным сном» (там же).
Впрочем, и в этот момент Обломов не был оставлен женским вниманием, обещающим неусыпное попечение о нем. «Уж было, — сообщает повествователь, — за полдень, когда его разбудил скрип двери с хозяйской половины; из двери просунулась обнаженная рука, с тарелкой; на тарелке дымился пирог». «Сегодня воскресенье, — говорил ласково голос, — пирог пекли; не угодно ли закусить?» (там же).
«Исполинский пирог», испекаемый по воскресеньям и в праздничные дни (с. 89), впервые появляется в романе как отличительная примета «образа жизни», царившего в «чудном краю» Обломовки. О его символическом значении речь пойдет в следующем разделе этой книги. Сейчас же заметим, что, предлагая своему квартиранту в воскресный день откушать пирога, весьма схожего с непомерной сдобой Обломовки (факт этот уже подтвержден Захаром), Агафья Пшеницына, и сама напоминавшая постояльцу «ватрушку», также пытается оживить крайне угнетенного Илью Ильича, однако, через окормление не духа его, а плоти. И, надо думать, Обломов, для которого с пшеницынским пирогом пахнуло страной его детства, к подобным попыткам своей «хозяйки» равнодушным не останется. Но об этом читатель узнает лишь в последней части произведения, отделенной от конца третьей целым годом. В самый же час ласкового потчевания его пирогом Илья Ильич Пшеницыной «не отвечал ничего: у него была горячка» (там же).
Крушение их одухотворенной любви с Ольгой стоило Обломову тяжелого душевного недуга и медленного выздоровления от него: «После болезни Илья Ильич долго был мрачен <…> и иногда не отвечал на вопросы Захара, не замечал, как он ронял чашки на пол», а «хозяйка, являясь по праздникам с пирогом, заставала его в слезах» (с. 293). «Осень, лето и зима, — сообщает рассказчик, — прошли вяло, скучно». Но Обломов «опять ждал весны и мечтал» — однако не о цветущем загородном парке, где развивалась их любовная «поэма» с Ольгой, а «о поездке в деревню», т. е. в Обломовку (там же), которую герой все явственнее начинает обретать в доме Пшеницыной. Ведь и тут, как бывало в Обломовке, «в марте напекли жаворонков», «потом стали сажать овощи в огороде; пришли разные праздники, Троица, семик, первое мая, все это ознаменовалось березками, венками…»; «с начала лета стали поговаривать о двух больших предстоящих праздниках: Ивановом дне, именинах братца, и об Ильине дне — именинах Обломова» <…>; а «под окнами снова раздалось тяжелое кудахтанье наседки и писк нового поколения цыплят; пошли пироги с цыплятами и свежими грибами, свежепросоленные огурцы; вскоре появились и ягоды» (там же). И здесь, как «забота о пище» в Обломовке, «процветала» «хозяйственная часть» (с. 77, 293). Когда же Илья Ильич, «видя усердие хозяйки в его делах, предложил однажды ей <…> взять все заботы о его продовольствии на себя», а она с радостью согласилась, заготовка «провизии, соленье огурцов, моченье яблок и вишен, варенье» приняли, как некогда в родительском доме Обломова, «обширные размеры» (с. 295).
Вдобавок Агафья Матвеевна со временем незаметно для себя, но навсегда полюбила Обломова той любовью, которая могла напомнить герою в равной мере заботливую и невзыскательную любовь к нему его покойной матери. «Она, — говорится о „естественном и бескорыстном“ чувстве Пшеницыной, — молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые петли на чулках, знала, с какой он ноги встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень на глазу, какого блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь…» (с. 299, 297). А главное — «никаких понуканий, никаких требований не предъявляет Агафья Матвеевна» Илье Ильичу, «и у него не рождается никаких <…> стремлений на подвиги, мучительных терзаний о том, что уходит время, что гибнут его силы, что ничего не сделал он, ни зла, ни добра, что празден он и не живет, а прозябает» (с. 300).
Со своей стороны и Обломов все более «сближался с Агафьей Матвеевной — как будто подвигался к огню, от которого становится все теплее и теплее», но, характеризует повествователь новое чувство героя, «которого любить нельзя» (с. 299). Дело в том, что в отличие от преимущественно духовного «огня», испытываемого Ильей Ильичом в присутствии Ольги, Пшеницына возбуждала у Обломова лишь скрашенную природным уважением к женщине чувственность. И симпатию (от греч. sympatheia — влечение, внутреннее расположение к кому-либо) этого рода Илья Ильич однажды в соответствующей ей форме выразил Агафье Матвеевне в следующей сцене из четвертой части романа.
«Он ходил по своей комнате и, оборачиваясь к хозяйской двери, видел, что локти действуют с необыкновенным проворством.
— Вечно заняты! — сказал он, входя к хозяйке. — Что это такое?
— Корицу толку, — отвечала она, глядя в ступку, как в пропасть, и немилосердно стуча пестиком.
— А если я вам помешаю? — спросил он, взяв ее за локти и не давая толочь.
— Пустите! Еще надо сахару натолочь да вина отпустить на пудинг.
Он все держал ее за локти, и лицо его было у ее затылка.
— Скажите, что если б я вас… полюбил?
Она усмехнулась.
— А вы бы полюбили меня? — опять спросил он.
— Отчего ж не полюбить? Бог всех велел любить.
— А если я поцелую вас? — шепнул он, наклоняясь к ее щеке, так что дыхание его обожгло ей щеку.
— Теперь не Святая неделя, — сказала она с усмешкой.
— Ну, поцелуйте же меня!
— Вот, бог даст, доживем до Пасхи, так поцелуемся, — сказала она, не удивляясь, не смущаясь, не робея, а стоя прямо и неподвижно, как лошадь, на которую надевают хомут. Он слегка поцеловал ее в шею.
— Смотрите, просыплю корицу; вам же нечего будет в пирожное положить, — заметила она.
— Не беда! — отвечал он.
— Что это у вас на халате опять пятно? — заботливо спросила она, взяв в руки полу халата. — Кажется, масло? — Она понюхала пятно. — Где это вы? Не с лампадки ли накапало?
— Не знаю, где это я приобрел.
— Верно, за дверь задели? — вдруг догадалась Агафья Матвеевна. — Вчера мазали петли: все скрипят. Скиньте да дайте скорее, я выведу и замою: завтра ничего не будет.
— Добрая Агафья Матвеевна! — сказал Обломов, лениво сбрасывая с плеч халат. — Знаете что: поедемте-ка в деревню жить: там хозяйство! Чего, чего нет: грибов, ягод, варенья, птичий, скотный двор…» (с. 301).
Перед нами своеобразное любовное «объяснение» и даже предложение «руки и сердца». Однако на союз не духовно-душевный, а эротический и хозяйственно-практический. Сцена и параллельна аналогичным эпизодам в любовной «поэме» Ильи Ильича и Ольги Ильинской (вспомним: «Нет, я чувствую… не музыку… а… любовь! — тихо сказал Обломов». И позднее: «Ольга, — сказал он, став перед ней на колени, — будь моей женой!») и контрастна им (с. 222). Там чувства героев переданы трепетными словами; здесь — сексуальной символикой ступки и пестика, да грибов, а также материальным следствием обоюдного полового влечения — непротивлением ему со стороны женщины и «масляным» пятном на одежде мужчины. Впрочем, преданно любящая Агафья Матвеевна и в этом эротическом эпизоде романа ни на секунду не утрачивает нашего уважения, ибо, заботясь, как всегда, о душевном спокойствии Обломова, с удивительной деликатностью (своим «непониманием» происхождения «пятна» и готовностью немедленно устранить его) щадит его мужское самолюбие. В то же время сам способ обломовского «объяснения» с Агафьей Матвеевной — зримый показатель победы в натуре героя начала покойно-бездуховного, чреватого тем образом жизни, который и сам Илья Ильич в последней встрече с Ольгой назвал «обломовщиной». Если взаимная любовь Обломова и Ильинской сказывалась им языком арии Casta diva и сиреневой ветки, то «переводчиком» лишь физического влечения Ильи Ильича к Пшеницыной («Он глядел на нее с легким волнением, но глаза не блистали у него <…>, не рвался дух на высоту, на подвиги») (с. 301) стал обломовский халат.
Как бытовой символ последующих рубежных ситуаций в жизни Обломова его халат выступит в романе еще дважды.
Минуло полтора года с той поры, когда Андрей Штольц, впервые посетив Илью Ильича в доме Пшеницыной (вторая глава четвертой части) и поняв, что его наивный друг, доверивший управление своим имением мошеннику Затертому, кругом ограблен, энергичными мерами (он сам едет в Обломовку и берет ее в свою аренду) восстанавливает доходы Обломова. Которые, однако, вскоре снова стали перетекать в руки шантажирующих Илью Ильича (угрозой якобы нанесенного им «вдове» Пшеницыной бесчестья) Мухоярова и Тарантьева. Обломов оказывается в тисках нужды, грозящей ему помимо материального оскудения и дальнейшим упадком духа. И романист набрасывает ряд внешних примет его: «как все мрачно, скучно смотрело в квартире Обломова… И сам Илья Ильич обрюзг, скука въелась в его глаза и выглядывала оттуда, как немочь какая-нибудь»; «Захар стал еще неуклюжее, неопрятнее…»; «Захар принес старую скатерть, постлал на половине стола, подле Обломова, потом <…> принес прибор с графином водки, положил хлеб и ушел». «Дверь с хозяйской половины отворилась, и вошла Агафья Матвеевна, неся проворно шипящую сковородку с яичницей» (с. 330). Но центральной и самой выразительной из этих примет становится опять-таки «костюм» Ильи Ильича: «Халат на Обломове истаскался, и как бы ни заботливо ни зашивали дыры на нем, но он расползался везде и не по швам…» (там же).
Из знака душевной подавленности, всегда охватывавшей Илью Ильича перед практическими проблемами (напомним его постоянное сетование: «Трогает жизнь, везде достает»; «Трогает, нет покоя]») халат, наконец, преобразится в метонимию обретенной героем жизненной «нормы» (с. 138), Произойдет это в предшествующей эпилогу романа девятой главе четвертой части, где Обломов, освободившись, благодаря очередному вмешательству Штольца, от мухояровской кабалы, женится на Пшеницыной, а дом ее достигнет высшего «обилия и полноты хозяйства» (с. 17, 306, 364). Но какова же эта норма? Будет ли она отвечать тому «идеалу жизни», который, по словам самого Ильи Ильича из второй части романа, «указала природа целью человеку»? (с. 138)
«Мир и тишина покоятся на Выборгской стороне», — начинает описание этой «нормальной» в глазах Обломова жизни романист, продолжая: «Все тихо и в доме Пшеницыной. Войдешь на дворик и будешь охвачен живой идиллией… <…>
В окна с утра до вечера бил радостный луч солнца, полдня на одну сторону, полдня на другую… Канарейки весело трещали…» (с. 363, 366). О, да это уже знакомая читателю романа картина! Разве не теми же деталями отличался «мирный уголок» земли, куда в первой части произведения перенес Илью Ильича его сон? В самом деле: «Солнце там ярко и жарко светит около полугола и потом удаляется оттуда не вдруг, точно нехотя…»; «Как все тихо, все сонно в трех-четырех деревеньках, составивших этот уголок!»; «Та же глубокая тишина и мир лежат и на полях…»; «Тишина и невозмутимое спокойствие царствуют и в нравах людей в том краю»; «И какие бы страсти и предприятия могли волновать их? <…> Обитатели этого края далеко жили (как и жители Выборгской стороны от остального Петербурга. — В.Н.) от других людей. Ближайшие деревни и уездный город были верстах в двадцати пяти и тридцати» (с. 80, 82, 83).
Изобильный дом Пшеницыной имеет, как усадьба родителей Ильи Ильича, свои огород и сад, в котором на именины героя также совершаются почти гомерические пиршества (см. вторую главу четвертой части), здесь тоже держат корову и наседок с цыплятами, а закрома заполнены «судками с маслом, с уксусом», «склянками, коробочками с домашними лекарствами», подвешенными к потолку окороками, сырами, головами сахара, мешками с сушеными грибами, орехами и тому подобными припасами (с. 364). И здесь и там «кухня была истинным палладиумом деятельности» хозяек домов (там же). В обоих домах одинаково безмятежно проводили свои годы их обитатели. Вот отец Обломова Илья Иванович в «длинный зимний вечер», «заложив руки назад, ходит по комнате взад и вперед, в совершенном удовольствии или присядет в кресло и, посидев немного, начнет опять ходить, внимательно прислушиваясь к звуку собственных шагов. Потом понюхает табаку, высморкается и опять понюхает» (с. 100). А вот сам Илья Ильич, спрятавшийся в «забытом уголке» Выборгской стороны от жизненных «требований и гроз», «целые дни, лежа у себя на диване, любовался, как обнаженные руки ее (Агафьи Матвеевны. — В.Н.) двигались взад и вперед, вслед за иглой и ниткой. Он не раз дремал под шипенье продеваемой и треск откушенной нитки, как бывало в Обломовке» (с. 365).
Жизненная «норма», реализовавшаяся в буднях и праздниках Обломова на Выборгской стороне Петербурга, была не чем иным, как возвратом героя к «чуждому движения, борьбы» и духовно-нравственного совершенствования житью-бытью его предков (с. 367). «Он, — говорит романист, — смотрел на настоящий свой быт как на продолжение того же обломовского существования, только с другим колоритом местности и, отчасти, времени. И здесь, как в Обломовке, ему удавалось дешево отделаться от жизни, выторговать у нее и застраховать себе невозмутимый покой» (там же). Вполне естественно, что и самым точным предметным символом этой «нормы» стал в романе обломовский халат, заново возрожденный Пшеницыной и вкупе с шелковыми одеялами подбитый ватой: «Агафья Матвеевна собственноручно кроила <…> и простегивала их <… > и трудилась с любовью <…>, скромно награждая себя мыслью, что халат и одеяло будут облекать, греть, нежить и покоить великолепного Илью Ильича» (с. 365).
Девятая глава четвертой части «Обломова» станет и сюжетной развязкой истории его заглавного героя. Здесь вновь звучит заданный началом произведения мотив человеческого назначения — как отвечающего и «строгим требованиям долга», так и в его итоговом понимании Ильей Ильичом (с. 368). А Обломов, которого воспоминания о «светлом <…> идеале жизни», свойственном его юности, «с летами» посещали все реже, решил, «что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия» (с. 368). Перестав мечтать даже «об устройстве имения и о поездке туда всем домом» и отклонив предложение Штольца и Ольги поселиться вблизи их, он, говорит романист, «тихо и постепенно укладывался в простой и широкий гроб остального своего существования, сделанный собственными руками, как старцы пустынные, которые, отворотясь от жизни, копают себе могилу» (с. 374, 368). Последовал давно назревавший «апоплексический удар», спустя год — второй, и в итоге — неотвратимая, к счастью для героя «Обломова» немучительная, кончина во сне. Впрочем, о ней, как и о дальнейших днях вдовствующей Агафьи Матвеевны, их общего с Ильей Ильичем сына Андрея, а также «братца» Пшеницыной и, наконец, Захара читатель узнает уже из эпилога произведения — его заключительных десятой и одиннадцатой глав.
В сюжетном развитии «Обломова» особое место занимает тот его отрезок, который сам Гончаров назвал «поэмой изящной любви» (8, с. 243). Как уже говорилось, это вторая и третья части произведения, посвященные завязке, перипетиям и развязке «романа» Ильи Ильича и Ольги Ильинской. Квалифицируя их как «поэму любви» (8, с. 238), писатель подчеркивал этим не бытовой, а глубоко психологический и поэтический характер отношений главных героев, с необыкновенной обстоятельностью и художественным мастерством здесь изображенных. «Она, — писал об Ольге Ильинской критик Н. Д. Ахшарумов, — проходит с ним (Ильей Ильичом. — В.Н.) целую школу любви, по всем правилам и законам, со всеми малейшими фазами этого чувства: тревогами, недоумениями, признаниями, сомнениями, объяснениями, письмами, ссорами, примирениями, поцелуями и т. д. Давно никто не писал у нас об этом предмете так отчетливо и подробно…»[19]. Отметив выше невозможность исчерпать в настоящем путеводителе все моменты и нюансы любовной «поэмы» «Обломова», мы указали и те «нити Ариадны», которые романист вручает читателю, входящему в ее лабиринт. Таковы — символика сиреневой ветки и ария Casta diva. Обратимся к ним.
Вот Илья Ильич и Ольга впервые после нечаянного признания героя в чувстве к девушке «сошлись лицом к лицу» в весенней парковой аллее (с. 162). Илья Ильич, считая, что тогда он «испугал, оскорбил» Ольгу, хочет покаяться («Мне отчего-то неловко, жжет меня, — прошептал Обломов, не глядя на нее»), «Она молча сорвала ветку сирени и нюхала ее, закрыв лицо и нос. — Понюхайте, как хорошо пахнет! — сказала она и закрыла нос и ему» (с. 163). Так сирень передала герою как бы воздушный поцелуй девушки, в глубине души вовсе не обиженной на Обломова. Тот, однако, не внял этому знаку и все винится за свое признание, неловко называя его даже «неправдой». И раздосадованная героиня «сильно рванула ветку с дерева, оторвала губами один листок и потом тотчас же бросила ветку и листок на дорожку» (с. 164). В горле Ольги «стояли слезы», отхлынувшие от ее груди только после повторного невольного объяснения Ильи Ильича в любви к ней: «вдруг лицо ее озарилось лучом улыбки», и «она, не оборачиваясь, протянула ему назад руку; он схватил ее, поцеловал в ладонь; она тихо сжала его губы и мгновенно порхнула в стеклянную дверь, а он остался как вкопанный» (с. 166). А затем, пойдя «по той же аллее» и набредя на «ветку сирени, которую она сорвала и с досадой бросила», Обломов задумался «Отчего это она?», стал «соображать, припоминать» и, наконец, обозвав себя «дураком», понял причину Ольгиной досады т. е. что и он любим.
«Но… она, — вскоре тем не менее пугается робкий, не смеющий поверить своему счастью Илья Ильич, — однако ж не сказала, что любит!..» (с. 171). И тут снова и уже окончательно героев выручает ветка сирени, которую на очередной встрече с девушкой Обломов с умыслом держит в руке:
«— Что это у вас? — спросила она.
— Ветка.
— Какая ветка?
— Вы видите: сиреневая.
— Где вы ее взяли? Тут нет сирени. Где вы шли?
— Это вы давеча сорвали и бросили.
— Зачем же вы подняли?