Варли поднял одеяло к самым глазам. Он тяжело и порывисто дышал.
- Ну да, ну да, это я, - продолжал Савелий, зажигая настольную лампу. - Успокойтесь, ничего не случилось. Хотите горячего питья?
Варли начал уже успокаиваться, когда раздались стремительные шаги и дверь распахнулась. Обернувшись Савелий задел рукавом лампу и та с шумом упала. Совсем перепугавшийся Варли снова стал стонать.
- Я ее видел, я ее прямо перед собой видел, - бормотал он, - я ее на себе видел, я ее в себе чувствовал, как живую, хуже чем живую...
И, одновременно, раздавались исступленные возгласы Асунты:
- Довольно! Довольно! Я вам говорю, что довольно! Хоть бы ночью было тихо и просто. Вы оба меня умерщвляете, вы меня режете.
- Ради Бога, Асунта, ради Бога, - говорил Савелий. - Ему худо. Иди, ложись. Иди, скорей ляг. Я сейчас приду.
- Я уеду, я уеду куда глаза глядят, куда попало, я не могу больше жить в вашем сумасшедшем доме!
Савелий протянул руки и взял ее за плечи, стараясь повернуть к полуосвещенной двери. Она резко высвободилась, отпихнула его, вот-вот, показалось ему, начнет царапаться и кусаться.
- Помогите, помогите ! - стонал, между там, Варли.
- Что ж ты ему не помогаешь? - прошипела Асунта. - Слышишь? Он тебя зовет на помощь.
Она быстрыми шагами вышла и громко захлопнула дверь.
Стало совсем темно. Старик продолжал бормотать:
- О-о, помогите, о-о.
Савелий нашел ощупью лампу и зажег свет.
- Это была она, она, - продолжал старик, как в бреду. - Я ее узнал, я уверен, что это была она, я ее уже раньше видел. Страшней ее ничего нет. Она наваливается... это смерть...
- Так это же была моя жена, - проговорил Савелий, удивленный и расстроенный. - Услыхав как вы стонете, она пришла спросить в чем дело. Прошу вас ее извинить, она очень нервна. Хотите питья?
Он поправил подушки, одеяло, передвинул ночные туфли, {80} тихонько повторяя те самые слова, которыми утешают больных детей. Действительность и сон вступали в нормальные соотношения.
- Спасибо, мой молодой друг, - проговорил Варли. - Без вас, что со мной было бы? Слишком развитое воображение в мои годы опасно. Но что поделать, если оно все время тут как тут.
Он задремал, потом уснул. Савелий потушил свит и стараясь не шуметь, вышел. В коридоре он остановился, провел рукой по лбу, вздохнул, вздохнул еще и еще. Ни о каком объяснении с Асунтой он и не помышлял, наперед зная, что никакое объяснение ни к чему не приведет. Стоя в коридоре, он утверждал в себе свое "право на молчание".
- На этот раз трудно, - прошептал он, и проник в спальню. Лампа с розовым абажуром горела. Асунта не спала. Она не только ничего не сказала, но даже на него и не взглянула. Билось сердце Савелия и замирала его душа пока он, стоя рядом с кроватью, приглядывался к коротким блескам, вспыхивавшим между ресницами! Он знал, что она думала о том, о другом, которого ждала и который так медлил. Он знал также, что страсть ее была не радостью и не страданием, а наваждением, которому она не могла противиться. Упрекнуть ее он ни в чем не мог. Что ему оставалось, как не молчать? Но он не выдержал:
- Асунта, - прошептал он.
- Асунта? Асунта? Что еще? - последовал ответ.
Удрученный, подавленный, но именно из-за резкой душевной боли собой овладевший, он разделся и лег в постель, невероятная ширина которой показалась ему особенно желанной.
25. - ИЗВИНЕНИЯ
В феврале солнце встает поздно и, в то утро, небо было вдобавок задернуто низкими и плотными тучами. Так что было совсем темно, когда Савелий вышел из дому. Несмотря на ранний час и на темноту, на улицах царило оживление. В ярко освещенных мясных лавках приказчики украшали туши многоцветными бумажными лентами и зеленью. У базарной площади то и дело останавливались грузовики с овощами, яйцами, сырами, вядчинами, колбасами, рыбой и крабами, живыми кроликами в клетках, битой птицей, фруктами, цветами...
Все это могло служить наглядным опровержением традиционных жалоб на "трудные времена", особенно к полудню, когда все, как есть, оказывалось распроданным. Изобилие - даже больше чем изобилие - кололо глаза. Но Савелий на это не обратил никакого внимания. Зато яркость освещения его раздражила и он говорил себе, что работать надо начинать не раньше восхода солнца, когда становится светло в порядке естественном, и что электричество, газ, керосиновые лампы и свечи должны рассеивать темноту вечернюю, а не предутреннюю.
Все эти фонари, {80} шары, бра и канделябры были нахальным продолжением сутолоки, порождаемой страстью к наживе. Отдых и спокойствие почитались в этих кругах чем-то постыдным, родственным лени.
"Лень же для них хуже противоестественных пороков", - думал Савелий.
Он сегодня тем более испытывал склонность к таким заключениям, что накануне лег поздно и потом плохо спал. Его физическое состояние больше соответствовало тому, которое следует за трудным рабочим днем, чем дню предшествующему. Когда он уходил Асунта спала и он рассчитывал, вернувшись, застать ее проснувшейся, но еще лежащей, и подать кофе в постель. Так он поступал каждый день, но после ночной истории - он хотел этим подтвердить, что "все по старому", и тем доставить Асунте облегчение. Но, войдя в комнату, он застал ее уже одетой и тщательно причесанной.
- Ты что-то поздно, - сказала она, - я уже собиралась готовить Христину к прогулке.
- Сегодня базарный день. До базара далеко. И я закупаю на три дня.
- Пока тебя не было, пришла почта. Вот.
И она протянула ему письмо.
"Мадам, - прочел Савелий, - прошу Вас извинить меня за некоторую бесцеремонность телеграммы. Но утром того дня, когда я хотел за вами зайти, меня известили, что моего отца постиг удар и я спешно выехал в Вьерзон. Увы, было поздно. Когда я туда прибыл - его уже не было в живых. Так объясняется и моя телеграмма, и последовавшее за ней молчание. Я рассчитываю быть в Париже... февраля и тогда зайду за вами обоими. Мы пообедаем и постараемся найти решение по интересующему вас вопросу. Если бы с вашей стороны возникло какое-нибудь препятствие, не откажите протелефонировать в мастерскую. Прошу вас верить... Ф. К.".
- ...февраля сегодня, - сказала Асунта. Письмо почему-то опоздало.
Ничего не ответив, Савелий положил его на столик. Немного как зажигаются контрольный лампы сложной механической установки одна за другой напомнили о себе - уже однажды перечисленные им - причины невозможности для него принять приглашение Филиппа Крозье: больной старик на руках, хозяйственные обязанности... К ним теперь присоединилась острая потребность "молчать", и молчать в одиночестве было легче, чем в обществе Асунты и Крозье. К тому же Асунта не ждала ли она от него отказа? Наконец, задача Крозье могла стать проще. Насчет его намерений у Савелия теперь складывалось - правда, довольно еще расплывчатое - мнение: не совпадает ли его внутреннее состояние с состоянием его самого, тем самым, когда "молчание" служит - пусть временной - но надежной опорой?
{81} "Сверх всего этого, - думал он, -не пойти с ними обедать, это значит еще дальше проникнуть в царство видений Марка Варли. Там мне проще будет ждать возвращения Асунты, ее полного возвращения".
Савелий расставил чашечки и блюдца и произнес:
- Я не пойду.
- Почему?
- По тем же все причинам: болезнь Варли, домашние обязанности. Он их примет во внимание и извинит меня.
- Может одной мне идти не совсем удобно?
- Поскольку я не возражаю...
- Христина, не пускай слюни, - отвернулась Асунта, - держи себя как следует. Хорошо. Я пойду одна.
Она казалась спокойной, чуть ли не равнодушной. Она знала, что внешнее спокойствие - даже напускное - одна из опор самообладания.
26. - СТАРУШКИ
Не только Филипп был удивлен входя в квартиру Варли, но даже и не попытался удивления своего скрыть.
- Вы отлично устроились, - сказал он, поздоровавшись, - такая большая разница...