28. - СНЕГ
Все кругом было бело и в лучах газовых фонарей скоренько и приветливо вспыхивали падающие снежинки. Зимний этот вид улицы - только что серой, мокрой и скучной - напомнил Асунте покинутый в детстве Петербург, который, с тех пор, принял в ее мыслях облик не то чудесного сна, не то сказки. Но утешения это воспоминание ей не доставило, наоборот, она с горечью сказала себе, что как раз из-за ее русско-испанского происхождения и из-за брака со слегка азиатическим Савелием, чистокровный француз Крозье ее не понял и от нее отвернулся.
"Он принадлежит банкам, - думала она, - и только когда банки поглотит хаос, он поймет, что меня любил".
В этом квартале оживление царило лишь днем, и дома, сплошь занятые конторами и складами, были заперты наглухо, темны и мрачны. Асунта не знала, куда направляется. Ноги ее стыли, руки тоже, но щеки горели. Минут через пять, совсем для себя неожиданно, она вышла на большие бульвары, где все сверкало, где сновали автомобили. где было много прохожих. Кафе казались переполненными и из некоторых доносилась музыка. Асунта побрела вдоль ярких витрин по направлению к вокзалу Святого Лазаря. Но высокие каблуки и промокшие туфельки делали ходьбу затруднительной. У ярко освещенного входа в кинематограф она подумала об удобных, мягких креслах. С афиш улыбались размалеванные красавицы, фотогенические моряки, клоунообразные джентльмены, послы, виртуозы и дегенераты. Грум, в красной шапочке, в курточке с золотыми пуговками, зазывал прохожих, объясняя, что представлена идет беспрерывно. Асунта взяла билет, проникла в зал, в изнеможении села и закрыв глаза, наклонив голову, стала тихонько плакать. Целиком сосредоточившись на внутренней боли, она не замечала ни того, что мелькало на экране, ни того, что можно было разобрать вокруг. Музыка, чьи-то слова, {92} полутьма зала, все это осталось в другом мире, из которого она ускользнула. И вдруг грянул дружный взрыв хохота. Асунта вздрогнула, открыла глаза и увидала прославленного комика, вытанцовывавшего, жестикулировавшего, выпячивавшего из под нарочито поднятых бровей глупые глаза, терявшего и подхватывавшего продавленный котелок. Злая собачонка трепала и рвала его заплатанные штаны. Зрители были в полном восхищении. Сидевший рядом с Асунтой, великолепно веселый мальчишка сучил ногами и, давясь от смеха, выкрикивал:
- Мама, мама, штаны! Смотри, штаны! Собака срывает с него штаны !
Мама, сама сотрясавшаяся от смеха, еле выговаривала:
- Молчи, не мешай слушать.
Асунта стремительно вышла.
- Мне одиночество нужно, как нужна вода тем, которые давно не пили, бормотала она.
Идти домой и запереться было невозможно. Дома ее ждали Христина и Савелий. Дома царил дух Марка Варли.
- Нет, нет, не это, только не это, - шептала она, - лучше всю ночь пробродить по улицам.
Гнев, обида, стыд теснились в ее душе и с каждой секундой она все отчетливей ощущала как растет, как твердеет непримиримость.
- Он мне открыл путь в пустоту как раз когда я ждала слов любви, говорила она себе, - он забыл, как позвал меня из хаоса и забыл, что я, ни о чем не думая, сейчас же ответила. А теперь? После увиливания он признался, что он всего-навсего деловой человек. Деловой человек! Посылает из под обломков поезда, почти умирающий, своего друга, чтобы я про все, как можно скорей, узнала. А в ресторане официальное сообщение: прошу считать инцидент исчерпанным. Я деловой человек. Мне некогда. Деловой человек! Берет руками, а отдает ногами. Ну и пусть остается со своими делами, со своей женой толстой. И с моим отказом, в придачу. Всем, всегда будет отказ. И деловому человеку, и человеку с бабочками. Уйду в монастырь. Там ни фабрик нет, ни полос земли вылезающих из воды, ни бабочек, ни Одиссеев, ни Ханов Рунков, ни мальчиков с фокстерьером на ремешке.
И внезапно замерла: "А если мальчик уже во мне?". Она круто завернула за угол и побрела по пустынному переулку. Вскоре поравнявшись с небольшим кафе она заглянула в окно и увидала, что там почти пусто. В глубине было несколько старомодных деревянных столиков и все имело вид слегка провинциальный. Почти машинально Асунта вошла. В воздухе висело немного табачного дыма, пахло пивом и кофе, освещение было недостаточным и чистота сомнительной. За прилавком целовальник мыл и перетирал стаканы, пополнял бутылки. На все это она обратила очень рассеянное внимание, но зато тени по углам и под стенными диванчиками ее притянули: они {93} казались успокаивающими, мирными, готовыми выслушать все, что она скажет. Она заказала кофе, села в самой глубине комнаты и закрыла глаза.
Ей хотелось оживить только что ее терзавшее, и внезапно упавшее, раздражение, гнев, от которого ее отвлекло воспоминание о мальчике с собачкой, и который мог быть благотворным.
"Как я могла, ну как я могла, - повторяла она себе, - все, наверно, в этом дело. Он сразу почувствовал, что я его обманула. Он не мог не почувствовать, потому, что он меня любит. Почувствовал, что я ему изменила до признания и подумал, что мне все равно, что я ищу спокойной жизни и богатства и больше ничего. И отомстил: ты не поняла, что я тебя люблю, не дождалась, так на же, возьми: я деловой человек и могу тебе предложить место".
Асунта не замечала, что думает вслух.
- Что, милочка, не идут делишки? - услыхала она низкий женский голос и, обернувшись, увидала недалеко от себя, в тени, которую отбрасывал угол прилавка, старую женщину. Ввалившиеся губы, толстый, вздернутый нос, седые космы, выбивавшиеся из под вязанного берета, красные руки - все говорило о незавидной старости. Асунта не знала что ответить и та, воспользовавшись ее замешательством, прибавила :
- Когда девочка, вот так, как ты, сама с собой говорит, так это показывает, что делишки неважны.
- Я сама с собой говорила?
- Точно. Ты даже и этого не заметила. Ой-ой, любовь-то, любовь-то что делает.
- Почему любовь? Что вы знаете?
- Что знаю? А что бы это могло быть другое? В мои годы, когда всего повидал, не ошибешься.
- И для всех, по-вашему, одинаково?
- Для всех не для всех, а когда девочка так одна сидит и себе под нос бормочет, то яснее ясного. О-о ! Посмотри-ка в окно. Снег как валит. Бедная моя машина. Не найдешь, пожалуй; совсем занесет.
- Машина?
- Да, но не с мотором, ручная. Сама в нее запрягаюсь. Вон она. Глянь.
Асунта увидала по ту сторону переулка довольно большую, покрытую брезентом тележку.
- И придется еще ее пихать по такой погоде до улицы Ламартина, рассмеялась старуха. - Я там живу, на чердаке. Если бы он видел, так стихи бы наверно написал: "Уличная торговка" или "Бедная актерка". Что поделать, если я была актеркой? По подмосткам бегала тридцать пять лет. А оттуда все как есть видно. Это только так думают, что на подмостки выходят чтобы показаться и хлопки или свистки послушать. На самом деле смотрят и видят актеры, а не публика. Если как следует к своей роли не присмотришься, так {94} обязательно соврешь. Хочешь, не хочешь, а все наизусть выучиваешь, и любовь, и не любовь. Ни к чему, конечно. Под старость все равно швейцарихой, или вот, как я, уличной торговкой становишься. Чтобы не попасть в убежище, понимаешь? Там нашему брату хуже всех приходится, именно потому, что мы все насквозь видим. Если б еще старик был...
- Вы вдова?
- Нет. Мужа не было, даже милого дружка не было. Т. е. дружков у меня было много, только все меня побросали. Если один бросит, два, три - куда ни шло. А если больше? Поневоле себя спросишь: какая она эта самая любовь? А теперь увидала, что ты мучаешься, ну и заговорила. О твоем нутре заговорила.
- Оставьте меня в покое.
- Ну да, ну да, милочка, оставлю тебя в покое. Пойду тащить своего Ситрона. Ну и погодка, прости Господи. Сколько я тебе должна, хозяин?
Она расплатилась и, уже у самой двери, добавила:
- До свидания, красавица, не сердись. И не слишком много возись с мужчинами. Такое уж это дело любовь. Если она по мерке, то куда ни шло. А если нет - то лучше не надо. Она, видишь, бывает благословенной, но редко. По большей части она проклятая. И не сердись, не сердись, до свидания, красавица моя раскрасивая.
Она вышла и Асунта видела, как стряхнув с брезента снег, она взялась за оглобли, слегка нагнулась и зашагала.
"Если бы она только могла догадаться, что я изменила любовнику до того, как стала любовницей, да еще с собственным мужем, - думала Асунта, так не толковала бы о том, что все про любовь знает".
Вошли какие-то люди, отряхнулись, потопали ногами. Они наперерыв и громко говорили, смеялись, им явно было очень весело. За окном снег все падал и падал, наводя мысль на далекие засыпанные поля, сады, такие все спокойные и белые. Тут таких не бывает. Асунта вышла. Открытые туфли и высокие каблуки были - по такой погоде - очень неудобны. Она увидала светящуюся вывеску небольшой гостиницы, и когда снежинки попадали в ее лучи, то могло показаться, что они летят на свет, как мотыльки. "Белые мухи", - подумала Асунта и вошла, чтобы спросить, нет ли свободной комнаты. Оставалась одна, под самой крышей. Асунта заполнила полицейскую фишку, расплатилась и стала подниматься по крутой и узкой лестнице. Комната-мансарда ей понравилась. "Такую бы светелку получить в монастыре, где-нибудь в горах" - прошептала она. У высоко расположенного окна была ступенька, став на которую Асунта долго смотрела как все падал и падал снег.
"О каком моем нутре толковала эта старая ведьма, - припоминала она торговку-актерку. - Я не люблю, не люблю Савелия. (Она даже ногой топнула). Беда в том, что он меня любит, и даже очень.
{95} И чем больше любит, тем больше мучается. Если Филипп меня любит, то он тоже должен мучиться. Такое что ли у меня нутро, что из-за меня мучаются?".
Еще раз взглянув на крутящиеся снежинки, Асунта разделась и легла в холодные и грубые простыни. Задрожала. Свернулась калачиком. И долго плакала.
29. - ВОЗВРАЩЕНИЕ НА РАССВЕТЕ
Было еще совсем темно, когда она проснулась. До того, как она хорошенько поняла где она и что с ней, прошло минуты две-три. Невыразимая тоска сжала ее душу и, перебирая мысленно всяческие сожаления, она делала и себе самой и другим все возможные упреки. По часам получалось, что метро уже ходит. Она наскоро оделась, спустилась по крутой лестнице и вышла на улицу, где талый снег тотчас же набился в ее открытая туфельки. В вагоне была давка и толпа еле-еле шевельнулась чтобы позволить ей войти. Она старалась не замечать упорных и иронических взглядов стиснувших ее мастеровых и чернорабочих. Вдоль заводских стен она почти бежала и испытала облегчение когда увидала белизну своей улицы: движение там было редкое и снег лежал нетронутым.
Передняя, которую она покинула накануне, с затаенной надеждой на решительную перемену, и куда - верная супруга - она в неурочный и недозволенный этот час возвращалась как изменница, показалась ей слишком чистой и слишком тщательно убранной. Она тихонько растворила дверь в спальню и тотчас же Савелий зажег свет.
- Это ты, - сказал он, приподнимаясь и садясь в постели. Она не ответила, прошла прямо к кроватке Христины, взяла ее на руки и принялась неумеренно целовать. Та, еще не проснувшаяся, похныкала, потом поддалась ласке. Савелий, все продолжая сидеть, следил за этим проявлением нежности не говоря ни слова. Но через минуту он лег и закрыл глаза рукой. Он находил в своем решении "молчать" самую надежную из опор. Вопросы, упреки, восклицания, гнев, угрозы, категорические решения ничего устроить, разумеется, не могли.
30. - БЕРЕМЕННОСТЬ.
Последовавшие за обедом с Филиппом недели были для Асунты особенно мучительными. С одной стороны она видела все такого же терпеливого, спокойного, молчаливого Савелия, который ухитрялся скрывать даже те усилия, которые ему приходилось делать чтобы ничего не было заметно. С другой стороны она продолжала ждать какого-то известия. Какого - она не знала, и в том, что оно поступит, уверенности у нее, разумеется, не было. Но она все-таки ждала. Она {96} стала бояться слов, ей постоянно казалось, что у них есть скрытое значение, что они содержат намеки или насмешки. Как-то Савелий, без всякой задней мысли, совсем попросту спросил ее, не жмут ли маленькие туфли, которые она в тот день надела, и она приняла это за напоминание об утреннем возвращении, вспыхнула, затрепетала, подавила в себе позыв ответить резкостью и убежала в спальню. Она уделяла все больше внимания Христине, баловала ее и делала с ней большие прогулки: так, не вызывая возражений, она могла надолго отлучаться из дому. И, через некоторое время, после устранившего всякие сомнения визита к доктору, она сказала Савелию:
- Я ожидаю ребенка.
Верный правилу молчания Савелий не задал ей никакого вопроса. Срок, как будто, точным указанием не был. Но было возвращение ранним утром, которое, поставленное в связь со словами Асунты о беременности, прозвучавшими как признание, обращало подозрение в почти уверенность.