- Благодарю, благодарю, но все мое время расписано. Родители, родные, сам понимаешь...
- Конечно. Когда бываешь проездом, на два дня, себе не принадлежишь. Думаешь ли ты скоро вновь побывать во Вьерзоне?
- Совсем не знаю.
Водворилось молчание. Ламблэ тщетно ждал хотя бы намека на крушение, которое они совместно пережили. Крозье притронулся к сложной ручке своей палки.
- До свидания, - сказал Ламблэ.
Крозье встал, и, опираясь на стол, обошел его. Даже и так он сильно прихрамывал. Но так как он был высок и строен и голову держал прямо, то осанки его это не умаляло.
''Доведенное до совершенства самообладание", - подумал Ламблэ, чуть-чуть в душе поежившись.
Рукопожатие Филиппа было неожиданно крепким и Ламблэ усмотрел в этом молчаливое выражение благодарности за то, что воздержался от расспросов.
Через два дня, глядя из окна поезда на то место, где произошло крушение, он думал о Крозье. Следов крушения, конечно, никаких не было. Но Ламблэ показалось, что он узнает лужайку, где стояли санитарные автомобили и, припомнив интонации Крозье, поручавшего известить Асунту, он сказал себе, что Крозье тогда не просил, а скорей приказывал. - Человек волевой, усмехнулся он, мысленно перебирая воспоминания о поездке на улицу Байяр: плохо освещенная лестница, спертый воздух, полуазиатские черты нескладного Савелия, молодая женщина, брюнетка, с блестящими глазами, ее протянутая во время рассказа о крушении руки и точно просьба на лице не говорить, не сказать самого страшного, даже если это страшное случилось!
{114} "Видятся ли они теперь? - спросил он себя, - и не прятался ли Крозье за сухостью, чтобы не допустить стеснительных вопросов?"
В Париже Ламблэ был очень занят, но все же на улицу Байяр съездил. Дом, лестница, коридор оставались ими же. Дверь открыл небольшой, подвижной человек, на вопрос "тут ли живут Болдыревы" ответивший рядом возмущенных восклицаний насчет права каждого спокойно дома есть и отдыхать, насчет бесцеремонности всяких проходимцев, вторжений в частную жизнь, и тому подобное. Кончил же тем, что никаких Болдыревых, Молдыревых, Колдыревых не знает и знать не хочет. Ламблэ пошел прочь и вслед ему небольшой человек еще что-то раздраженно выкрикивал.
Швейцариха объяснила, что Болдыревы переехали и любезно дала новый адрес, написав его даже на клочке бумажки.
- Это далеко? - спросил Ламблэ.
- Да, это окраина.
Ламблэ прикинул мысленно свое расписание, заключил, что поехать по новому адресу не успеет, сунул бумажку в карман, дал на чай и ушел.
37. - ПЛЕМЯННИЦА.
В день кончины Марка Варли Савелий не успел послать Асунте телеграмму, так как был очень поражен и неожиданностью и, даже, горем. Кроме того, ему пришлось проделать формальности: заявление в мэрии, вызов доктора для получения разрешения хоронить. Заняли его время и поиски гроба и выбор и покупка места на кладбище. Прободрствовав ночь возле покойника, Савелий, к тому же, чувствовал себя довольно усталым и депеша была отправлена с запозданием.
"Варли скоропостижно умер, - гласила она, - попроси швейцариху уведомить племянницу похороны завтра вернусь на-днях".
Асунта получила ее около трех часов пополудни, когда, после все утро длившейся неопределимой тоски, она к хладнокровному размышлению почти не была способна. Ей показалось, что новость эта ее мало касается и только спустя некоторое время она точно поняла, что кончина Варли обозначает конец материального благополучия, что Савелию придется искать новой работы, что все, вообще, принимает характер неопределенный, чтобы не сказать тревожный. И подосадовала на мужа.
- Разве не хорошо было на улице Байяр? - говорила она. - Надо было променять мыло на шило. Он так тогда спешил, что ничего и нельзя было сказать. Пусть теперь, как хочет, так и изворачивается. Сумасброд!
Она спустилась, поговорила со швейцарихой и пошла за покупками. Совсем вечером ей подали вторую телеграмму:
{115} "Приготовь все немедленному переезду сюда уложи рукописи рисунки подробности письмом".
- A! Нет! - воскликнула Асунта. - Нет, нет и нет! Пусть остается там один, довольно, что раз его послушалась!
Но в глубине души она знала, что себя обманывает. Как ни неумел, как ни плохо был вооружен в жизненной борьбе Савелий, он оставался ее единственной опорой. С Христиной на руках, в ожидании второго ребенка, что могла бы она предпринять?
- Куда пойти, к кому, что делать начиная с завтрашнего дня, начиная даже с сегодняшнего вечера, если я его брошу? - спрашивала она себя. - Вез ремесла? И без сил? Без охоты?
И подумала, что напрасно отклонила в ресторане предложение Филиппа.
- Но нет, но нет! - воскликнула она тотчас же, - нет, нельзя, невозможно было согласиться, это было бы разменяться на мелкую монету, хуже чем себя продать!
Она вспоминала о Филиппе, как можно вспомнить о ком-нибудь слишком великолепном, приносящем и слишком большую любовь, и слишком большую боль, и слишком горькие разочарования. Все с собой приносящим! Единственным, на все и все права имеющим.
Приняв снотворное, она рано легла. На утро швейцариха принесла письмо.
"Дорогая Асунта, - стояло в нем, - прошу меня извинить за волнение, которое тебе, вероятно, доставили мои телеграммы. Я отлично понимаю, что ты не могла по ним составить себе представления о том, что произошло и происходит...".
Следовало описание смерти Варли, разговора с мэром, который проявил подозрительность: иностранец, сопровождающий старика внезапно умирающего в гостинице, не мог, конечно, внушать ему доверия.
"Мэр сам поспешил в гостиницу, - следовало ниже, - и прежде всего стал разбирать лежавшие на столе бумаги. Среди них был большой, написанный рукой Варли лист, в котором значилось, что это добавление к завещанию. Он оставил мне свое Гравборонское владение.
Об этом намерении он мне говорил еще в Париже, но тут все отписал очень разборчиво и подробно. Мэр, разумеется, сомневался и хотел забрать бумагу. Но я воспротивился. В бумаге было написано, что Варли не только оставляет мне свой дом, но еще хочет, чтобы я как можно скорей в нем поселился и принялся за иллюстрации его писаний. После довольно резкого препирательства мы оба, и мэр, и я, решили сдать бумагу нотариусу, который проживает в соседней деревне, что и было сделано".
Асунта поняла тогда значение второй депеши и с тоской подумала о жизни в деревне в полуразвалившемся доме.
"Так как Варли, - прочла она дальше, - сам не был богат, а только получал большую пенсию, которая теперь кончилась, то никакого дохода у меня не будет. Дом и вокруг него земля для огорода {116} - это все, что я наследую. Но что поделать? Не отказываться же от попытки, чтобы не сказать возможности, стать на ноги? Мне пришлось заняться похоронами, что, из-за враждебности местных жителей, было особенно тягостно. Завтра я провожу Марка Варли на кладбище. Хорошо, что как раз он получил пенсию и, так как он попросил меня быть во время поездки казначеем, то деньги были в моем бумажнике. Я за все расплатился и у меня еще немного осталось. Хорошенько свяжи и рукописи, и рисунки, уложи вещи и будь готова к отъезду. Не надо задерживаться на квартире Варли ни на один лишний день... И ведь он сам хотел, чтобы я работал тут, в домике".
Асунта прошла в библиотеку и оглянула папки с рукописями, связки бумаг, рисунки, принадлежности, ящики с красками...
- Чтобы я все это уложила? - проговорила она, с раздражением.
- Уж не сошел ли Савелий с ума? Пусть сам укладывает и увязывает, когда приедет.
Презрительно пожав плечами, она хотела было уйти, когда увидала на столе конверт с именем Савелия. Насколько секунд она колебалась, не то преодолевая в себе какое-то опасение, не то, наоборот, испытывая притяжение, потом взяла конверт, вернулась в свою комнату и бросила его на кровать.
- Этот конверт - все, на что я согласна, - прошептала она и продолжила чтение письма Савелия:
"Я сходил посмотреть домик, - побежали строчки. - До него немного больше двух километров. Туда и назад заняло час. Домик я осмотрел очень вскользь, так как спешил и хотел успеть написать тебе до отхода почты. Внутрь я не проник, ключ от него еще у нотариуса. Сколько я понял, там три комнаты и кухня. Есть колодезь. Кругом невысокая каменная стена, сухой кладки. Растут кипарисы, в середине двора большая сосна, но сам двор зарос колючками, придется их выдирать. Невдалеке проходит дорога. До ближайшей фермы не меньше чем четыреста метров. Возвращаясь в Гравборон я встретил итальянского каменщика, оказавшегося довольно общительным. У него свое дело и так как я умею замешивать цемент, то не исключено, что я найду у него работу. И огород. Заведем кроликов, может быть козу, чтобы было свое молоко. Уверен, что так мы сведем концы с концами. А по вечерам и по воскресениям буду работать над рукописями. Выбора у нас все равно нет. Надо чтобы ты приехала, и чем скорей, тем лучше. Завтра вышлю тебе денег на билеты...".
Продолжения Асунта даже не стала читать.
- Он сошел с ума, он рехнулся, - простонала она.
ыТеперь ее уже не перспектива скудной деревенской жизни пугала, а непререкаемость тона Савелия. Опять распоряжение! Немедленно выехать! Никакого намека на то, чтобы хотя бы с ней посоветоваться.
- Не хочу, не стану с ним жить в этой проклятой деревне, - произнесла она, с нервностью, с гневом. - Сейчас же отправлю ему телеграмму, что не поеду.
{117} Она наскоро накормила Христину и побежала с ней на почту, до которой было довольно далеко. Там она составила один, потом другой, потом третий текст, и все не то выходило, чего ей хотелось, все получалось или бледно, или, наоборот, слишком резко. Отказавшись тогда от мысли о подробном пояснении она написала:
"Нахожу план жизни деревне рискованным не могу решиться выехать предпочитаю приехал ты".
- Будь что будет, - промолвила она, сдавая депешу. Вернувшись, она раздела Христину и едва успела привести себя в порядок, как раздался настойчивый звонок. Асунта пошла отворить и увидала племянницу Варли, которую как-то уже впускала, и за ней круглолицего человека с двойным подбородком.
- Швейцариха меня уведомила о смерти дяди, - проговорила племянница, даже не поздоровавшись, - но так как вчера моя колбасная была закрыта и я сама уезжала в деревню, то придти не могла. Надеюсь, что вы еще не успели вывезти ценности.