- Ты долго себя заставил ждать, - сказала я, когда мы друг к другу приблизились.
- Я не мог поступить иначе, - ответил он.
- Мы уезжаем?
-Да.
Он хотел повернуться, но задержался на минутку, чтобы посмотреть на дом.
- Он ваш? - спросил он.
- Он Савелия... мое...
- Твое?
- У меня нет дома. У меня царство.
- Это правда. У тебя царство. И так трудно было в него проникнуть !
- Оно не всем открыто. Но тебе - всегда.
Савелий и Розина, с Аннеттой на руках, вышли на порог.
- Кто эта женщина? - спросил Филипп.
- Это любовница Савелия. Ее зовут Розина.
- А ребенок?
- Это моя дочь. Ее зовут Аннеттой. Я ее отдала Розине.
- А где Христина?
{148} - Ее я тоже отдала Розине. Она будет монахиней. Я не люблю моих дочерей. Их любит за меня Розина. Все очень просто. Все очень естественно. Мы можем уезжать.
Но, еще чего-то ожидая, мы не двигались.
- А твоя жена? - спросила я.
- Она умерла.
Слова эти были как, не имеющий ничего общего с земными измерениями, знак. А, может быть, даже распоряжение. Или требование. Я, в самом деле, не знала, чему или кому подчинилась, спросив:
- Когда она умерла?
- Третьего ноября.
Значит, оно все-таки случилось, чудо, которого я так долго, так упорно, так верно ждала! Я откинула голову чтобы дождь мог лучше обмыть мне лицо. Но может быть не только лицо, но и душу? - "От всего сердца я вас прошу, не сделайте его несчастным" - звучало в ушах моих, и я видела, как, встав со стула, ко мне повернулась грустная и смиренная женщина. Мне хотелось варить, что так долго остававшиеся непонятными слова эти донеслись до меня из-за туч, за которыми наверно ведь сверкало яркое солнце, и я была благодарна дождевым капелькам, смешивавшимся с моими слезами.
- Недурно, - произнес Савелий.
- Они уезжают, - прибавила Розина. - Она мне своих дочерей подкидывает. Обеих.
Я хотела было ей ответить, что у нее родятся еще и еще, и дочери и сыновья, и что их будет много. И что если дом Савелия станет тесен, то они сделают пристройку. Но предпочла промолчать.
- Г-н Болдырев, - произнес Филипп, - я был поставлен в курс ваших отношений моим другом Ламблэ и все позволяло думать, что с вашей стороны не возникнет никаких препятствий. Вижу, что Ламблэ не ошибся. Так ли?
- Так, - ответил Савелий.
- Я поручу моему юрисконсульту заготовить нужные бумаги, которые будут вам доставлены.
Когда мы вышли со двора и направились к автомобилю, Филипп спросил, есть ли у меня багаж.
- Нет, - ответила я, ощупывая в кармане листки моего дневника, с которым никогда не расставалась. Я думала о том, что покидаю только дом и что все сокровища царства остаются при мне. Дождь усилился, ветер крепчал. Шофер распахнул дверцу, я вошла первой п сразу опустилась на подушку.
- Что с тобой, Асунта? - спросил он, когда, с некоторым запозданием из-за своего увечия, последовал за мной.
- Радость и горе. Счастье и грусть. Ожидание и конец его. Слова и молчание. Разве всего этого не довольно? - ответила я, глотая слезы, смеясь, и снова глотая слезы.
Дождь, намочивши мое лицо, мои руки, мои волосы, мое платье, смывал стыд улицы Васко де Гама.
{149} Я вспоминала о расстегнутой кофточке и лифчике, о поднятой юбке, о тошноте, я заново пережила горечь и боль первого объятия. "Оно мне осквернило душу", - думала я и смеялась, сознавая, что настоящая любовь, которой я так долго ждала, до меня теперь достигла, что она все преодолела препятствия, что Мадлэн, за меня умершая третьего ноября, наверно откуда-то издалека и о Филиппе, и обо мне позаботилась: "От всего сердца прошу вас не сделайте его несчастным..." и открыла нам дверь, за которой мы так долго ждали.
- Это ужас до чего я тебя люблю, - прошептала я, и услыхала в его молчании ответ: "я тоже". Шофер спросил, куда ехать.
- Куда тебе хотелось бы? - сказал Филипп, и так ласков, так нежен был его голос, что я почти удивилась. Он это заметил и пояснил, что горестное ожидание и постоянные деловые заботы и неприятности были до той поры причиной некоторой его холодности, некоторой твердости, неизбежных в таких обстоятельствах, но что теперь это все позади и ни твердости, ни холодности ему больше не нужно. Что теперь он стал самим собой, таким, каким родился и каким ему пришлось, по не от него зависевшим причинам, перестать быть.
- И твердость, и холодность заменит совсем другое. Уже заменило.
- Что?
Он посмотрел на меня и прошептал:
- Ты знаешь.
Я знала. Я с первой минуты как и он знала и ждала, и, как и он, дождалась.
- Куда тебе хотелось бы теперь поехать? - повторил он свой вопрос.
- В какой-нибудь большой город, где много людей, где движение, где голоса, где шумы, - ответила я.
Мне казалось, что так лучше будет положен конец одиночеству, конец непрерывной обращенности в саму себя, конец ненужной тишине.
- Тогда в Марсель, - произнес Филипп.
Узость дороги затрудняла поворот, но из-за того, что он продлился несколько секунд, я лучше смогла посмотреть, в последний раз, на дом, на мокрые черепицы, на слегка качавшиеся ветви сосны, на опустевший двор. В этом брошенном мной жилье оставались обе мои дочки. - "Когда захочу, тогда их и увижу", - подумала я. Потом мной стал все больше и больше овладевать ритм движения, который по мере того, как возрастала скорость, слился в успокаивающую и непрерывную мелодию. Я закрыла глаза и отдалась - всецело, безраздельно, всей душой своей, никогда мной, до того мгновения, не испытанному, счастью.