Но Тарле тут же прибавлял: "Это - только деталь, конечно. Империалистическая, агрессивная тенденция в германской внешней политике была неизбежна".
Замечу, что артистическая натура либерала Тарле плохо выносила германский практицизм, зато была доброжелатель на к англо-французскому образу мыслей. Небеспристрастный взгляд - ограниченный. И поэтому Тарле не смог понять, что агрессивная тенденция во внешней политике Германии была действительно неизбежной, а вот антирусская тенденция была совсем не обязательна.
Линия Гольштейна проводилась как подчеркнуто антибисмарковская, то есть, в конечном счете антироссийская. Но какова же была здесь роль лично кайзера? Ведь Вильгельм не раз и не два пытался договориться с Николаем II (а еще раньше - с Александром III). Да в том-то трагедия и была, что как в Петербурге, так и в Берлине активно действовали силы, готовив шие открытый военный антагонизм двух ранее дружественных стран. Фактор Гольштейна здесь если и был деталью, то принципиальной. Тарле невольно дал образ очень точный - Гольштейн был пружиной. Пружина задает движение, без нее не работает весь механизм, но ее в свою очередь заводят! И уже не деталью, а сутью эпохи становилось то, что в Германии даже вопреки намерениям монарха некто заводил пружину для движения против России.
"Венцом" (не по значению, а по времени) официальных усилий барона стал подрыв позиций Германии в Марокко и конфликт по этому поводу с Францией. Данный факт исчерпал кредиты доверия к Гольштейну у Вильгельма, и барон был вынужден уйти в отставку - за три года до своей смерти. Почти семидесятилетний "добряк" (по оценке Палмера) оказался весьма мстительным, и через журналиста Гардена раззвонил о гомосексуальных забавах в интимном кружке ближайшего друга кайзера и второй "скрытой пружины" международных антирусских кругов - графа Филиппа Эйленбурга. Обстоятельство занятное. Вряд ли престарелый барон собирал свой "компромат" опять под диванами. Скорее он отыскивал его на диванах в кружке графа Филиппа. Если учесть тесную связь влиятельного масонства с аристократическим гомосексуализмом, то политическая физиономия Гольштейна приобретает вполне определенный оттенок космополитический.
Между прочим, еще в начале своей "антикарьерной" карьеры фон Гольштейн, ведя 26 апреля 1871 года переговоры с военным делегатом Парижской коммуны Клюзере о возможном признании коммунаров германским правительством, сорвал их в пользу версальской контрреволюции. В общей картине жизни барона мелочь, но многозначительная и тоже разоблачающая.
Редкие и скупые советские оценки Гольштейна объясняют его "просчеты" приверженностью к окостенелым доктринам и схемам, но вряд ли удачливый биржевой спекулянт, ловко превращающий дипломатические тайны в золото, оказался так уж неспособен к ломке своих взглядов. Нет, просто схема, в которую была вписана политика Гольштейна, никакого от ношения к интересам Германии не имела изначально, потому что она изолировала Германию, вела ее к войне и создавала ей образ будущего "поджигателя войны".
При внимательном рассмотрении "великий незнакомец" оказывается особо доверенным лицом транснациональных сил. Так что "graue Eminenz" не направлял внешнюю политику рейха. Нет, это им, как рулем, целенаправленно, десятилетиями, ее подправляли в нужном Золотому Интернационалу направлении. Курсовых же целей было две: разрыв с Россией и недопущение альянса с Англией.
Бисмарк, хотя и поздно, разобрался в "под-над-диванном" бароне. И предостерегал кайзера от "человека с глазами гиены". Увы, Гольштейн интриговал и властвовал беспрепятствен но. Причем властвовал до самой смерти, потому что до послед них дней был частным советником фон Бюлова и внес свою долю в последний Боснийский кризис 1908-1909 годов, ставший преддверием скорой войны. Состоял он в следующем.
Австро-Венгрия аннексировала славянские провинции Турции - Боснию и Герцеговину. Сербия начала протестовать, по тому что рассчитывала на эти земли как на часть будущего южнославянского государства. Россия поддержала Сербию, а Германия - австрияков. Англо-французы остались в стороне, не желая подыгрывать России и тем самым усиливать наше влияние на Балканах. В результате авторитет русских упал, и разногласия между русскими и немцами получили дополнительную подпитку. Гольштейн сыграл в этом существенную роль.
Будучи, безусловно, выдающейся личностью, он действо вал с безукоризненным знанием своего ремесла, дипломатической истории, придворной жизни и тайн. Его положение было таким, что, как правило, не ему, а он грозил отставкой, и угроза каждый раз срабатывала.
Жил он таинственно, открыто почти ни с кем не встречаясь, избегал журналистов и всякой публичности. Не существует даже его подлинной фотографии. Зато подлинную его роль проявила сама история.
"Гольштейны" были и во Франции, и в России, и в Англии. И везде их руками обеспечивалось одно - война. Но лишь германский Гольштейн оказался настолько загадочным, что его вызывающая загадочность превратилась в свою противоположность.
С именем, как ни странно, именно Фрица Гольштейна, связан почти мимолетный, но очень интересный и так и не понятый верно эпизод российско-германских отношений. Летом 1905 года, когда до начала Первой мировой войны было еще почти 10 лет, у острова Бьорке в финляндских шхерах встретились два императора - Вильгельм II и Николай II.
О свидании императоров писали не раз, но подлинные его детали явно остались только между двумя основными фигура ми Бьоркского рандеву. С другой же стороны, о Бьорке хотя и упоминали неоднократно, но без понимания того, что же тог да произошло и почему. Так каким же был смысл Бьоркской встречи, читатель?
Вряд ли можно разобраться во всем этом, если не смотреть на мировую внешнюю политику начала XX века как на хотя и еще неустановившийся окончательно, еще противоречивый в частностях, но уже единый в главном процесс, который скрыто, но напористо организовывал во всех странах одновременно наднациональный мировой капитал.
В первые годы начавшегося века расстановка фигур буду щей большой игры живыми солдатиками начала определяться окончательно. Мировой капитал имел прочные позиции во всех основных "политических" державах, то есть в США, Англии и Франции.
Для начала XX века было верным мнение о том, что промышленный капитал более национален, чем банковский. В Германии бурно развивалась прежде всего внутренняя производящая экономика, и уже поэтому крепнущая Германия контролировалась Золотым Интернационалом в наименьшей мере. Над Россией контроль вроде бы уже установился, но говорить о его прочности еще было рано.
Получалось так, что назрела необходимость окончательно оторвать Россию от Германии и сделать их политический союз совершенно невозможным.
Легко сказать, но как сделать? Ведь вне России происходило такое, что как раз наоборот, могло отвратить Николая II и русских от "демократической" Европы и сблизить их с "монархической" Германией.
Обычно главным политическим противостоянием тех лет считают англо-германское, но у крупного капитала нюх по тоньше, чем у присяжных историков, - даром, что исторической дальновидности у того же капитала нет ни на грош. Мы уже знаем, читатель, что капитал задумывал грядущие мировые потрясения, и Европа неизбежно должна была стать их ареной просто потому, что в ходе подобных событий нужно было обязательно ослабить Германию внутри нее самой с по мощью континентальной войны. А она была невозможна без того, чтобы не только Германия и Франция враждовали, но и Германия и Россия были разобщены.
Избрали и новую штаб-квартиру капитала - неуязвимые территориально и геополитически Соединенные Штаты. Да, пока что между ними и Англией существовали отношения должника и кредитора, и США, вплоть до Первой мировой войны, были крупнейшим в мире должником, а Англия -крупнейшим мировым кредитором. Точнее, по верному замечанию академика В. Хвостова, кредитором была английская финансовая олигархия, английской ее можно было назвать с большой натяжкой как в смысле формальной национальной принадлежности, так и с позиций ее мироощущения - космополитического и эгоистического.
Миром начала века правила вроде бы Англия, но миром XX века должны были править Штаты. И перспективным основным мировым противоречием тогда выступало бы уже не англо-германское, а американо-германское.
Вот что писал 1 января 1898 года германский посол в Вашингтоне Хольлебен: "Противоречия между Германией и Соединенными Штатами в экономических вопросах, все более и более обостряющиеся со времени великого подъема, испытанного Германией в качестве экономической силы, поскольку речь идет о настроениях в США, вступили в острую стадию. Сейчас Германия в здешней прессе и в обывательских разговорах является безусловно самой ненавидимой страной. Эта ненависть относится в первую очередь к стесняющему конкуренту, но она переносится также на чисто политическую почву. Нас называют бандитами и грабителями с большой дороги (это американцы-то, укравшие целый континент и прибирающие к рукам все, что только плохо лежит! - С.К.}. То обстоятельство, что недовольство против нас заходит так далеко и проявляется сильнее, чем против других конкурентов, объясняется здесь страхом перед нашей возрастающей конкурентоспособностью в хозяйственной области и перед нашей энергией и возрастающей мощью в области политической".
Оценка Хольлебена, читатель, не только ярка и точна. Она ценна еще и тем, что доказывает: не очень-то "должник" опасался своего "кредитора", и Англию в США - как серьезного в перспективе конкурента - не рассматривали. Зато там очень опасались Германии.
А ведь Германия даже в конце XIX века была лишь слабой тенью Германии десятых годов XX века!
Общие констатации Хольлебена хорошо иллюстрировались и практически. Весной и летом того же 1898 года разгорелась испано-американская война. Вообще-то выражение "разгорелась" не очень верно: огонь американских канонерок выжигал остатки былого влияния Испании в регионе, как степной пожар выжигает сухую траву - неудержимо и дотла. Штаты быстро занимали Карибские острова, высадились на Филиппинах.
Однако в Манильскую бухту была послана из Китая и германская эскадра. 12 июня 1898 года она стала на якорь в виду американской эскадры, по мощи уступавшей немцам. Янки благодушны лишь когда видят перед собой покорных холуев. Но тут в прессе США поднялась волна "благородного возмущения". И было отчего - часть лакомых кусков "испанского пирога" немцы от США оттяпали. Правительство Испании сбыло с рук и так уплывающее из них и в Берлине продало Германии Каролинские и Марианнские острова.
Тогда же Ленин со своей всегдашней беспощадной точностью отметил: "Соединенные Штаты имеют "виды" на Южную Америку и борются с растущим в ней влиянием Германии".
Впрочем, с германским влиянием активно боролась и Англия. Английскую элиту все более беспокоил рост как общей, так и (особенно) морской германской мощи. Англия входила в очередной конфликт с Германией по вопросу о Багдадской железной дороге, но это был именно очередной и далеко не единственный конфликт далеко не в единственной точке земного шара.
Но и отношения Англии с Россией, и так никогда не бывшие сердечными, портились. Англия открыто поддерживала Японию, да и вообще традиционно "пакостила", порой скрыто, а чаще - открыто. 30 января 1902 года был заключен антирусский англо-японский союз и, опираясь на него, Япония развязала русско-японскую войну 1904-1905 годов.
Скажем также, к слову, что в апреле 1904 года синдикат английских банков совместно с американо-еврейским банкирским домом "Кун, Леб и компания" и банкиром Яковом Шиффом предоставили Японии кредит в 50 миллионов долларов. По заслуживающему доверия (в данном случае) свидетельству Витте, "тогда государь считал англичан нашими заклятыми врагами".
Правда, и в "союзной" Франции банкир барон Жак Гинзбург в самый разгар маньчжурской войны, по воспоминаниям графа Игнатьева, сумел провести заем для Японии. И вот на фоне всего этого началось взаимное встречное движение Англии к Франции и наоборот.
Всего семь лет назад между этими двумя колониальными супердержавами не то что союза - просто нормальных отношений не было и в помине. На языке у всего мира было слово "Фашода", а англичане и французы были на грани войны. Войны классически колониальной, которая велась бы не под стенами Лондона и Парижа, а за тысячи километров от них, но все же могла возникнуть. Или все же не могла?
Дело было так. В сентябре 1898 года у селения Фашода на Белом Ниле, в верховьях великой реки, столкнулись два военных соединения.
Французский колониальный отряд капитана Маршана пришел сюда из французского Конго еще в июле, водрузил над развалинами старой крепости трехцветный флаг и теперь стоял на пути у английской экспедиции генерала Китченера, шедшей вверх по Нилу.
Встретились генерал и капитан не на светском приеме, так что субординация полетела к черту - капитан решительно от казался уступить старшему по званию, и мутные нильские воды начали вскипать от накала страстей.
Генерал командовал корпусом в 20 тысяч человек, капитан - отрядом в сотню бойцов, но суть была не в местном соотношении сил в конкретном африканском захолустье. Фашодский кризис нарастал не под стенами заброшенной крепостенки в Восточном Судане, а в европейских столицах.
Это была серьезная проба складывающегося глобального колониального "расклада", но - политическая, когда потоком лились чернила газетных писак, а не кровь солдат, и в бой вводили не передовые части, а передовые статьи. В ходе Фашодского конфликта нащупывались связи, оценивались шансы будущих коалиций. И так как холопы еще не дрались, чубы трещали пока что у панов.
Франция оказалась вдруг в таком раздоре с Англией, что, как писал академик Тарле, даже в ультра-националистической французской прессе впервые за долгие-долгие годы стали за даваться вопросом: кого скорее следует считать вечным, на следственным врагом Франции - Германию или Англию?
Дошло до того, что начинали составляться проекты при влечения Германии к войне с Англией на стороне Франции и... России. Но Германия в тот момент могла больше получить от полюбовного соглашения с Англией на колониальной ниве, и Франции пришлось уступить.
Генерал отдавил-таки капитану мозоли - даром что Маршан шел к Фашоде через джунгли и болота Центральной Африки целых два года.
Собственно, военная стычка Франции с Англией могла укрепить лишь Германию, что отнюдь не входило в расчеты стратегов будущей мировой войны. Поэтому Англии и Франции вместо взаимного мордобоя пришлось переходить к взаимному, хотя и сомнительному согласию.
Забавно, но даже историки-марксисты всерьез называли одним из факторов намечавшейся "дружбы" бывших фашодских недругов личную дипломатию английского короля Эдуарда VII. Он, мол, был сторонником англо-французского и ан глорусского (!) сближения, зато неприязненно относился и к Вильгельму, и к Германии.
Об Эдуарде историки не забыли, а то, что по обе стороны Ла-Манша политику определяли лондонские и парижские Ротшильды, почему-то из виду упустили. Однако главным был как раз тот факт, что союзу банкиров остро понадобился англо-французский союз.
Франция хотя и хорохорилась, но дряхлела. Французская экономика теряла динамичность, Франция - достойную перспективу. А ведь, напомню, без Франции как единственно реально антигерманской континентальной великой державы не могла начаться будущая большая война.
Францию нужно было надежно прибирать к рукам путем подконтрольного союза. Английский король был здесь лишь коронованным зиц-председателем - не более того. Да особенно трудиться ему и не пришлось - Франция охотно шла на попятный в прошлых спорах, и 8 апреля 1904 года было под писано англо-французское соглашение, формально касавшееся раздела сфер влияния в Африке (и еще кое-где по мелочам), а фактически было закладной доской в будущем здании антигерманского глобального союза. Соглашение получило в печати название "сердечного согласия", по-французски "Entente cordiale". Отсюда и пошла Антанта.
Но России такое "согласие" выходило боком. Все более привязанная к Франции займами и политикой финансового Петербурга, Россия хмуро смотрела на перспективы оказаться привязанной еще и к Англии. Россия терпела поражение в войне с Японией, Франция ей не помогала, а бездействовала, да еще руками Жака Гинзбурга помогала Японии. Англия была открыто враждебна.
Друзья проверяются в беде, и даже в такой локальной беде, как дальневосточный конфуз, поведение Европы волей-неволей заставляло задумываться даже ленивого на мысль монарха Ники (Николая II. - С.К.), тем более что кайзер Вильгельм настойчиво его к этому подталкивал.
Итак, мировому наднациональному капиталу, с одной стороны, нужно было в зародыше подавить возможность теперь уже германо-российского согласия, а с другой - окончательно пристегнуть Россию к "согласию" собственному.