Витте взял отлично знакомую ему бумагу, выдержал паузу и "взорвался" в "благородном негодовании":
Как! Да это - прямой подвох, не говоря о неэквивалентности договора. Ведь он бесчестен по отношению к Франции, ведь по одному этому он невозможен! Разве государю неизвестен наш договор с Францией?
Как неизвестен! Отлично известен. Государь, может быть, его забыл, а вероятнее всего, не сообразил сути дела в тумане, напущенном Вильгельмом, ответил Ламздорф.
Витте вновь принялся рассуждать о бесчестности бьоркского союза. Судя по всему, общение с Морисом Рувье оказало на Витте глубоко облагораживающее влияние, и он не мог после знакомства с такой "кристальной" личностью мыслить иначе, как человек чести.
Отбросив же иронию, сообщу тебе, читатель, что "пере убежденный" Витте, узревший "вдруг" всю "неприглядность" тех идей, над которыми он несколько дней назад проливал слезы счастья в Роминтене, с жаром стал доказывать необходимость немедленного уничтожения договора с Германией.
И тут же привлек на свою сторону еще и дядю царя - великого князя Николая Николаевича, имевшего влияние на Николая II, но не имевшего мало-мальски серьезного политического кругозора. Поскольку Роминтен был позади, теперь нужно было убедить императора совместно с Ламздорфом (который боялся и союза с Францией, и союза с Германией, и боялся ослушаться) и с Николаем Николаевичем (который ничего не боялся, но ничего и не соображал, зато был легко управляем извне), что Бьоркский договор необходимо ликвидировать.
Да, недаром Николай II на следующий день после расставания с Вильгельмом сделал 12 (25) июля в дневнике такую запись: "С утра жизнь вошла в обычную колею. Радостно было увидеть детей, но не министров".
Чуяло сердце.
Почему трезвый, предельно циничный и расчетливый Витте говорил в Роминтене одно, а в Петербурге другое, прямо противоположное? Почему изображал перед Ламздорфом "неведение"? Ну, а если бы он сказал главе российской дипломатии правду? Ведь тогда Ламздорф сразу же задал бы неизбежный и естественнейший вопрос: "Ну и как вы, Сергей Юльевич, находите этот договор? Что вы сказали о нем императору Вильгельму?". И тут Витте пришлось бы лгать более крупно и рискованно. Но почему он лгал вообще? Допустим, в Роминтене у него просто не хватило духу разочаровывать гостеприимного и сыплющего орденами хозяина. Но к чему было паясничать перед Ламздорфом? Да и перед Николаем...
Некоторые биографы Витте все объясняют его желанием быть угодным венценосцам, но высшего сановника, заботящегося о личном положении более, чем о выгоде державы, иначе как негодяем назвать трудно. А с негодяя всего станется.
И странная двойная метаморфоза Гольштейна и Витте (один из русофоба стал вдруг "русофилом", а другой из пропагандиста идеи союза трех континентальных держав превратился в уничтожителя практических шагов к такому союзу) лишается всякой загадочности, если исходить из того, что и тут и там был спектакль, расписанный на две роли, и обе - антирусские. Да и антигерманские.
Витте был в этом спектакле особенно отвратителен и провокационен. Кромсая Бьоркский договор, он одновременно писал в Берлин, что царь не только хранит верность принятому решению, но теперь еще больше убежден в необходимости достигнуть намеченной в Бьорке цели. Он писал также, что Ламздорф якобы тоже поддерживает заключенный союз. Мол, нужно только время, чтобы подготовить почву для перемен во французской позиции. Иллюзии поддерживались для того, чтобы их крах был как можно более болезненным и непоправимым.
Затем Николая вынудили написать берлинскому кузену, что договор необходимо дополнить декларацией о неприменимости его в случае войны Германии с Францией, так как у России есть перед Францией обязательства. Германский император в телеграмме от 29 сентября 1905 года резонно ответил царю, что "обязательства России по отношению к Франции могут иметь значение лишь постольку, поскольку она (Франция) своим поведением заслуживает их выполнения". Не по могло и это.
Вильгельм, когда ему сообщили о явном отказе России от подписи "самодержца всероссийского", был в шоке. Кайзер, правда, и тут еще пытался отговорить Николая от отступления от бьоркского курса, писал ему: "Что подписано, то подписано", но царь органически не был способен на решительные и самостоятельные действия.
Он уступил Витте.
Хотя лишь в 1907 году - в ответ на попытки немцев при знать договор "молчаливо существующим" - Петербург ответил, что договор не только рассматривается как несуществующий, но и никоим образом не может быть возобновлен. В том же 1907 году Россию присоединили к Антанте.
Академик Тарле написал о Витте целую книгу, в которой факт Бьоркского договора представил лишь как неловкую, фантазийную интригу-авантюру Вильгельма. Заканчивая рассказ о конце Бьоркского эпизода, Евгений Викторович с забавным пафосом констатировал: "Вильгельм снова убедился, как и в 1892-1894 годах, что С ВИТТЕ ЕМУ НЕ СПРАВИТЬСЯ. Не императору Вильгельму с Эйленбургом и Бюловым было и браться за эту замысловатую задачу - обмануть графа Витте, когда это никогда не удавалось дружной и коллектив ной умственной работе самых испытанных банкирских синдикатов и концернов, самых закаленных в боях, самых могущественных мировых бирж".
Забавно здесь не только то, что обычно ироничному Тарле напрочь отказало чувство меры, и он изобразил сомнительную намного более, чем незаурядную, личность "портсмутского" графа в виде этакого суперфинансиста, суперстоика и супертитана, единолично побивающего всю мировую биржу.
Еще более забавно, что Тарле не ошибался - хотя и иначе, чем думал. Мировой бирже действительно никогда не удава лось "обмануть графа Витте" по той простой причине, что она им всегда управляла!
Одному из тех, кто был к этому причастен - директору Парижско-Нидерландского банка Нейцлину, - о реноме Витте заботы было мало. И как мы сейчас это увидим, ему не было нужды приглаживать облик российского премьера.
Витте вернулся в Россию, уже охваченную революцией. Маньчжурская страда и Цусимская трагедия русских мужиков во имя дивидендов парижских рантье завершились. Теперь Россия впервые требовала от царизма уплатить по процентам с крови и пота, пролитых под Мукденом, в Цусимском проливе и под Порт-Артуром.
Отсрочить законный платеж буржуазно-помещичья империя уже не могла без "данайских даров" европейских банкиров.
Для определения условий нового займа в Петербург съехались представители банкирских групп Франции, Германии, Англии, Америки и Голландии. Как видим, этот "Интернационал" умел объединяться, невзирая на официальные межгосударственные отношения и без призывов Маркса и Энгельса.
16 октября, то есть через месяц с небольшим после их последней встречи, Витте увиделся с главой французской делегации Нейцлиным.
Нейцлин потом вспоминал, как Витте ТРИЖДЫ, ПОДЧЕРКИВАЯ КАЖДОЕ СЛОВО, повторил: "Скажите Рувье твердо и настоятельно, что ничто не произойдет в отношениях между Францией, Россией и Германией без ведома или за спиной французского правительства". А потом добавил: "ЕСТЬ ЕЩЕ ВЕЩИ, О КОТОРЫХ Я НЕ МОГУ ВАМ ГОВОРИТЬ, но скажите твердо Рувье, что он может положиться на слова, которые я поручаю вам передать".
Обычно так ведут себя не премьер-министры великой державы, а люди зависимые, несамостоятельные. Иными слова ми, люди, очень напоминающие агентов тех или иных сил. В самом деле, почему бы Витте свои слова, адресованные Рувье, передать не по "испорченному телефону" через Нейцлина, а через него же в запечатанном письме? АН нет, выходит, много было между Витте и Рувье (а не между Россией и Францией!) такого, что бумаге не доверяется.
Витте был лжив, лицемерен и склонен к актерству уже в силу обстоятельств своей карьеры с самих ранних ее этапов. И он был связан с банковским капиталом России, что автоматически означало - и с иностранным банковским капиталом, как патроном капитала "российского" (точнее петербургского).
По мере роста влияния Витте росло влияние на Россию этого внешнего капитала. Было, пожалуй, справедливо и об ратное: укреплялся в России иностранный капитал, укреплялся и Витте.
С какой это делалось целью? Ответ можно найти, пожалуй, в письме графа В. Коковцова Николаю II от 19 января 1914 года: "Граф Витте вносит все новые и новые, не возникавшие в Государственной думе предложения, явно рассчитанные на одно - разрушить то, что стоит до сих пор твердо, - наши финансы".
К политической биографии графа Витте можно подобрать одно ключевое слово: ЗАЙМЫ. А истинный синоним понятия иностранных займов для России был тоже единственный: ПАУ-ТИНА. Так что дифирамбы Тарле Сергей Юльевич не заслужил ни в малейшей степени. Его роль была всегда резко отрицательной и антинациональной. Конечно, исключением он не был - подобную роль играли почти все сановники царизма, связанные с финансами Российской империи и фигурировавшие на политической арене со второй половины XIX века вплоть до краха старой России в 1917 году.
Но Витте был исключителен в том смысле, что имел выдающееся влияние на процесс такого финансового закабаления Руси, при котором первоначальные займы вначале давали толчок русской экономике, а затем опустошали ее по классической кровососной схеме. Кроме того, займы шли во многом на покрытие военных приготовлений, то есть и здесь обеспечивали интересы не России, а Франции, а затем Антанты и США. На конец, займы помогали бороться с революцией - с законны ми требованиями народов России.
Тема займов в советской (и уж тем более в западной) историографии глубоко не рассматривалась, да и нам углубляться в нее сейчас не с руки. Но непосредственно к бьоркскому эпизоду примыкают и по времени, и по смыслу хлопоты Витте относительно международного займа 1906 года, имевшего главную подоплеку. Ту, о которой Витте говорил Нейцлину без обиняков: "Французы и правительство в первую очередь должны понять, что они все потеряют здесь, если у нас будет настоящая революция". Это - ценное признание. И оно полностью опровергает миф о том, что первая русская революция руководилась антироссийскими "еврейскими" кругами.
Сам Витте в воспоминаниях пишет о пребывании в Париже после возвращения из Портсмута в Европу в начале сентября 1905 года следующее: "Меня сопровождал г-н Нейцлин, директор банка Paris et Pays Bas, который являлся представителем синдиката французской группы для совершения русского займа без включения в этот синдикат еврейских банкирских домов, которые уклонялись от участия в русских займах со времени кишиневского погрома евреев, устроенного Плеве, несмотря на мои личные отношения с главою дома Ротшильдов, который всегда являлся главою синдиката по совершению русских займов, когда в нем принимали участие еврейские фирмы".
Если учесть, что в проведении русского займа 1906 года активно участвовал, например, Жак Гинцбург, заявления Витте представляются несерьезными. Но ведь и сам Нейцлин возглавлял отнюдь не антисемитскую банковскую группу. В нее входили: Лионский кредит (!), Парижско-Нидерландский банк. Национальная контора, Генеральное общество, банкирский дом Готтингера, другие менее крупные банки. В большинстве банков так называемой "русской группы" влияние еврейского капитала было или преобладающим, или по край ней мере существенным. Так что россказни как самого Витте, так и его биографов о том, что он несколько раз, в том числе через Артура Рафаловича, "безуспешно" зондировал настроения лондонских и парижских Ротшильдов, дают нам повод только лишний раз улыбнуться.
Ротшильды уходили из дела русских займов только для того, чтобы остаться. Остаться где прямо, а где и опосредованно, через дочерние или родственные банки, через участие в при былях Нобелей и других своих интернациональных партнеров по грабежу России.
Двуличие Витте не покинуло его и в конце жизни. В марте 1914 года "Новое время" опубликовало ряд бесед с "анонимным" русским государственным деятелем, в ком любой петербургский конторщик, не чуждый "политических рассуждений", легко узнавал нашего графа.
Так вот, Витте заявлял, что всегда считал, что главным рычагом русской иностранной политики является возможно более тесное соединение с Германией.
Дело войны было уже прочно налажено, клин между Россией и Германией был вбит основательно, и теперь Витте мог вновь затесаться в "германофилы" без риска помешать черному делу будущей войны. Возможно, преследовал Витте (и его патроны) еще одну цель. Весной 1914 года намечались переговоры с Германией о новом торговом договоре, и Витте твердо рассчитывал, что эта миссия будет возложена на него. И можно догадываться, как лучший друг французских банкиров Сер гей Юльевич постарался бы "укрепить" российско-германские торговые связи. Слава Богу - не вышло...
Показательно, что когда война началась, Витте осенью 1914 года очень хлопотал о публикации в "Историческом вестнике" своего доклада 1894 года об устройстве военного порта на Мурмане.
По Балтике до Лондона - 1300 километров, а от Мурмана, вокруг Скандинавии, - 3 000 километров. Понятно, что при скудости тогдашнего экономического развития русского Севера Мурманский порт был нужен России только на случай войны с Германией. И царь выбрал тогда вариант морской базы в Либаве. Теперь, когда притворяться уже не было смысла, весенний "германофил" торопился доказать, что он-де предвидел тевтонские козни еще за двадцать лет до их расцвета...
И своему бесстыжему хамелеонству Витте остался неизменно верным до конца, последовавшего в 1915 году.
Бьорке остался эпизодом, потому что был задуман его истинными творцами как эпизод. Вильгельм хотел видеть в нем поворот к новому порядку вещей, когда лидерство в Европе перешло бы от Англии к Германии, Николай, хотя и не сильный политическим умом и действием, но порой умеющий ситуацию понять, видел здесь стабильность для России.
Но силы, порождавшие деятелей типа Гольштейна и Вит те, с самого начала обеспечивали быстрый "взрыв" Бьоркских соглашений после того, как заблаговременно проведенный фитиль был подожжен и догорел до конца.
Конец идей Бьорке стал одновременно и логической точкой в попытках изменить движение от будущей европейской войны к возможному европейскому миру.
Конечно, Вильгельма отнюдь не стоит рассматривать лишь как жертву происков Гольштейна и подлинных патронов последнего. Импульсивность кайзера, его поверхностность и самоуверенность сыграли свою роль. Если бы он не ухватился за лукавую идею почти экспромтного договора под фанфары гвардейского экипажа и шампанское "поздних обедов", а разрабатывал жилу германо-русского союза вдумчиво, как серию убедительных бесед не за спиной Ламздорфа, России и Германии, а на фоне общего резкого и хорошо подготовленного перелома германских общественных настроений в пользу только и исключительно России, если бы все это подкреплялось еще и более активной кредитной политикой, то... Все могло бы пойти и в разрез с планами гольштейнов.
Но не будем снимать вины и с честных по отношению к своей Родине германских дипломатов, политиков и германского общества. Они ведь тоже не проявили дальновидности и оказались неспособными на широкое противодействие закулисным проискам закулисных наднациональных сил.
Соединение ротшильд-фактора с гольштейн-способом давало прекрасные, для капитала, конечно, результаты еще до войны. Академик Тарле без тени сомнения верил, что британский кабинет "в целях экономии" искренне предлагал Германии ограничить морские вооружения. Однако какие там "экономия" и "ограничения"! В 1907 году, во время 2-й Гаагской конференции по вопросам войны и мира Британское адмиралтейство писало: "Производство военных кораблей тесно связано во всеми отраслями производства и торговли и поэтому приковывает к себе законное внимание и интересы, И крупным ударом по этим интересам является любое предложение ограничить рост морского вооружения. Такое ограничение серьезно отразится на одной из главных отраслей национальной индустрии".
Немцы говорили то же самое: "Приостановление на год строительства флота выбросит на улицу множество людей". Адмирал А. Тирпиц предупредил рейхстаг, что отсрочка с финансированием приведет к тому, что "мы будем вынуждены уволить большое число людей, и вся отрасль нашего корабле строения будет расстроена".
Его английские коллеги подтверждали: "Англия имеет высший интерес в развитии кораблестроения, в торговле во имя жизни и процветания".