А новые серии мирных сухогрузов, как средство поддержать экономику, лордам адмиралтейства почему-то на ум не приходили. Уже в восьмидесятые годы их соотечественник профессор международной истории Лондонского университета Джеймс Джолл, описывая истоки Первой мировой войны, считал, что гонка морских вооружений запустила экономические процессы, которые "трудно было остановить". Профессор явно поставил баржу впереди буксира. Это экономические процессы империализма запустили гонку вооружений.
Гонка вооружений привела к войне - в точном соответствии с пророчеством Энгельса. Как мы знаем, в 1904 году было заключено соглашение между Англией и Францией. В 1907 году к нему присоединилась Россия и образовалось Тройственное согласие (на бумаге, впрочем, тогда не закрепленное).
"Антанта" значит "согласие", но понять цену этому "согласию" нельзя без уже знакомого нам слова "Фашода"...
До лета 1914 года оставалось семь лет, и они прошли в дошлифовывании ситуации на "абразиве" ряда конфликтов и провокаций разного рода.
Так, 31 августа 1907 года были подписаны русско-английские конвенции по Персии, Афганистану и (не улыбайся, читатель) Тибету. Министр иностранных дел Российской империи А. Извольский и посол сэр Артур Николсон обменялись идентичными нотами.
На смену Ламздорфу пришел Александр Николаевич Извольский, который до этого был посланником в Копенгагене. Еще со времени конфликтов вокруг Шлезвига и Гольштейна (не барона, а провинции) датские придворные круги были на строены резко антигермански. Извольский эти настроения воспринял, да и семя падало тут на вполне подготовленную почву. Он был личностью занятной. То ли масон, то ли нет. Одно время - министр-резидент в Ватикане.
Человек ловкий и изобретательный, он укреплял русско-французский союз и такими - по тем временам новыми - методами, как организация в Париже выступлений балетной антрепризы Сергея Дягилева.
Извольский сыграл в истории русской дипломатии отнюдь не положительную роль, и подготовке мировой войны он, конечно, поспособствовал. Был он и сторонником сближения не только с Францией, но и с Англией.
О русско-английских переговорах ходило много разных слухов, а обстановка секретности вокруг них нервировала, естественно, и германских политиков, и широкие народные массы в Германии. Такая реакция была вполне понятной, поскольку по окончании переговоров в европейской прессе широко заявлялось, что Россия, мол, даже в случае победоносной для себя войны с Англией не смогла бы получить такого "подарка", который она получила без войны.
А "подарок" был "еще тот". Во-первых, Англия добилась от России отказа от активной политики по отношению к Афганистану. Афганцы традиционно ненавидели англичан и, что существенно, успешно им сопротивлялись. Также традиционно Афганистан неплохо относился к России, которая не могла и не хотела его завоевывать, зато могла с ним экономически сотрудничать, а в перспективе и политически поддержать. Российская подпись под конвенцией с Англией лишила нас такой вполне разумной перспективы. Академик В. Хвостов считал, правда, что конвенция и Англии не позволяла "аннексировать Афганистан, ликвидировав его как государство". Однако на деле этого не позволяла Англии самоотверженная борьба афганского народа, не склонявшего головы и не складывавшего оружия, владеть которым афганцы умели.
То, что Петербург и Лондон взаимно обязывались совершенно отказаться от действий в Тибете вплоть до отказа от посылки туда научных экспедиций, могло бы выглядеть неудач ной шуткой, если бы эта "шутка" не существовала в виде меж государственного соглашения. Нам, даже к началу XXI века толком не освоившим Сибирь, "преграждали" путь в Тибет, куда с трудом добирались экспедиции Пржевальского, Роборовского, Козлова, да еще художников Верещагина и Рериха.
А самым "весомым" результатом стало соглашение о раз деле сфер влияния в Персии (Иране).
Тарле удивлялся "великодушию" и даже "простоватости" англичан за то, что "Англия отдавала (? - С.К.) России северную, самую богатую часть Персии, брала себе меньшую и худшую южную часть и этим самым давала России возможность занять очень твердую стратегическую позицию для дальнейшего движения на юг, к Персидскому заливу, в случае, если бы отношения с Англией когда-либо впоследствии испортились".
Тарле не иронизировал, и зря. Ведь таким "щедрым" жестом нам предлагалось вместо ненужных авантюр на Корейском полуострове ввязываться в новые непосильные авантюры теперь уже на Ближнем Востоке...
Какая там "твердая стратегическая позиция"! Непрочный камень, стоя на котором рискуешь свалиться и свернуть себе шею. Какое там "движение к заливу"! Не к Персидскому заливу, а в болото заводило нас любое движение вовне, а не во внутрь наших естественных геополитических рубежей, пролегавших не далее чем по южному краю Каспийского моря.
Так что "подарочек" был, что называется, с изъянцем... И с двойным дном. А как ход, так и итоги переговоров были рассчитаны на окончательное пристегивание России к Антанте, к лондонской и парижской биржам. Второй целью было дальнейшее рассоривание русских с немцами.
Россию раззадоривали немецкими планами постройки Багдадской железной дороги - мол, они угрожают будущему русскому владычеству в Северной Персии. На самом деле такая дорога была бы удобным путем для некоторых потоков азиатского русского экспорта, при этом ни о каком будущем нашем "владычестве" в Персии речи быть не могло.
Ленин, между прочим, оценил англо-русское соглашение 1907 года верно готовятся к войне с Германией. Но и противоположный фланг умных русских политиков смотрел так же. Петр Дурново (о нем мы еще вспомним позже) справедливо полагал, что всякая политика, дружественная Англии, тем самым враждебна Германии, а ссориться с Германией и особенно воевать с ней Россия не может. Точнее, может, но без успеха для себя. Да и незачем это России, потому что ни какого непримиримого столкновения интересов у России и Германии нет.
Вот над таким мнением Тарле слегка поиздевался. Немцам же после опубликования конвенций было не до иронии. Они не без оснований публично заявляли: "Рейх в опасности! Англия завершила политическое окружение Германии".
Еще до обмена Извольского и сэра Артура подписями, с 3 по 6 августа 1907 года, прошло первое после Бьорке свидание Вильгельма и Николая II - на этот раз в Свинемюнде. Атмосфера его была тоже "морской", то есть ненадежной. Извольский, сопровождавший царя, пытался подсунуть немцам гак называемый Балтийский протокол с пунктом об "устранении Англии с Балтики". Чудны дела Твои, Господи! Но дела Сатаны - еще чуднее... Англофил Извольский вдруг выказывал (перед немцами) явную враждебность к Англии. С чего бы это? Немцы (в Свинемюнде с кайзером был фон Бюлов) рассудили верно: Извольский хочет их спровоцировать, а потом показать "недружественный" текст с немецкой подписью англичанам. В итоге Берлин принял проект Протокола, вычеркнув из него все антианглийское. Но в любом случае Протокол заранее оказывался пустой бумажкой, потому что подлинно деловой дух уходил из российско-германских отношений как таковых...
В Боснийском кризисе 1908-1909 годов, к которому успел приложить слабеющую, но указывающую в нужном направлении руку фон Гольштейн, Россию вновь прочно и ловко при стегнули к проблемам балканских славян. Затем произошла еще одна проба сил - в Марокко.
В 1911 году с прибытия германской канонерской лодки "Пантера" в марокканский порт Агадир начался франко-германский Агадирский кризис, где "Золотой Интернационал" попробовал Тройственное согласие на крепость.
"Прыжку "Пантеры" предшествовала оккупация французами марокканской столицы Феца. В Марокко у Германии (особенно у монополии "Братья Маннесман") были серьезные вложения капитала. И Германия потребовала компенсаций. Франция пригрозила войной, к чему ее вначале активно подталкивала Англия.
Показательно, что французский социалист Жан Жорес в те времена вел активную пропаганду против правительства, заявляя, что рисковать из-за Марокко неисчислимыми жертвами войны с Германией - бессмысленное преступление. Элита Франции считала иначе, но повод для войны был действительно мелковат.
Кончилось тем, что в испанском городе Алхесирасе прошла международная конференция, где "пантерным" идеям Германии серьезно прищемили хвост. Россия в конференции участвовала, но плелась позади англо-французской Антанты.
Для "Золотого Интернационала" это было тогда хотя и опасной - на грани взрыва - но опять-таки лишь пробной игрой. Перед тем как "заваривать" всеобщую свару, нужно было многое опробовать и оценить, в том числе и готовность России идти против собственных интересов. Империя Рома нова уже завязла в паутине виттевских внешних долгов, как неосторожная муха, но тут даже она начала дергаться и просить у Франции пойти с немцами на мировую. Уж очень опасным для царя было бы ввязывание в войну из-за чужой колониальной распри.
И комбинация "Фец - Агадир" как проверочная полностью удалась. После нее стало ясно, что для вовлечения в вой ну России нужно искать другой повод.
А о том, насколько Франции важно было удержать русский фактор в своих руках, говорит такая деталь. Хотя Россия оказала французам на Алхесирасской конференции по Марокко лишь вялую поддержку, в поощрение она получила в апреле 1906 года новый заем в 2 миллиарда 200 миллионов франков (843 миллиона рублей), спасавший царизм, расшатанный первой русской революцией, от финансового краха...
"Прыжок "Пантеры" оказался полезен и тем, что помог лучше понять резервы англо-германского согласия. Реально они были невелики - во время Агадирского кризиса Англия в конце концов заявила, что выступит на стороне Франции. Британский министр иностранных дел Эдуард Грей (о котором мы еще поговорим подробно) оценивал ситуацию так: "В случае войны между Германией и Францией Англия должна была бы принять в ней участие. Если бы в эту войну была втянута Россия, Австрия была бы тоже втянута. Следовательно, это было бы не дуэлью между Францией и Германией, а европейской войной".
Тем, кто стоял за Греем, европейская война, в которой Германия и Россия, Германия и Англия сражались бы друг против друга, была необходима. Однако начинать ее в 1912 году было бы для международного капитала неразумно. Хотя после Фашодского кризиса прошло уже немало лет, вооружение еще не было подкоплено в достатке, да и "колониальный" повод к европейской войне выглядел в глазах народов совсем уж сомни тельным.
Поэтому, вмешавшись в ситуацию на стороне Франции в чисто политической, а не военной фазе Агадирского кризиса, Англия страсти до поры утихомирила.
Тем не менее Англия, хотя и входила в Антанту, имела собственные силы, способные всерьез договориться с Германией, если бы кайзер пошел, например, на снижение темпов морских вооружений. Такой шаг со стороны Германии был бы расценен в Англии как явно миролюбивый... Но сделать его мешали немцам... сами же англичане. А точнее - те английские "подданные", подданной которых все более становилась сама Англия.
Тирпиц соглашался поладить с англичанами при условии, что рейх уменьшит программу строительства дредноутов с четырех до трех, а англичане свою - с восьми до четырех. При всех неудобствах для Англии тут было о чем говорить. Директор той самой "Гамбург - Америка линие" Баллин, который соперничал с англичанами на трансатлантических линиях, склонялся к идеям сближения с былыми конкурентами. Его поддерживал банкир Эрнст Кассел, личный друг короля Эдуарда VII.
Кассел вместе с лордом К. Ревелстоуком и нефтяным дельцом К. Гюльбенкяном в 1910 году основали Национальный турецкий банк и в союзе с германским "Дойче банком" собирались финансировать железнодорожные и нефтяные ближневосточные проекты. Это были, конечно, империалистические замыслы, но на весы войны и мира они бросали не двенадцатидюймовые "гири" снарядов, а рельсы и буровые колонны.
Если бы Англия заняла в любом политическом конфликте позицию просто нейтралитета, то военного продолжения у та кого конфликта не было бы. И как раз такой, то есть мирный вариант стабилизации Европы не устраивал интернациональный капитал с любой точки зрения.
Всю свою жизнь верно служивший этому капиталу Уинстон Черчилль в 1912 году, будучи первым лордом Адмиралтейства, лицемерно предлагал Германии устроить "морские каникулы", то есть прервать постройку судов на год-полтора. В 1913 году он свое предложение так же лицемерно повторил. Правдив же и искренен он был в марте 1912 года, когда заявил в парламенте, что отныне будет строить новые дредноуты на 60% больше, чем Германия.
"Клячу" будущей войны начинали постепенно подстегивать кнутом... И Англия была среди активнейших "кучеров", хотя старательно придерживалась позиции "я - не я, и лошадь не моя, и я - не извозчик".
Но вот как позже оценивал тот период знаменитый лидер думских крайне правых курский помещик Mapков-второй. Николай Евгеньевич представлялся личностью своеобразной, слыл, так сказать, классическим выражением "оголтелого" монархизма. Богатый землевладелец, он был неотделим от самодержавия, потому что с его падением терял все (все он и потерял).
В эмиграции Марков написал книгу "Войны темных сил", где все напасти общества выводил из масонского заговора. Не имеющий ни малейшего представления о том, что социальный процесс определяется объективным экономическим фактором не менее, а то и поболее, чем любыми субъективными групповыми усилиями, Марков то и дело попадал пальцем в небо. Но человеком он был по-своему неглупым и уж, во вся ком случае, информированным. С его мнением нельзя не согласиться: "Как только масонское влияние увлекло русскую дипломатию в объятия управляемого масонами "коварного Альбиона", тотчас обострились русско-германские отношения, и Россия оказалась втянутой в мировую войну".
Марков переоценивал (а точнее, совершенно неверно оценивал) значение русско-французского союза и считал, что он-то и удерживал Европу от войны. Но зловещую роль Англии и "темных сил" он уловил верно.
Однако Англии пришлось выдерживать натиск и с другой стороны. Если в 1907 году в ней бастовали 147 498 рабочих, то в 1909 - уже 300 819, в 1911-931 050. Рост приличный... 11 августа 1911 года. "Daily Mail" писала: "Стачечники - хозяева... положения... Гражданская война - к счастью, сопровождающаяся лишь незначительными насилиями - в разгаре".
Вряд ли такие новые черты английской жизни устраивали английскую элиту, привыкшую быть хозяином положения. И если Ленин выдвинул впоследствии лозунг превращения империалистической войны в войну гражданскую в интересах труда, то капитал был тоже не дурак и вел дело к тому, чтобы превратить начинающуюся гражданскую войну в войну империалистическую. Ведь такая война едоков убавляет, а рабочих мест прибавляет.
Однако планировать первый военный импульс со стороны Англии было не лучшим решением для капитала. Вернее было бы воспользоваться Францией. А еще лучше - Россией.
В 1912 году вначале премьер-министром Франции, а потом, в 1914 году, ее президентом стал Раймон Пуанкаре. Человек французских магнатов тяжелой индустрии, поверенный концерна Шнейдера в ле Крезо, уроженец отторгнутой у Франции после Седана Лотарингии, Пуанкаре ориентировался исключительно на войну, как и пушки производства "Шнейдера-Крезо".
"Пуанкаре - это война", - говорили умные люди сразу после того, как "Золотой Интернационал" капитала поставил его во главе окончательных военных приготовлений. К слову, одного этого прозвища ("Пуанкаре-война") достаточно для того, чтобы увидеть лживость утверждения о единоличной-де ответственности Германии и ее кайзера за развязывание мирового конфликта.
Для того, чтобы расценить приход к власти Пуанкаре как верный симптом готовности капитала Франции к скорой вой не, были и более серьезные основания, чем броские словесные ярлыки. Сама личность Пуанкаре, весь его политический на строй идеально подходили для войны постольку, поскольку он был подчеркнуто равнодушен к проблемам внутренней политики, отдавая всего себя политике внешней. Причем политике агрессивной, реваншистской и наступательной.
Пуанкаре потому и стал перед войной президентом Франции, что его президентство обязано было стать "военным".
Среди сотни-другой первых закулисных и публичных фигур, которые во имя личных корыстных интересов приближали мировую бойню, Пуанкаре, пожалуй, наиболее последовательный и цельный выразитель идеи войны. И его прозвище в некотором смысле было математически точным. Ведь оно возникло после высказывания "Мой двоюродный брат - это война", слетевшего с уст кузена Раймона Пуанкаре - великого французского математика Анри Пуанкаре.
Стефан Пишон, бывший в 1906-1911 и в 1913 годах министром иностранных дел Франции, считал, что если бы в Елисейском дворце в 1914 году был не Пуанкаре, а Клеман Фальер (президент Франции до 1913 года), то и войны бы не было.