Николай практических выводов из предупреждения Дурново не сделал, но сомневался... Да и как ему было не сомневаться, если предстояло окончательно решиться на очень многое... Еще пару лет назад, оказавшись перед необходимостью заместить должность нашего посла в Берлине, он предложил его тогдашнему Председателю Совета Министров графу В. Коковцову, сказав:
- Вы знаете, что этот пост очень трудный, наша политика всегда была основана на дружбе с Германией, а теперь обстоятельства так сложились, что нужен человек опытный и выдержанный, как Вы, чтобы ограждать наши интересы.
Коковцов внимательно слушал, не пытаясь даже жестом выразить свою реакцию, и царь продолжил:
- К тому же император Вильгельм Вас, видимо, искренно жалует и расточал мне величайшие похвалы по Вашему адресу.
- Государь, я тронут Вашим доверием, но могу ли я дать совершенно откровенный ответ, или же Ваше решение окончательно? - спросил Коковцов.
- Нет, я не желаю стеснять Вас, Владимир Николаевич, и делаю это предложение потому, что верю в его пользу.
- Ваше величество, от поста посла в Берлине я не имею права отказаться, но опасаюсь оказаться в Берлине не на месте... Я не привык к дипломатическим тонкостям, а в Берлине учитывают каждое слово.
Николай слушал без видимого неудовольствия, и Коковцов решился:
- И, если честно, я также боюсь, что мое убеждение в сохранении мира во что бы то ни стало может встретиться с иными тенденциями у тех наших кругов, которые преследуют так называемую "национальную" политику...
Слово "национальную" Коковцов произнес подчеркнуто, явно ставя его в кавычки, но Николай на это внимания обращать не пожелал, разъяснений не попросил, и вяло произнес:
- Я не могу Вас насиловать, и я с удовольствием сохраню за Вами Ваше теперешнее положение. Передайте Сазонову, что он может прислать мне доклад о назначении его кандидата.
Выбор пал, как мы знаем, на С. Свербеева, человека, по оценке Коковцова, "поразительно ничтожного". И он оказался идеальным передатчиком идей "шефа" Сазонова и закулисных шефов "шефа".
В представленном полностью документальном эпизоде, как в капле грязной воды, можно обнаружить полный набор бацилл, отравлявших российский государственный организм: вялость и нерешительность царя, неумение даже верно, подлинно национально мыслящей части его окружения переломить эту вялость и активная суета якобы национальных сил, направляемых "англо-французской" Антантой.
Тем не менее Николай даже накануне обвала 1914 года сомневался. Кайзер при всей своей самоуверенности тоже колебался. Узнав о том, что Пашич почти согласился с ультиматумом Вены, он пишет статс-секретарю фон Ягову, что Австро-Венгрии следует ограничиться дипломатическим успехом и войны не начинать. Милюков потом утверждал, что Вильгельм "увлекся идеей войны с Россией", но забыл, что он сам в то время публично "увлекался" идеей войны с Германией, Кайзер же раздумывал. Провести мобилизацию ему было на много проще, чем Николаю. Генерал-полковник Гельмут фон Мольтке-младший как-то обмолвился, что германская армия пребывает в состоянии "постоянной мобилизации", но за ним стояла не готовность к агрессии, а продуманность, организация, хорошо развитая дорожная сеть и крайне высокие воинские качества запасников, даже более боеспособных, чем молодые солдаты срочной службы.
Нам после объявления мобилизации сложно было ее начать и непросто остановить. На "техническую невозможность" демобилизации в Петербурге и напирали, но...
Конечно, это вечное российское "но" значило немало: не так уж и сложно было нашу мобилизацию при желании остановить...
Ведь к полудню 1 августа объявленная утром 31 июля мобилизация еще не вышла, конечно же, из стадии освоения мобилизационных предписаний должностными лицами и получения ими мобилизационных сумм. Приостановить еще не начавшиеся сборы было возможно, но (еще одно "но") не для сановного Петербурга.
После войны велось много споров о том, можно ли было избежать войны, не поторопились ли в Берлине с последним ультиматумом. Спорили немцы-социалисты Бернштейн и Каутский, перебирали варианты наш Тарле и немец Дельбрюк, но значение имел только тот факт, что война была решена. И сараевские выстрелы лишь произвели сербы, а подготовили для них почву да-а-а-леко не они.
Война была решена, и русскую махину раскручивали вовсе не для того, чтобы в последний момент ее остановить...
В семь вечера граф Пурталес вновь вошел в кабинет Сазо нова. Было видно, что он сильно волнуется. Прямо с порога посол задал вопрос:
- - Готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
- Нет, мы не можем отменить общую мобилизацию, но по-прежнему расположены к переговорам для разрешения спора мирным путем.
- Господин министр, я опять спрашиваю, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии? Я хотел бы указать на тяжелые последствия, которые повлечет за собою ваш отказ считаться с этим германским требованием...
- Нет, господин посол, мобилизацию не остановить.
Пурталес вынул из кармана сложенный лист бумаги и дрогнувшим голосом произнес:
- Итак, я спрашиваю в третий раз, господин министр, готово ли русское правительство дать благоприятный ответ на ультиматум Германии?
- Увы, граф, я не могу дать вам другого ответа, кроме уже услышанного Вами...
Теперь у Пурталеса дрожали и голос, и рука с бумагой, но он закончил:
- В таком случае, мне поручено моим правительством передать Вам следующую ноту.
В ноте было объявление войны, и - по феноменальному не досмотру посольства - даже в двух вариантах, которые канцлер Бетман-Гельвег прислал из Берлина. Впрочем, тогда на это внимания не обратил даже Сазонов. Смысл был ясен, и дословно читать ноту Сергей Дмитриевич не стал. А Пурталес подошел к окну. Прислонился, глядя на Петербург из кабинета русского министра в последний раз, поднял руки с возгласом: "Кто бы мог предвидеть, что мне придется покинуть Петербург при таких условиях!" и... заплакал. Сазонов вдруг взглянул в будущее, и... тоже дрогнул. Он подошел к Пурталесу, и вместо холодного рукопожатия неожиданно обнял его. А потом уже экс-посол не твердыми шагами вышел из сазоновского кабинета...
Эту сцену весьма живописно (но с очень уж большой долей отсебятины, серьезно искажающей сведения того же Сазонова) описал Валентин Пикуль в "Нечистой силе". Ну, живость воображения литераторам не возбраняется. Хуже то, что Пи куль элементарно передернул даты, утверждая, что ко времени последнего разговора Пурталеса с Сазоновым "немцы уже оккупировали беззащитный Люксембург". Они-то его оккупировали, но только на следующий день, 2 августа. Увы, это не единственное намеренное "заблуждение" Валентина Саввича, выставляющее ситуацию в свете, выгодном для его схем, но не выгодном для обозрения фактов истории.
И чтобы поставить окончательную точку, сообщу, что Пи куль все отсутствующие у Сазонова "художественные детали", позволяющие обвинить Германию в упорном намерении воевать, просто списал у... французского посла Мориса Палеолога. А этот своеобразный дипломат уступал своему великому соотечественнику Дюма лишь в таланте писательском, но отнюдь не в таланте на выдумку.
Николай же в этот день скромно отметил: "Погулял с деть ми. В 6 1/2 поехали ко всенощной. По возвращении оттуда узнали, что Германия нам объявила войну. Обедали... Вечером приехал английский посол Buchanen (Бьюкенен. - С.К.) с телеграммой от Georgie (Георга V. - С.К.}. Долго составлял с ним ответ... Пили чай в 12 1/4".
Пройдет совсем немного времени, и обильно потечет первая русская кровь. Общественность Москвы - через сына московского промышленника Владимира фон Мекка - по просит Леонида Осиповича Пастернака (отца поэта) "нарисовать плакат для благотворительного сбора пожертвований в пользу жертв войны".
Пастернак - художник тонкий и впечатлительный, уловит "нерв" происходящего точно, даже пророчески, и в не многих красках выполнит выразительный литографированный плакат: раненый солдат в фуражке, прижимая ко лбу белую повязку, прислонился к стене и вот-вот упадет.
Перед плакатом, расклеенным в Москве в день сбора, стоя ли толпы. Женщины плакали. А потом из Питера приехал флигель-адъютант и сообщил автору: "Государь Вашим плакатом недоволен. Он сказал, что его, - тут светский красавец взвил спой голос до невозможной бравости, - его солдат всегда держит себя молодцом, а не так"...
А действительно! Почему бы, спрашивается, и не взвиться соколом истекающему кровью "нижнему чину", если его государь запись в своем дневнике о первом дне войны начал со слов: "Хороший день, в особенности в смысле подъема духа"?
После этого русским войскам само собой полагалось глядеть чертом и под марши полковых оркестров бодро идти навстречу немецким пулеметным "ливням"... "Ливням", отсекающим от России прошлое и скрывающим за своей плотной свинцовой завесой будущее России. И без того неясное...
Предвоенная неделя истекла. Для России и Германии начиналась первая военная неделя. И уже воевали Австро-Венгрия и Сербия. К этому времени Германия, осуществляя идеи покойного Шлиффена, изыскала способ объявить 3 августа под вечер войну Франции и утром 4 августа вошла в Бельгию. Париж начал всеобщую мобилизацию еще 31 июля, узнав, что ее объявил Петербург. Впрочем, французы относили ее начало к 1 августа - тому дню, когда ее объявила и Германия. Пуанкаре и Жоффр беспокоились о "национальных соображениях морального порядка" и хотели, чтобы ответственность была впоследствии возложена на немцев. В минуту начала трагедии народов эти фигляры заботились лишь о чистоте своих манишек и генеральских перчаток. Но еще до начала военных действий они оказались причастны к гибели человека, призывающеюго не начинать войну. 31 июля в Париже во время произнесения речи против развязывания войны был убит знаменитый лидер социалистов Жан Жорес. Вот каким было подлинное настроение массовой буржуазной Франции, возлагающей ответственность за войну на кайзера.
Впрочем, французские политики - любители позы и фразы - не могли обойтись без лицемерия даже в разговорах друг с другом. 1 августа военный министр А. Мессими позвонил мэру Лиона Э. Эррио: "Отныне - это борьба цивилизации против варварства. Все французы должны быть едины в нена висти к врагу, У которого только одна цель: уничтожить нацию (во как хватил! - С. К.), выступающую перед лицом всего мира как борец за право и свободу".
Колониальным Индокитаю, Алжиру, Сомали, Тунису и Конго, Мадагаскару, Мартинике и Таити при этих речах оставалось только помалкивать. Марокканцев, правда, к борьбе "за свободу" привлекли, и им предстояло истекать кровью на полях у Марны.
В свете же стенаний о "цивилизации и варварстве" интересно описание бывшим французским послом в Берлине Жюлем Камбоном его последней встречи со статс-секретарем фон Яговым. После объявления войны Ягов пришел к Камбону сам - попрощаться. Перед французским посольством ревела и свистела немецкая толпа, а Ягов лукаво посмотрел на француза и заметил:
- Что бы сказали эти глупцы, мой дорогой друг, если бы увидели, как мы с вами беседуем, сидя на одном диване...
Вскоре к войне присоединилась и Англия. Причем "пацифистская" и "нейтральная" Англия начала войну с рейхом первой - 4 августа. Вена объявила войну России лишь 6 (шестого, читатель!) августа. Итак, выходило, что Австро-Венгрия, в предвидении войны, с которой Россия и начала мобилизацию, вступила на "русскую" магистраль войны последней.
Однако так или иначе большая война (или - большая бойня или - выделка сверхприбылей - кому как) началась во всем ее объеме. Надолго и всерьез.
Уже после нее кое-кто утверждал, что якобы был момент, когда позиция Англии могла бы повернуть Германию исключительно на Россию. И англосаксонские историки увлеченно обсасывают вопрос: "Что было бы, если бы немцы в 1914 году отправились на Восток, ограничившись обороной на Западе?".
Им мало того, что в реальности были-таки рассорены и разведены по разные стороны исторического ринга два великих народа, призванные дополнять один другой. Хотя бы в предположениях им хочется увидеть только наше взаимоуничтожение, только наше взаимное обессиливание.
Потом страх перед германо-русским союзом и ненависть к такой перспективе прорвутся в антисоветской политике Запада, в людоедских пожеланиях американца Трумэна и англичанина Черчилля-сына, во лжи о Германии.
4 августа император Германии Вильгельм II произносил тронную речь в рейхстаге: "Настоящее положение является следствием недоброжелательства, питаемого в течение долгих лет к мощи и процветанию Германской империи. Нас принудили защищаться, и мы беремся за меч с чистой совестью и незапятнанными руками".