В действительности же тогда выбор эстонских вождей был таков… идентификация еще не сформировавшейся совокупности племен с культурным пространством Западной Европы…»
Сей исторический экскурс принадлежит видному дипломату, послу Эстонии в РФ, и хотя он предпочел не упомянуть о том, какую часть немецкого войска составляли эстонцы в 1941–1945 годах, почет, которым окружены ветераны СС и здесь, говорит сам за себя. И трудно было бы более откровенно обозначить связь расширения НАТО на Восток с классическим Drang nach Osten, нежели это сделал, — быть может, сам не желая такой степени откровенности, — эстонский посол в России.
Аналогичная преемственность, позволяющая с фактами в руках, а отнюдь не на чисто эмоциональном уровне, говорить о том, что расширение НАТО на Восток представляет собой скорректированный, применительно к новым условиям, вариант Drang nach Osten, прослеживается и в открытой поддержке администрацией США белорусской оппозиции. А ведь последняя ведет свою родословную не только от пропольски настроенных «западников» предвоенной и послевоенной поры, но не стесняется и родства с теми представителями белорусской «самостийности», которые в годы оккупации открыто сотрудничали с гитлеровцами. Реабилитирующие их статьи были опубликованы в 1996–1997 годах в ряде изданий, в том числе и государственных; а молодежная организация БНФ, именуемая «Маладой фронт», открыто взяла за основу для своих документов документы молодежных организаций, действовавших на территории оккупированной Белоруссии, в частности «Союза беларускай моладзi», аналога немецкого гитлерюгенда. Это, однако, не помешало БНФ даже открыть свое официальное представительство в Брюсселе — там, где размещается штаб-квартира НАТО.
И если события в Белоруссии не удалось развернуть по классической модели Народных фронтов, то это отнюдь не по недостатку усердия на Западе. Решающую роль сыграли прочность традиционной восточнославянской ориентации подавляющей части [516] населения, живость воспоминаний о реальности плана «Ost» и, не в последнюю очередь, личные качества президента Лукашенко, оказавшегося гораздо более прочным на излом, нежели то представлялось его противникам как в самой Белоруссии, так и на Западе и в России.
Проект создания общей российско-белорусской военной группировки [517], о котором речь идет уже несколько лет, может, несмотря на то, что он еще не обрел конкретных очертаний, в случае его реализации существенно укрепить позиции на этом направлении. Разумеется, при условии, что одновременно не будет даваться зеленый свет вступлению Литвы в НАТО и проекту ассоциированного членства Калининградской области в ЕС, что, несомненно, поставит под вопрос присутствие здесь российской вооруженной группировки; а также, разумеется, при условии, что не произойдет кардинальных изменений внешнеполитического курса Белоруссии. Но если Россия всерьез намерена не допустить смыкания Балто-Черноморской дуги, через Крым легко выходящей одновременно и на Кавказ, и в Турцию, то лишенным всякой логики предстает ее поведение на другом участке этой дуги. Там, где препятствием к такому смыканию вот уже на протяжении 10 лет остается непризнанная Приднестровская Молдавская Республика [518], в обиходной речи Приднестровье.
После ухода российских кораблей из Измаила, что означает полную утрату Россией контроля над низовьем Дуная, после сдачи ею позиций в Крыму, на фоне однозначно враждебной позиции стран Прибалтики и на протяжении 10 лет нараставшей прозападной ориентации Киева и Кишинева лишь маленькая ПМР на этом, юго-западном, направлении не позволяет защелкнуть капкан. Одним лишь фактом своего существования она сохраняет для России возможность возвращения ее влияния на балканско-дунайском направлении.
В один из ноябрьских дней 1924 года парламент королевской Румынии гудел и волновался: в сенате шли бурные прения по вопросу о том, как понимать новый и, несомненно, «коварный» ход Москвы — создание ею Молдавской, или, как нередко говорили тогда, Молдаванской республики [519]. Притом — на левом берегу Днестра, на территории, никогда не входившей в состав Молдавского княжества со времени его основания в XIV веке; и на протяжении всей недолгой жизни самого румынского государства никогда не являвшейся объектом каких-либо притязаний с его стороны.
«В какой мере, — встревоженно вопрошал сенатор Гиванеску, — можно считать серьезной Молдаванскую республику, находящуюся на берегу Днестра, в Подолии и на Херсонщине [520] Я задаю этот вопрос, чтобы быть точно информированным относительно солидности этой республики и о тенденциях Русского государства, обозначаемых созданием этой республики».
Особую озабоченность высказал бывший министр Бессарабии Болос, хорошо осведомленный о положении дел и состоянии умов на этой еще недавно входившей в состав Российской Империи правобережной территории Днестра, от Румынии отделявшейся Прутом: «В Бессарабии господствует глубокое недовольство теперешней администрацией. Повсюду говорят только о злоупотреблениях и мошенничествах. На селе румынское слово пробивает себе дорогу с большими затруднениями. Работа в этом направлении почти совсем не велась».
Успокаивая возбужденное собрание, премьер-министр К. Братиану иронически и, как показало будущее, весьма дальновидно заметил: «Я не хочу останавливаться сейчас и здесь на тех намерениях и расчетах момента, из-за которых такая республика была образована. Я хочу рассмотреть этот вопрос с более общей и дальней точки зрения. Мы [521] не можем быть озабочены, а наоборот, можем только радоваться, что соседнее государство признало, что в наших территориальных притязаниях мы не пошли так далеко, как следовало бы» [522].
Стенограмма фиксирует здесь «шумные аплодисменты», и они действительно были заслужены. Своим выступлением Братиану заронил в общественное сознание Румынии — да, пожалуй, и Европы* — мысль о том, что каковы бы ни были цели создателей МАССР, история может пойти своим путем. И новое политическое образование вовсе не обязательно всегда останется магнитом, втягивающим Бессарабию, а затем и Румынию в орбиту нового, сменившего Российскую Империю на просторах Срединной Евразии мегагосударства. Напротив, со временем, быть может, решение 1924 года послужит отторжению левобережья Днестра от российского, восточнославянского цивилизационного и политического ареала и втягиванию — впервые в истории! — в ареал западноевропейский, латинский в своей основе. И что Румынии в этом втягивании будет принадлежать ключевая роль.
Тогда же, в 1924 году, газета «Лупта», близкая к военным кругам, сообщала: «Военные круги получили сведения, что единовременно с провозглашением республики не исключается возможность, что румынские села Заднестровья, недовольные большевистским режимом, решат отправить делегации к нам, чтобы заявить, что они на стороне Румынии». И дальше: «В случае советской пропаганды в Бессарабии для ее объединения с Заднестровской республикой Советы рискуют возбудить намерение перехода румынских сел Заднестровья на нашу сторону».
Таким образом, сюжет грядущей драмы в основных своих чертах сложился именно в те осенние дни 1924 года, и весь он, как в ядре, сосредоточен в противостоянии двух приставок: «за» и «при». Когда левобережье Днестра именуют Заднестровьем [523], это означает, что за точку отсчета принимается Румыния, движущаяся на восток не только от Прута, но и от Днестра. Именование же его Приднестровьем подразумевает иное: точкой отсчета в таком случае является Россия, движущаяся на юго-запад, в Причерноморье, и включающая в себя земли, прилегающие к Днестру с востока. Ядру этому еще предстояло детонировать взрыв.
Годы, прошедшие с той далекой осени, — годы, которые вместили в себя и катастрофу Второй мировой войны, и дорогой ценой оплаченную послевоенную стабильность Европы, застывшей в казавшихся уже незыблемыми границах, — к началу последнего десятилетия XX века сделали волнения, сотрясавшие 60 лет назад этот уголок Европы, где Карпаты сходятся с Балканами, далекими и какими-то игрушечными, словно интриги средневековых немецких дворов.
Однако с началом демонтажа СССР, получившего кодовое имя «перестройка», история, описав крутой изгиб, вернула на берега Днестра вопрос, так эскизно-небрежно очерченный некогда румынским премьером Братиану.
Случайно ли, что ПМР родилась той же осенью 1990 года [524], когда в Париже, по словам Бжезинского, Советским Союзом, в лице Горбачева, был подписан формальный акт капитуляции в «холодной войне», — либо это то самое совпадение, совсем не случайный смысл которого раскрывается мною позже? Думаю, минувшие десять лет уже позволяют ответить на этот вопрос уверенным «да». А то, что на саммите ОБСЕ в Стамбуле [525] России было предъявлено требование ликвидировать свое военное присутствие не только в Грузии, но и в Приднестровье, таким образом по важности своей уравненном с Закавказьем, лишь подтверждает гипотезу о системном характере процессов, разворачивающихся по периметру нынешней России. Символическое же значение продвижения Запада за днестровский рубеж, предпосылкой к чему является уход отсюда России, в определенном смысле едва ли даже не превосходит значение его прорыва на Кавказ. Ибо здесь речь идет о пересечении им той границы, перейти которую он стремился и не мог еще со времен Римской империи. И вот теперь там, где некогда потерпела крах великая Pax Romana, готовится торжествовать победу Pax Americana.
Судьбе угодно было сделать этот крошечный клочок земли не только перекрестком народов [526], не только стыком трех великих империй — Османской/Оттоманской, Австро-Венгерской и Российской, но также и зоной напряженного соприкосновения Рима и мира как олицетворения, соответственно, западной цивилизации, желающей подчинить все человечество своему стандарту, и противящегося этой стандартизации, этому высокомерному насилию людского океана, простирающегося за пределами западной ойкумены.
«Уже в глубокой древности, — пишет тираспольский историк Н.В. Бабилунга, — Днестр стал условной границей, которая разделяла кочевую цивилизацию Великой Степи с народами Центральной и Юго-Восточной Европы. При этом кочевники связывали Дальний Восток по Великой Степи с мусульманским миром, тогда как население, проживавшее к западу от Днестра, через Дунай и Карпаты было связано с народами Западной Европы и Балкан» [527]. В начале первого тысячелетия до нашей эры Днестр стал пограничьем между фракийскими племенами и киммерийцами, упоминаемыми еще в «Одиссее», обитавшими на восток от Днестра в Причерноморье и преградившими фракийцам путь на восток.
Примерно с VII века до нашей эры киммерийцев сменили скифы, занявшие территорию от Днестра и Дуная до Дона, затем Днестр стал границей между фракийскими племенами гетов и ираноязычными сарматскими кочевниками; однако земли, лежащие на восток от Днестра, в широком смысле так и остались «Скифией», как «скифами» навсегда остались для Запада населяющие их народы.
Именно «скифов» и не смогли одолеть римские легионы, наголову разбившие и уничтожившие племена гето-даков. Днестра они так и не пересекли, а остатки завоеванного населения правобережья были частично романизированы и в III веке нашей эры ушли с римлянами, когда сюда вторглись германские племена готов. Днестр опять стал границей — на сей раз между владениями вестготского короля Атанариха [528] и державой остготского короля Германариха [529]. В IV веке нашей эры и тот, и другой были разбиты пришедшими из глубин Азии гуннами. Приднестровские земли запустели, а с конца V — начала VI веков стали заселяться славянскими племенами. Когда же в IX веке происходит разделение славян на западных и восточных, Днестр опять становится границей — на сей раз между ареалами формирования тех и других.
Итак — почти всегда пограничье! Трудно найти другую реку, которая через тысячелетия столь устойчиво пребывала бы в этом качестве. А такие глубины истории не тревожат безнаказанно. Быть может, необходимость этой черты почувствовал и римский император Траян, при котором, как считалось до сих пор, были воздвигнуты знаменитые «лимы» — валы, насыпанные для защиты «цивилизованного мира» от простирающегося на восток «мира варваров». «Траянов вал», как пишет французский историк Ле Гофор, долгое время даже было принято именовать «Великой Китайской стеной Западного мира». Правда, раскопки, проведенные недавно в Приднестровье, пошатнули привычное представление и позволили выдвинуть новую гипотезу, согласно которой лимы были воздвигнуты не римлянами для защиты от скифов и протославян, а наоборот — последними для защиты от римлян. Но, в конечном счете, это не меняет главного: того, что здесь пролег рубеж цивилизаций, и за этот рубеж Запад мог прорываться лишь спорадически — будь то с Речью Посполитой или гитлеровской коалицией, — всякий раз бывая отброшен.
В X–XII веках территория, ныне именуемая Приднестровьем, входила в состав Древнерусского государства, затем была разорена батыевыми ордами, а затем, после разгрома татарского войска в битве на Синих водах русско-литовским князем Ольгердом и пребывания в Великом княжестве Литовском, Приднестровье на несколько веков оказалось на стыке Польши и Крымского ханства. Частично его земли вошли в состав Речи Посполитой, а частично образовали так называемое Дикое поле — территорию без общепризнанного суверена и с пестрым по этническому составу, хотя и редким населением. О характере его дает некоторое представление молдавский историк и писатель XIX века Богдан Хашдеу. Он пишет: «За Днестром, на границе Польши с татарским ханством была создана маленькая республика из беглых людей, девизом которых стало уничтожение врагов христианства. Вскоре они прославились своей неустрашимостью и стали называться казаками…»
Память о казацком прошлом и сегодня хранят некоторые топонимы Левобережья, а сами казаки стали основой сложнейшего симбиоза этносов, который образовал население Приднестровья. Основные его группы составили малороссы, молдаване, великороссы. Кроме того, довольно крупные общности составляли поляки, болгары, евреи, в небольшом количестве проживали сербы, немцы, чехи и представители других народов соседствующих империй. В результате русско-турецких войн конца XVIII столетия, итоги которых были закреплены международно признанными договорами, земли эти вновь вошли в состав русского государства [530] — как казалось, навсегда. В 1792 году А. В. Суворовым на левом берегу Днестра были заложены город и крепость Тирасполь, а территория Приднестровья вошла в состав Подольской и Херсонской губерний, где и пребывала вплоть до революции 1917 года. Как мы видели, «Подолией и Херсонщиной» именовал его и сенатор Гиванеску в 1924 году.
Все говорит о том, что история этой земли совершенно отлична и отдельна от всей истории Бессарабии [531]; и если на сайте ЦРУ, как то стало известно из утечки в прессу, вся территория, лежащая между Румынией и Украиной, именуется Бессарабией, то это можно объяснить лишь полным незнанием истории вопроса — либо же сознательным умыслом, преследующим далеко идущие цели.
После революции административная принадлежность левобережья Днестра изменилась. Упраздненная большевиками Новороссия [532] полностью вошла в состав Украинской ССР, а вместе с ней — и Приднестровье. Справедливость требует признать, что такой переход прошел для населения почти незамеченным: настроения самостийничества и русофобии среди местных украинцев отсутствовали, и люди продолжали жить в «Большой России», теперь именовавшейся СССР.
Однако в 1924 году произошло то самое событие, которое так бурно обсуждалось в румынском сенате и которое во многом заложило основы нынешней драмы. Тогда успехом увенчалась совместная работа румынских коммунистов и Г. И. Котовского по созданию на левом берегу автономной молдавской республики [533] в составе Украины. Архивы позволяют достаточно подробно восстановить картину и узловые моменты смены — пока еще чисто формальной государственной принадлежности приднестровских земель.
Мысль о создании МАССР подали члены РКП[534], ранее члены Румынской коммунистической партии А. Николас, П. Киеран, И. Дик, А. Бадулеску. Они написали письмо в ЦК РКП[535] и ЦК КП[536]У, датированное февралем 1924 года. С подобной же просьбой обратился в ЦК РКП[537] и Г.И. Котовский. Просьбы были услышаны, и на состоявшемся 7 марта 1924 года заседании Политбюро ЦК РКП[538] [539] постановило:
«К. а. Считать необходимым прежде всего по политическим соображениям [540] выделение молдавского населения в специальную Автономную Республику в составе УССР и предложить ЦК КПУ дать соответствующие директивы украинским советским органам.
б. Предложить ЦК КПУ сделать сообщение в Политбюро ЦК РКП через месяц о ходе работ по организации Молдавской Автономной Республики.
в. Поручить товарищу Фрунзе наблюдение за быстрейшим проведением этого вопроса» [541].
В ходе этого «проведения вопроса» данные о численности молдавского населения были заметно сфальсифицированы по отношению к переписям 1897 и 1920 годов, что диктовалось теми же политическими соображениями.
Разумеется, ни о каких формах свободного волеизъявления при создании МАССР не было и речи, на что откровенно указывают даже сами формулировки о «политической целесообразности» и, особенно, о «соответствующих директивах» партийных органов советским — по духу и букве доктрины, органам народного самоуправления. Трудно не увидеть здесь прообраза грядущей драмы: отвержения партийным руководством СССР воли народа Приднестровья, выраженной через Советы, о чем подробнее будет сказано ниже. Но и в 1924 году вся процедура имела жестко командный характер: директивы высших партийных органов были направлены в местные партийные организации и приняты к безоговорочному исполнению.
Румынские коммунисты, инициировавшие создание МАССР, не скрывали, что «образование Молдавской республики должно иметь целью не только компрометирование румынской буржуазии в Бессарабии, но и преследовать ту же цель в отношении остальной Румынии» [542]. Однако на этом основании вряд ли надо спешить с выводом, будто притязания Кишинева и стоящего за ним Бухареста на Левобережье Днестра есть своеобразная месть истории за былые «экспансионистские» намерения СССР. Во-первых, для возвращения Бессарабии, отошедшей к Румынии в 1918 году, и без того имелись серьезные международно-правовые основания. Во-вторых, СССР, даже на пике своего послевоенного могущества и влияния в Восточной Европе, никогда не ставил вопроса о территориальном поглощении Румынии, как не ставилась под сомнение и граница по Пруту.
Иначе повела себя Румыния, усмотревшая в факте появления МАССР, как это показало выступление премьера Братиану, возможность для новой попытки продвижения западной Pax Romana за «Траянов вал».
Решающий шаг в этом направлении был сделан в годы Второй мировой войны, когда специфическую политическую окраску получило и само понятие Транснистрия [543]. Оно впервые прозвучало 19 августа 1941 года в декрете вождя [544] фашистской Румынии маршала Иона Антонеску об установлении румынской администрации на левом берегу Днестра. В декабре 1941 года «кондукэтор» Антонеску в беседе с профессором Г. Алексяну так обрисовал программу-максимум в отношении Приднестровья: «Власть Румынии установилась на этой территории на два миллиона лет». Во исполнение этого замысла — как видим, еще более безудержного, нежели проект «тысячелетнего рейха», — тогда же, в декабре 1941 года, в Тирасполе был учрежден «Национальный совет заднестровских румын». Идеологическое обоснование было дано изданным в 1942 году в Яссах сочинением профессора Э. Диаконеску «Восточные румыны. Транснистрия», где, с упором на «исконные варварские» наклонности славянства, подчеркивалось: границы румынских земель простираются далеко на Восток, и, стало быть, земли эти должны войти в состав Румынии [545]. Ибо, как утверждал Диаконеску, «румыны представляют здесь историческую перманентность по отношению к кочевым племенам варваров».
Тезису этому, равно как и самому понятию Транснистрия, а также имени Антонеску, суждено было пережить второе рождение и обрести второе дыхание в конце 1980-х годов, после распада Восточного блока и ОВД. С тех пор Антонеску в Румынии в большой моде; зато моральное давление сказывается на офицеров румынской армии, вступивших в сформированную в 1943 году на территории СССР из румынских военнопленных дивизию им. Тудора Владимиреску. В продаже даже появилась брошюра «Двенадцать русских вторжений в Румынию», а вторжение «румыно-немецких войск» на территорию СССР в 1941 году трактуется как «переход от обороны к наступлению с целью освобождения румынских земель между Прутом и Днестром».
Впрочем, никто в Народном фронте Молдавии [546] не собирался ограничиваться лишь землями «между Прутом и Днестром». Идеология НФМ прямой наследник той идеологии легионерства, которой руководствовались румынские оккупационные власти в 1941–1944 годы. Не зря же орган Союза писателей Молдовы, газета «Glasul» [547] опубликовала огромную статью, посвященную памяти Антонеску, под выразительным заглавием «Реквием по невинному» [548].
«Отмывание» имени Антонеску, возвращение к доктрине Транснистрии сразу же придало специфический оттенок румынофильству Народного фронта, приведшему к замене традиционной для молдавского языка кириллицы на латиницу, а глотонима [549] и этнонима [550], соответственно, на «румынский», «румыны». Стало ясно, что речь идет о продолжении политики оккупации 1941–1944 годов, одним из «столпов» которой было как раз отрицание самого существования народа «молдаване». И поскольку председатель созданного в декабре 1942 года «Национального совета заднестровских румын» Н. Смокина зафиксировал развитость у левобережных молдаван «чувства молдавского этнического происхождения», для искоренения последнего была разработана целая программа. Органической частью ее было переселение румын из Южной Добруджи за Днестр и, соответственно, выселение русских и украинцев в сторону Буга. 26 февраля 1942 года Антонеску заявил: «Транснистрия станет румынской территорией, мы ее сделаем румынской и выселим всех иноплеменных».
Думается, нетрудно понять, какую реакцию среди русских, украинцев, болгар Приднестровья возбудили первые же попытки прославления Антонеску, заявившие о себе на правом берегу Днестра. Однако негодование выразили не только они, но и молдаване, к тому же очень бурно. Ведь согласно основной легенде румынского национализма, они — это всего лишь, в лучшем случае, субэтнос румын, последние же в данной доктрине возводят свою генеалогию через римские легионы непосредственно к Капитолийской волчице, известная скульптура которой давно украшает Бухарест. И хотя римские легионы в основной своей массе состояли отнюдь не из италиков, а являли собой пеструю амальгаму всех этносов великой империи, в данном случае это не столь важно, ибо «волчица» здесь олицетворяет прежде всего западнолатинский вектор политических и культурных устремлений как таковой, в его резком противостоянии вектору восточнославянскому. Не зря же «римская гостья», теперь уже украсившая и Кишинев, обрела себе пристанище на бывшей Киевской улице, знаменательно переименованной в улицу 31 августа — день принятия Закона о языке, заменявшего молдавский — румынским и переводившего его на латинскую графику.
Левый берег латиницу отверг, и тем самым острую политическую актуальность обрела проблема, обозначившаяся еще задолго до Октябрьской революции и всех последовавших за нею бурных событий. Известный молдавский поэт и культурный деятель Алексей Матиевич писал в начале XX века: «Присоединение Бессарабии к России оказалось спасительным актом как для молдавского языка, так и для молдавского богослужения. К началу XIX века за Прутом началось пробуждение национального самосознания, которое, неся на своем знамени ту идею, что румыны являются потомками римлян и преемниками их доблести, приняло благодаря увлечению этой идеей крайне странные выражения, приведшие в конце концов к уничтожению национальных особенностей жизни и языка… Стремясь создать из румынского какой-то новолатинский язык, латинизаторы беспощадно выбрасывали из него веками укоренившиеся славянские и греческие элементы, заменяя их латинскими, а в случае невозможности — итальянскими и в особенности французскими… Молдавские богослужебные книги были оставлены и забыты». И далее — самое важное, быть может, в свете роковых для этого региона событий конца XX века: «От этой трагедии национального быта и богослужения Бессарабия была избавлена Россией, к которой она перешла в 1812 году».
Любопытно в этой связи и такое вот свидетельство знатного бессарабского эмигранта А. Крупенского. Казалось бы, человек, не принявший революцию, мог только приветствовать уход Бессарабии из-под «ига большевиков». Однако в 1921 году Крупенский писал совсем иное: «Питая сердечные симпатии к доброму румынскому народу и будучи сам молдаванином, я искренне надеюсь, что Румыния будет благополучно существовать и без Бессарабии и что это не помешает ей быть в будущем богатой и счастливой». Велико же должно было быть ощущение угрозы для молдавской идентичности, если оно заставило эмигранта, пусть и в мягкой форме, попытаться увести свою родину из-под румынской опеки!
На эту угрозу со всей силой среагировали приднестровские молдаване, когда резко и агрессивно заявил о себе НФМ. Грубую русофобию [551] он соединял с не менее резко выраженным стремлением стереть всякое воспоминание о собственно молдавской идентичности, а утверждение румынского языка открыто считал реваншем, наконец-то состоявшейся победой «латинства» над «славянством».
«Быть румыном, думать и чувствовать по-румынски означает заявить во всеуслышание о благородном своем происхождении, о естественной гордости за сохраненное имя, указующее на твоих древнеримских предков. Это значит говорить на румынском, даже если кое-где кое-кто называет его молдавским языком, который не только является прямым потомком прославленной латыни, носительницы великой мировой культуры, но и языком-победоносцем. Да, победоносцем, потому, что в вековой борьбе со славянскими диалектами [552] и с другими языками он вышел несомненным победителем», — так писала в сентябре 1990 года кишиневская газета «Цара», рупор НФМ, выражая этот блок настроений.
Весьма проницательно суть этого мало кем замеченного в России конфликта внутри самой молдавской общности описал в своей фантастической повести «Лаболатория» [553] писатель Сергей Белкин, сам ранее житель МССР. В повести речь идет о некоем проекте «Бесагрария», таинственные авторы которого намереваются превратить территорию республики в поле эксперимента по тотальному разрушению исторической памяти и, стало быть, личности народа.
«Сначала в общественное сознание внедряется тезис об унижении молдавского языка, о его вытеснении на обочину жизни. Причиной всех бед объявляется русификация. Поскольку это достаточно легко опровергаемая ложь, поскольку налицо огромные тиражи книг на молдавском языке, изданных за послевоенный период, создана великолепная система образования всех ступеней, развит национальный театр, телевидение и т. д., нами был подброшен еще один важный тезис — о необходимости перевода молдавского языка на латинскую графику и, более того, объявления молдавского языка несуществующим. Подлинным языком народа объявится язык румынский.
Этот простой подлог позволит все достижения в области развития молдавской национальной культуры сделать попросту невидимыми: все, что написано не на латинице, — не в силе. Это вредно и ложно…»
Раскол нации, таким образом, стал неизбежен.
И ответ молдавской стороны на столь грубую экспансию румынизма оказался адекватным, хотя важность позиции, занятой в конфликте между Кишиневом и Тирасполем приднестровскими молдаванами, до сих пор недопонимается даже многими союзниками ПМР. Масла в огонь подлил и А.И. Солженицын, в своей примерно тогда же опубликованной работе «Как нам обустроить Россию»: не разобравшись в ситуации, он заявил, что пусть, мол, «молдаване идут в Румынию, если их туда больше тянет». Фраза эта, на все лады с восторгом повторявшаяся народофронтовцами, в Приднестровье была воспринята как удар в спину с неожиданной стороны.
Незамеченными остались и обращения Союза молдаван ПМР с просьбами о принятии республики в состав РФ. Между тем, именно благодаря позиции молдаван реакция на дискриминационный Закон о языке, принятый еще в МССР 31 августа 1989 года, приобрела характер не этнического [554], а общегражданского и общедемократического, в лучшем смысле этого опозоренного слова, движения, реализовавшего себя в провозглашении 2 сентября 1990 года своей независимой республики. Остается напомнить, что Молдавское княжество, основные государственные акты которого написаны кириллической графикой, было основано в 1359 году, тогда как государство Румыния родилось лишь в середине XIX века.