Свой голос и здесь подал Леннарт Мери, к заявлению об оккупации Россией Приднестровья присовокупивший весьма дурно пахнущие рассуждения о русских [556], а также геостратегические пожелания. Нужно, по его словам, всячески поддерживать идею создания мощного украинского государства как части Европы и в противовес России [557]. Как видим, проблема Приднестровья рассматривается здесь исключительно под углом зрения стратегии строительства Балтийско-Черноморской дуги, отсекающей населенную некими квази-людьми Россию от Европы.
Под таким же углом зрения, «комплексно», проблема рассматривалась в Германии. Если в 1994 году Клаус Кинкель поспешил заявить, что Германия и ее партнеры по ЕС исходят из нерушимости территориальной целостности Украины в вопросе о Крыме, то всего лишь полгода спустя Хайнрих Фогель, директор Федерального института по исследованию стран Восточной Европы и международных проблем, увязал грубо извращенную проблему Приднестровья с событиями в Чечне, то есть протянул дугу до Кавказа. «Уже в 1992 году, раздраженно заметил Фогель, — следовало бы подать такие сигналы [558] ввиду военной интервенции 14-й армии на стороне русского меньшинства в Молдове, то есть на территории соседнего государства» [559]. Всего два месяца спустя из уст Фогеля, между прочим, члена правления Германо-российского форума, прозвучала еще одна не менее раздраженная декларация — более общего свойства, а потому косвенно указывающая на важность для Запада полного ухода России с берегов Днестра: «Надо теперь ответить на вопрос, до каких пор можно, пускай по понятным причинам, терпеть претензии на великодержавность, не обеспеченные ни политически, ни экономически».
Парадокс же всей ситуации заключается как раз в том, что, несмотря на юридически безупречное самоопределение Приднестровья, несмотря на откровенные апелляции молдавских «фронтовиков» к тени «кондукэтора Антонеску», на одном из митингов НФМ даже включенного в список молдавских господарей, союзное руководство в лице не только Горбачева, но и спикера Съезда народных депутатов СССР А.И. Лукьянова, да и самих депутатов Съезда, поддержало именно народофронтовскую Молдову. Неявно — какими-то тайными распоряжениями из Москвы, блокировавшими все попытки самого молдавского ЦК приостановить опасное развитие событий*. Явно — поддержкой той линии на смыкание НФМ и КПМ, которую повел ставший первым секретарем ЦК КПМ 16 ноября 1989 года, то есть после беспорядков в молдавской столице [560] П. Лучинский, в 1996–2000 годах президент Республики Молдова.
Уже к маю 1990 года он ввел в молдавский ЦК почти всех фронтистских лидеров. Потому что, заявил он в марте 1990 года на Пленуме ЦК КНМ, платформа Союза писателей, других вновь возникших политических организаций [561] «почти не отличаются от платформы партии». В сущности, так оно и было: окрашенное в цвета культа Антонеску румынифильство НФМ и его оголтелый национализм, находивший предельное выражение в грубейшей русофобии, теперь получили легальный статус и освящение в еще действующих структурах КПСС — и на республиканском, и на союзном уровне. Даже осуществленное уже при Лучинском переименование Верховного Совета МССР в Сфатул Цэрий [562] в контексте молдавской истории однозначно отсылало к событиям 1918 года и принятому под дулами румынских пулеметов решению тогдашнего Сфатул Цэрий о присоединении Бессарабии к Румынии.
27 апреля 1990 года за основу нового государственного флага МССР был взят румынский триколор, ничего общего не имеющий с историческими молдавскими знаменами. Это резко обострило на левом берегу Днестра и в Бендерах настроения противостояния новому витку румынского экспансионизма, оживив воспоминания об оккупации 1941–1944 годов. А решающий рубеж обозначило утвержденное 23 июня 1990 года Верховным Советом ССР Молдова «Заключение Комиссии Верховного Совета ССР Молдова по политико-юридической оценке Советско-Германского договора о ненападении и Дополнительного секретного протокола, а также их последствий для Бессарабии и Северной Буковины». На этом следует остановиться несколько подробнее, ибо именно решение Съезда народных депутатов о создании комиссии по расследованию «дела о пакте Молотова-Риббентропа», принятое после доклада А.Н. Яковлева 24 декабря 1989 года, сыграло роковую роль в распаде СССР. Оно, пропагандистски упростив один из самых сложных и запутанных вопросов новейшей истории, не просто легитимировало сепаратистские движения в Прибалтике, Молдавии, на Западной Украине. Нет, больше: оно декриминализовало их откровенные апелляции к движениям, боровшимся против «советской оккупации», пусть и на стороне стран гитлеровской коалиции.
Как следствие, оно заложило основы для одновременной реабилитации коллаборантов времен немецко-румынской оккупации и репрессирования советских партизан, военнослужащих Красной, затем Советской, армии и работников советских спецслужб. Наконец — именно это безответственное решение лежит у истоков того ущербного положения, в котором оказались русские и русофоны [563], прибывшие в республики Прибалтики после 1940 года и объявленные оккупантами и потомками оккупантов*.
В Молдове же тема получила сугубо абсурдное преломление. Ведь объявив в упомянутом Заключении о незаконности создания 2 августа 1940 года Молдавской ССР как следствия «советской оккупации» Бессарабии и Северной Буковины, республика тем самым упразднила себя самое в том виде, в каком она существовала на протяжении 50 лет, то есть включающей в себя левобережье Днестра. Других документов, конституирующих ее в тех же границах, кроме соответствующего решения советского правительства от 2 августа 1940 года, просто-напросто не существует, и тем самым Приднестровье получало абсолютно законное право на самоопределение. Это право и было реализовано им 2 сентября 1990 года.
В тот день Второй Съезд народных депутатов Приднестровья всех уровней принял «Декрет о государственной власти Приднестровской МССР», «Декларацию о суверенитете ПМССР» и другие документы, заложившие основы независимой республики, которая в сентябре 2000 года отметила 10-летие своего абсолютно самостоятельного, хотя и непризнанного существования. Это было завершение первого этапа пути, приведшего к войне двух берегов.
Перебирая в ретроспективе факты короткой, но драматичной истории ПМР, наталкиваешься на удивительный парадокс: ославленная ее недругами как «заповедник партократов»*, она уже у самых истоков своего становления оказалась никак не связанной с партийными структурами. И дело здесь не в каком-то сознательном фрондировании: просто подобной эмансипации потребовал сам процесс сопротивления агрессии прорумынского шовинизма — сопротивления, здесь всеми воспринимавшегося как продолжение битв пятидесятилетней давности.
Начало его относится к политической забастовке осени 1989 года, последовавшей в ответ на принятие Кишиневом дискриминационного Закона о языке [564]. Забастовке в Приднестровье предшествовала забастовка русскоязычного Таллина; но если в Таллине она бесплодно угасла не в последнюю очередь потому, что руководство в ней захватили парткомы, послушно исполнявшие распоряжения из Москвы [565], то в Приднестровье события приняли совсем иной оборот. В ходе забастовки сформировались рабочие комитеты, полностью оттеснившие партаппараты от руководства ею и открывшие дорогу политическому потенциалу заявившего о себе массового организованного движения практически всех приднестровских предприятий [566].
Следующим этапом стали выборы в местные [567] Советы 1990 года, куда практически не прошел никто из партаппарата, в особенности уровня секретарей. Именно рабочими комитетами и местными советами в ходе 1989–1990 годов были проведены местные референдумы и сходы граждан, главным из которых стал референдум 5 августа 1990 года тогда еще по вопросу о создании Приднестровской Автономной Советской Социалистической Республики на основе равноправного функционирования всех языков. Одновременно на голосование были вынесены вопросы о триколоре и замене славянской графики молдавского языка на латинскую [568]. Подавляющим большинством голосов [569] оба нововведения были отвергнуты, и в качестве Государственного флага ПМР до сих пор сохраняется флаг бывшей МССР. Всего в голосовании приняло участие 95 % граждан, внесенных в списки для тайного голосования. За образование республики проголосовало 95,7 % участников референдума, против — 3,1 %.
Однако решение Кишинева от 23 августа 1990 года о неправомочности создания МССР сняло вопрос об автономии, и отныне речь могла идти лишь о создании независимого от Молдовы государства, с которым последняя должна была теперь решать все вопросы на равноправной основе. Эмоционально немалую роль в развитии событий сыграло совершенно проигнорированное в Москве убийство румынскими националистами кишиневского школьника, 17-летнего Дмитрия Матюшина, — «за то, что говорил по-русски». Именно это, по показаниям свидетельниц, двух его ровесниц и спутниц, выкрикивали убийцы, так и «не найденные».
В довершение всего партийное руководство Молдовы [570] отказалось предоставить работникам крупных предприятий, почти сплошь русофонам, законный перерыв для выхода на похороны Димы. Оснований считать это убийство и его безнаказанность проявлением официальной линии Кишинева было тем больше, что назначенный в мае 1990 года премьер-министром фанатичный унионист [571] Мирча Друк открыто угрожал русофонам, обещая превратить республику в Ольстер, Нагорный Карабах, Ливан в случае, если они и дальше будут бунтовать против румынизации. Министром внутренних дел в его правительстве стал бывший полковник Советской армии, получивший в отставке звание генерала [572] Ион Косташ. Население Приднестровья [573] было не одиноко в своих опасениях. Одновременно население южных районов правобережной Молдовы, с компактно проживающими здесь гагаузами и болгарами, также попыталось взять свою судьбу в собственные руки, создав Гагаузскую Республику. Ее участь оказалась иной, нежели у ПМР, по целому ряду причин: иное географическое положение, отсутствие столь мощной, как в Приднестровье, промышленности, а в еще большей мере — отсутствие столь же бесспорных юридических оснований для своего отделения от Молдовы. Разумеется, действовавшая Конституция СССР предусматривала возможность, в случае выхода Молдовы из СССР, для компактно проживающих групп населения реализовать свое право на самоопределение, но оно не могло быть обеспечено без поддержки из Москвы, а Москва заняла в отношении Гагаузии ту же позицию, что и в отношении Южной Осетии. Она плыла по течению до тех пор, пока не пролилась кровь, и только тогда решилась на осторожное вмешательство, ограничившееся, впрочем, лишь введением восторженно, как и в Осетии, встреченного воинского контингента. Однако ровным счетом ничего не было сделано для снятия причин, приведших к походу на Комрат, который можно считать «первой ласточкой», предвестием грядущих боев на Днестре.
В октябре 1990 года возглавляемые Друком и Косташем на Гагаузию двинулись заблаговременно сформированные отряды «волонтеров», в основном из учащихся ПТУ и студентов, и вооруженные до зубов полицейские [574]. Шествие их по селам юга сопровождалось избиением мирных жителей, арестами, разрушением исторических памятников. В Кагуле волонтеры играли в футбол чугунной головой фельдмаршала Румянцева — того самого, которому в свое время было адресовано слезное письмо молдавского митрополита Леона: «Сколько имеем надежды на Россию, столько испытали теперь разорений от турок, и чего описать не можем; просим, посылайте сильное ваше войско в отечество наше Молдавию. Чувствуем тяжесть нестерпимую и остаемся без всякой надежды. Просим и теперь нас не оставить, как и прежде того не лишили. В слезах старцы, юноши и младенцы просим вас, и если удобно сие, испросите милость им, бедным, пошлите помощь им. С какого места угодно посылайте войска, нет опасности никакой, и мы все силы с радостью употребим довольствовать их всем нужным. И никакого затруднения иметь не можем, бывши обрадованы заступлением и горя истинным к Родине усердием…»
Времена переменились, и уже другие ждали как милости от Москвы присылки «сильного войска», что могло бы защитить их от ярости националистов, идеологи которых теперь утверждали, будто главной заслугой Молдавского княжества [575] было то, что оно являлось «главным препятствием на пути русских к Константинополю». Разумеется, Москва была уже не та, что во времена Румянцева, она не только перестала быть собирательницей народов, сердцем «России-матери», но положительно превращалась в гонительницу не желающих покидать родной очаг детей. И все же масштабное кровопролитие было предотвращено лишь вводом десантников Советской армии. Тогда нерастраченный пыл был обращен волонтерами против ПМР, которая, впрочем, все равно была предназначена стать предметом жесткого возмездия, о чем свидетельствовала официальная подготовка Кишиневом специального боевого подразделения «Тирас-Тигина»*.
В начале ноября 1990 года «косташевцы», как принято говорить здесь, двинулись к Днестру на Дубоссары. Жители города перекрыли мост с твердым намерением не допустить их в свой город, и тогда Косташ отдал команду стрелять на поражение. Отряд полиции особого назначения в полной экипировке, с автоматами, пистолетами, гранатами со слезоточивым газом, в бронежилетах и шлемах открыл стрельбу по безоружным людям. Погибли три человека — двое молдаван [576] и один украинец [577].
Московские власти никак не отреагировали на это, более того, сейчас есть все основания полагать, что негласная «карт бланш» на расправу с непокорными была получена молдавским руководством непосредственно от Горбачева при встрече с Лучинским, о которой последний весьма откровенно рассказывает в своих воспоминаниях. «В ЦК, — пишет Лучинский, — мы делали все возможное, чтобы раскола в республике не допустить. У нас идет пленум [578]. У здания ЦК сотни манифестантов. Троих пригласили в зал, чтобы их выслушать. Выдвигают требование: «Ехать к Горбачеву, чтобы он признал Молдову единой и неделимой…»
Горбачев принял нас вечером, выслушал и сказал, что понимает наши тревоги и поддерживает неделимость Молдавской республики. Обещал, что на заседании Совета Федерации, где будет присутствовать и председатель парламента М. Снегур, он скажет об этом. И сделает публичное заявление. Действительно, они по телевидению прозвучали» [579].
Совместное со Снегуром появление угрожающего «сепаратистам» Горбачева на телеэкране произвело шок в Приднестровье, а равнодушие как официальной Москвы, так и большей части российской общественности к факту расстрела трех безоружных человек стало мощным побудительным толчком к созданию собственных силовых структур. Вот характерное мнение той эпохи, высказанное после Дубоссарских событий: «В Москве, на помощь и защиту которой мы все надеялись, рассудили, вероятно, иначе: «Подумаешь, троих убили, шестнадцать ранили. Стоит ли из-за этого портить отношения со Снегуром, Друком. Ведь это сепаратисты все затеяли».
Отсюда вывод: надеяться мы должны только на себя, на свои силы».
В сущности, так же — хотя, конечно, с прямо противоположной эмоциональной окраской — оценивали позицию Москвы в Кишиневе. М. Снегур, еще до дубоссарского расстрела, в своем интервью «Известиям» [580] с особым удовлетворением подчеркнул: «Президент СССР похоронил надежды сепаратистов на поддержку их притязаний. Он высказался недвусмысленно: любые проблемы могут сегодня решаться только на пути законности, сохранения целостности республики».
Но о какой законности могла идти речь, если даже самый поверхностный терминологический анализ текста Лучинского, его ключевых понятий и оборотов [581] неопровержимо свидетельствует о том, в какой мере партийно-олигархическое, номенклатурно-клановое доминировало в подходах и Москвы, и Кишинева к ситуации, остро развивавшейся на берегах Днестра. Заявление же Горбачева о «целостности и неделимости» Молдовы, сделанное уже после известного постановления Верховного Совета Молдовы, упразднявшего республику как незаконно созданную, вообще было юридическим абсурдом. Тем не менее, оно прозвучало, возымев своим прямым следствием события 2 ноября 1990 года в Дубоссарах. А отсутствие реакции в Москве на них продемонстрировало то же пренебрежение партократии к попыткам народов разваливающегося СССР осуществить свое волеизъявление через Советы, которое уже наглядно было продемонстрировано в Южной Осетии, Абхазии и Нагорном Карабахе.
Но Приднестровье выделяется и в этом ряду, потому что здесь, в силу полного отсутствия межнациональной напряженности и чего-либо, хоть отдаленно напоминающего этнические чистки, а также в силу общесоюзной лояльности, исключительной юридической тщательности, с какой ПМР прорабатывала всю формально-правовую сторону своего самоутверждения, грубая сдача его московским руководством на кровавый правеж Кишиневу представала особенно вопиющей.
Последние отчаянные попытки ПМР воззвать к союзному руководству состоялись 6 мая, 29 июня и 2 сентября 1991 года, когда, соответственно, были приняты Постановление Верховного Совета Приднестровской Молдавской Республики об участии Приднестровской МССР в подготовке и подписании Союзного договора, Постановление Верховного Совета Приднестровской Молдавской Республики об участии Приднестровской Молдавской ССР в подготовке и подписании Договора о Союзе суверенных государств и Обращение IV съезда депутатов всех уровней ПМССР к президенту СССР, Верховному Совету СССР, к V внеочередному Съезду народных депутатов СССР с просьбой о поддержке.
Все эти обращения были грубо отклонены — что сделать было тем легче в связи с кампанией политической травли Приднестровья со стороны либеральных российских СМИ и депутатов. Формальным поводом к ней стало приветствие, направленное тираспольским ОСТК в адрес ГКЧП, реальные же причины, конечно, лежали много глубже: как и Горбачев, Ельцин стремился засвидетельствовать свою полную лояльность победителям в «холодной войне» и всячески отмежеваться от «империи». А Молдова, теперь понимая, что у нее развязаны руки, резко активизировала свой натиск на Приднестровье — на всех уровнях.
1 сентября 1991 года спецслужбами Молдовы по пути из Киева был захвачен глава Правительства ПМР И.Н. Смирнов. Одновременно были избиты и арестованы четверо депутатов Верховного Совета ПМР и руководители Гагаузии [582]. И аресты эти могли бы стать роковыми для будущности ПМР, если бы в действие не вступил неожиданный и мощный фактор — Женский забастовочный комитет, иные страницы из истории которого уже стали легендой. Именно ЖЗК [583] начал и провел беспримерную месячную железнодорожную блокаду — первую акцию такого рода в истории мирового женского движения. Сделанная на флаге ЖСК аппликация знаменитого памятника А.В. Суворову, установленного на центральной площади заложенного им города, была символом в подлинном смысле этого слова. Оно происходит от греческого «симболон» [584]: так именовалась часть разломленной пластины, которая должна была при встрече «узнать» другую такую же. И теперь выламываемое из органичного ему исторического и культурного пространства Приднестровье стремилось продемонстрировать России общий, как казалось тогда, для них знак «симболон».
Акция не была безопасной для начавших ее женщин: в первые дни и ночи, пока не была организована охрана, их забрасывали камнями из кустов, травили собаками. В Бендерах была даже предпринята попытка запугать их, пустив по путям локомотив. Галина Андреева вспоминает: «Подбрасывали в день по 10–15 писем с проклятиями и угрозами семьям, нередко они были написаны одной рукой. Рисовали унижающие человеческое достоинство карикатуры. Вот «цитаты» из открытки, присланной якобы из Бельц в мой адрес: «Красная кровавая бандитка! Мы тебя задушим капроновым чулком. Молимся за твою погибель. Умрешь в страшных муках».
Но все это оборачивалось лишь укреплением нашей веры в правоту своего дела…»
Одновременно в Приднестровье начался перевод всех предприятий и организаций, в том числе прокуратуры и милиции, под юрисдикцию республики, что, естественно, вызвало резкую реакцию Кишинева. К Дубоссарам вновь были выдвинуты отряды ОПОНа [585], и к 28 сентября в городе уже было сконцентрировано около трех тысяч полицейских. Как стало известно, одновременно Молдова начала разворачивать госпиталь в Криулянах, а это говорило о подготовке к действиям нешуточным. Немалую роль в предотвращении на сей раз кровавых событий сыграло вмешательство депутата РФ Н. Травкина и направление в Приднестровье новой представительной комиссии из Москвы.
1 октября И.Н. Смирнов и депутаты были освобождены и вернулись в Тирасполь, а 2 октября из Григориополя и Дубоссар были выведены опоновцы. Но, разумеется, это была лишь пауза.
Спецслужбы Молдовы продолжали разворачивать свою деятельность, опираясь при этом и на накопленный Румынией опыт. В Министерстве национальной безопасности под руководством бывшего ответственного работника ЦК КПМ, а затем одного из самых популярных депутатов-«демократов», А. Плугару, были созданы террористические группы из боевиков-волонтеров, проходивших практику в специальных тренировочных лагерях Молдовы и Румынии. Позже группы «Бужор», «Калараш», «Бурундуки» и другие оставили зловещий след на территории Приднестровья. На их счету не только убийства политиков и военных, но также и акции устрашения, направленные против гражданского населения. Время, казалось, благоприятствовало Кишиневу.
Распад Союза создал новую ситуацию. Молдова была принята в ООН несмотря на то, что Устав последней требует предварительного урегулирования вооруженных конфликтов на территории вступающих в организацию государств. Теперь она могла рассчитывать на международную политическую поддержку. Но что еще важнее — состоялся раздел вооружений бывшей Советской армии, резко изменивший всю ситуацию на берегах Днестра. На парламентских слушаниях «Россия-Молдова-Приднестровье. Стратегические интересы России» [586] был представлен следующий перечень техники и вооружения, переданных Республике Молдова только в декабре 1991 года:
Передано техники и вооружения:
На основании соглашения между премьер-министром РМ
и Главнокомандующим ВС СНГ [587]:
Реактивно-артиллерийские бригады [588]:
реактивных систем залпового огня «Ураган»-9П140-29 единиц;
152 мм пушек-гаубиц-Д-20-32 единицы;
152 мм пушек-2А36 — «Гиацинт» — 21 единица.
Противотанкового артиллерийского полка [589]:
100 мм пушек — МТ12 «Рапира» — 47 единиц;
ПТУР-9П149 «Дракон» — 27 единиц;
МТЛБ-АТ — 53 единицы;
БТР-60 ПБ — 27 единиц.
Истребительно-авиационного полка [590]
самолетов МИГ-29-34 единицы.
Вертолетного отряда [591]:
МИ-8-4 единицы;
МИ-9-3 единицы;