Земли Краины, сербское население которой, вследствие описанной выше истории его складывания, всегда отличалось воинственным и независимым характером, в состав Хорватии [759] вошли при Гитлере. И, очевидно, возымевшей самые трагические последствия для будущего ошибкой Тито следует считать оставление в силе этого решения. Для того чтобы память о жестоких этнических чистках военного времени ожила в сознании местных сербов, требовалось совсем немного. Сразу же после прихода к власти Туджмана и его ХДС сербы Краины поставили вопрос о культурной автономии. Принятие в декабре 1990 года новой Конституции, лишавшей сербов статуса государствообразующего народа, и низведение их до положения национального меньшинства, резко обострили ситуацию. Начались увольнения сербов с работы [760], руководители сербского культурного общества [761] «Зора», провозгласившего своей целью «защиту культурного наследия сербов в Социалистической Республике Хорватии, особенно на стыке Лики, Далмации и Боснии», были арестованы хорватскими властями. В г. Даруваре две партии — правящий ХДС и Инициативный комитет по созданию Хорватской демократической партии — распространили циничный текст-плакат, предназначенный помочь хорватам распознавать среди соседей «пятую колонну», то есть сербов. Предлагалось узнавать их по употреблению сербских слов, «по нежеланию отказаться от родительного падежа», по направленности их телевизионных антенн на восток и многому другому. Появились надписи: «Запрещен вход ЮНА, четникам и собакам». В Пакраце, маленьком городке, расположенном в пятнадцати километрах южнее Дарувара, стены были исписаны лозунгами: «Сербы, убирайтесь из Хорватии!». Поднятие 25 июля 1990 года усташского «шахматного» флага стало рубежом, за которым последовали первые столкновения сербского населения Краины и хорватской полиции.
Непосредственным поводом для столкновений стала попытка запретить референдум, проводимый сербским населением, а также отказ жителей сербских сел устанавливать новые хорватские флаги с символикой НГХ периода Второй мировой войны. В конце июля 1990 года в местечке Србо [762] в Лике в присутствии 150 тысяч человек было сформировано Сербское национальное вече как единственный легитимный орган сербов в Хорватии. В августе среди сербского населения был проведен референдум, а в декабре 1990 года после принятия хорватской Конституции, сербы провозгласили создание Сербской автономной области Краины [763] и приняли Устав.
Нельзя не обратить внимания не только на разительное сущностное сходство, но и на почти полную [764] синхронность процесса, развивавшегося в Краине, с тем, что происходило в это же самое время в Приднестровье — отчасти также и в Абхазии. Повсюду на этих маленьких территориях новый, пост-ялтинский миропорядок испытывался на полноту соответствия его реальной стратегии лозунгам защиты демократии, приоритетности прав человека и народов. Результат повсюду оказался катастрофическим, но особо гипертрофированные масштабы эта катастрофа приобрела в Югославии; то, что надвигается буря, было ясно уже в те дни, когда Словения, с ничтожными человеческими потерями для себя, осуществила искомое ею «раздружение» [765]. Было очевидно, что в Хорватии события пойдут по иному сценарию, и поэтому главная вина за пролитую здесь, а затем и в Боснии и Герцеговине кровь ложится не на Сербию и, конкретнее, Милошевича [766], а на США и Европу, которые, поколебавшись вначале, уже к концу 1991 года заняли односторонне пристрастную позицию, даже не находя нужным выслушать сербскую сторону, а затем прямо вмешались в конфликт — чего удалось [767] избежать и Абхазии, и Приднестровью.
Итак, 16 августа 1990 года созданное краинскими сербами национальное вече приняло решение о проведении референдума по вопросу об автономии сербов в Хорватии; в ответ хорватские власти заявили, что воспрепятствуют референдуму «всеми средствами правового государства».
17 августа, в ответ на ночное нападение «отряда особого назначения» на милицейский пост в Бенковце, сербы изымают оружие у резервного милицейского состава и возводят баррикады на транспортных путях. Этим событием практически началось «сербское восстание» в Книнской Краине.
Требования Союзного исполнительного вече [768], во главе с Анте Марковичем, к хорватским властям не препятствовать плебисциту сербов, а к сербскому населению Краины — убрать баррикады, ни к чему не привели. Было ясно, что стороны идут к военному столкновению. Для сербов Книнской Краины войти в состав Хорватии на предложенных условиях было немыслимо; для Хорватии же значение Книна, крупного узла всех железнодорожных линий далматинского побережья, определялось прежде всего тем, что от него зависела столь важная для адриатической республики туристическая индустрия. Вот почему Туджман потребовал «вернуть книнский район под контроль Загреба». Однако сделать это мирным путем, не идя ни на какие уступки сербам [769], было уже невозможно.
Уже к началу 1991 года самовооружение сербских общин можно было считать совершившимся фактом; въезды во все города и села с преобладающим сербским населением были заблокированы и контролировались вооруженными отрядами самообороны. Началось формирование собственных силовых структур: 4 января 1991 года решением Исполнительного вече Сербской автономной области Краина было создано МВД Краины. Соответственно, президент Республики Хорватии Франьо Туджман принял решение о создании Вече по народной обороне и защите конституционного порядка Республики Хорватия. Оно сразу же приобрело огромную силу, по сути, присвоив себе всю полноту власти в военной области. Когда 31 января военный трибунал в Загребе отдал распоряжение об аресте Мартина Шпегеля, министра обороны Хорватии, в связи с причастностью к афере с нелегальным ввозом оружия, Вече народной обороны Хорватии, отвергло эти обвинения, и Шпегель так никогда и не был арестован.
Попытка Президиума СФРЮ вмешаться в процесс оказалась безуспешной: 9 января им был издан Указ о расформировании всех нерегулярных вооруженных формирований и о передаче оружия, нелегально ввезенного в страну, ближайшим учреждениям или частям ЮНА, однако Словения и Хорватия решительно заявили, что не допустят его реализации на своих территориях. 17 января состоялась встреча делегаций Словении и Ховатии в Мокрицах, где была достигнута договоренность о сотрудничестве в делах обороны и безопасности. С учетом дальнейшего развития событий, эту роль Словении можно считать достаточно двусмысленной и в чем-то сходной с ролью Прибалтики: будучи лидером «раздружения», она, с минимальными человеческими потерями, воспользовалась плодами, причем в период войны в Боснии и прямо в денежном выражении, уничтожения федерации, которое другие оплатили огромной кровью: одна лишь сербско-хорватская война унесла, по разным оценкам, от 20 до 30 тысяч человеческих жизней, не говоря уже о приближающемся к полумиллиону [770] числе беженцев.
20 января, 11 дней спустя после Указа СФРЮ, на предвыборном собрании ХДС заместитель председателя Президиума СФРЮ Степан [771] Месич сказал, что Хорватия через торговые связи вооружила свою полицию, что она взяла курс на самооборону и что единственные нелегальные военизированные формирования в Хорватии — это те, которые сформированы сербами в Книнской Краине. 24 января 1991 года органы военной прокуратуры ЮНА в Хорватии сделали еще одну попытку обуздать процесс, взяв под стражу значительное число лиц, подозревавшихся в организации и вооружении нелегальных военизированных формирований. Одновременно Президиум СФРЮ издал уведомление об обязательной демобилизации резервного состава милиции в Хорватии, мобилизованного после создания Вече народной обороны. В ответ на это хорваты развернули полицейские силы в и так уже лихорадочно возбужденном Пакраце.
В том же месяце сербы под руководством одного из лидеров национальной самообороны [772] Милана Мартича овладели важным районом Плитвицкого национального парка. 31 марта хорватская полиция попыталась отбить его, при этом в завязавшейся перестрелке были убиты один хорват и один серб. Части ЮНА были выдвинуты в район Плитвицких озер, но ситуация уже окончательно выходила из-под контроля. Мартич требовал от Милошевича передачи вооружения отрядам самообороны, а похороны убитого Райко Вукадиновича прошли под знаком устрашающих воспоминаний об усташах. Как сказала на похоронах одна женщина, «в 1941 году было почти то же самое. Похоже, что все это снова повторится».
Что до Хорватии, то здесь, неделю спустя после событий, все хорватские граждане, способные носить оружие, были призваны записаться в Добровольческие отряды Национальной защиты. Звучали лозунги: «Всё для Хорватии! Все для Хорватии!»
Ответ сербов был адекватным: еще 19 марта все общины САО Краины приняли решение о выходе из Республики Хорватия, а 1 апреля Исполнительный совет Национального вече САО Краины принял решение о присоединении Краины к Республике Сербия и о том, что на территории Краины действуют законы Республики Сербия и Конституция Югославии. В этих условиях предотвратить войну можно было только одним способом: признать за сербами Краины такое же право на самоопределение, как за хорватами, но это исключали как сама Хорватия, так и Европа*. «Европейское сообщество, взяв на себя роль арбитра в разрастающемся национальном пожаре, изначально исходило из свершившегося факта распада югославской федерации…» [773]. И что сыграло, как и в случае распада СССР, особо роковую роль, оно исходило из уравнивания внешних границ федерации и внутренних — между составляющими ее субъектами.
Тезис о нерушимости внутренних границ единого государства, приравнивание их статуса к статусу границ международных в сложившихся условиях делал абсолютно фарисейским пожеланием «мирного и демократического» самоопределения Хорватии, а затем и Боснии и Герцеговины, с их многочисленным сербским населением и его памятью о недавнем геноциде. Это было прямое «приглашение к войне», и оно было принято обеими сторонами.
Конфликт охватывал все большую территорию: стычки начались уже и в сельских местностях Восточной Хорватии, где центром сербского неповиновения стало Борово Село под Вуковаром. В середине апреля впервые была применена артиллерия — группа хорватов под командованием Гойко Шушака, впоследствии министра обороны Хорватии, выпустила три ракеты по Борову Селу, а в ночь на 1 мая в него попытались войти 4 хорватских полицейских, которые были застрелены. На следующий день попытку повторила целая группа, в завязавшейся перестрелке погибли 12 хорватов и 5 сербов. В село вошла ЮНА, но она уже представала здесь второстепенной силой. Инициативой завладели «парамилитарные отряды», в том числе прибывшие из самой Сербии: «Тигры» Желько Ражнатовича [774] и «Четники» Воислава Шешеля. Влияние их было очень велико, позиции, как и у четников периода Второй мировой войны, радикально националистичны, а действия достаточны круты. Те эксцессы жестокости, которые имели место и с сербской стороны [775] в основном, связаны именно с деятельностью этих групп. То, однако, что для Запада она одна оказалась достаточной для того, чтобы нарисовать демонизированный образ сербов-«нацистов», говорит само за себя.
Его выбор был продиктован соображениями «большой политики», а потому был пристрастен до крайней степени. О каких критериях демократии, о какой объективности могла идти речь, когда глаза и уши закрывались на устроенные 3 мая в Задаре и Шибенике сербские погромы, а также на выступление Франьо Туджмана в Трогире [776], в котором он призвал к переводу предприятий на выпуск военной продукции и к бунту против ЮНА? Ответом на призыв 6 мая стали демонстрации в Сплите и нападения на ЮНА, в ходе которых один военнослужащий погиб и несколько было ранено.
В ответ союзный секретариат по народной обороне издал уведомление, в котором подчеркнул, что ЮНА будет отвечать огнем на любое нападение на личный состав, подразделения и объекты армии. 12 мая 1991 года краинским сербам было предложено высказаться на референдуме по вопросу о том, хотят ли они стать частью Республики Сербия и, таким образом, остаться в Югославии. В западной печати, в соответствии с духом двойных стандартов, этот референдум был осмеян «как фарс, прикинувшийся демократией» [777], и, разумеется, политики не собирались хоть сколько-нибудь считаться с выраженной на нем волей краинских сербов. Зато с трепетным уважением восприняли прошедшее 19 мая 1991 года в Хорватии голосование за «суверенное и независимое государство». Хотя, по свидетельству того же Джадака, когда толпы шли по улицам с криками: «НХГ! НХГ!», даже и у иных хорватов бежали мурашки по коже.
Что до чувств сербов, то их выразил Младен Йович, лидер повстанцев Борова Села: «Все выглядит так, как если бы хорватскими лидерами стали те же самые люди, что зверски убивали сербов во время войны… мы не хотим, чтобы нами правили такие люди».
28 мая началось многодневное заседание Сабора Хорватии, в повестке дня которого было принятие ряда законов в связи с отделением от Югославии, подкрепленное выразительным жестом: на стадионе в Максимире состоялся смотр Сбора гвардии как ядра будущей хорватской армии. Присутствовали высшие власти Хорватии и Стипе Месич, председатель Президиума СФРЮ. После этого можно было уже и предъявлять территориальные требования к Югославии. 17 июня Хорватская партия права обнародовала Июньскую хартию, в которой выдвинула требование «обновления и восстановления НХГ на всей исторической и этнической территории с восточными границами: Суботица Земун — Дрина — Санджак — Которская бухта». Очерченная граница далеко выходила за пределы республики Хорватия, означала практическое включение в нее всей Боснии и Герцеговины, частей Воеводины, Черногории и Сербии и, по сути, действительно свидетельствовала о стремлении не только к выходу из Югославии, но к восстановлению именно государства Анте Павелича. Однако и это не изменило вектора симпатий Запада.
25 июня, одновременно со Скупщиной Словении, Сабор Республики Хорватии единогласно принял декларацию о провозглашении самостоятельной и суверенной Республики Хорватия и приступил к осуществлению отделения от Югославии. Была принята и хартия о правах сербов и граждан других национальностей, однако, в воцарившейся в республике атмосфере неоусташского национализма ее, разумеется, всерьез никто не воспринял. 26 июня последовал ответ СИВ, оценившего решения Словении и Хорватии как незаконные. Издано распоряжение о запрете на установление пограничных пунктов на территории СФРЮ, а федеральные пограничные службы и ЮНА уполномочены ликвидировать эти пункты и установить контроль за государственными границами СФРЮ.
Что касается Словении, дальнейшее известно: вооруженные столкновения ЮНА и сил Территориальной обороны Словении в Орможе и близ Езерского, блокировка дорог бойцами Территориальной обороны по всей Словении, «десятидневная война», вывод частей ЮНА из Словении. Иначе развивались события в Хорватии.
Уже в середине июня хорватское руководство приступило к проведению крупномасштабной операции по борьбе с отрядами самообороны сербов, которые были созданы практически во всех пунктах сербских автономий — в Сербской Краине, Восточной Славонии, Западной Славонии, Баранье и Западном Среме. После провозглашения декларации о независимости руководство Хорватии объявило федеральный закон о военной службе недействительным и приступило к формированию собственных вооруженных сил, численность которых с июня по август 1991 года возросла в 6 раз [778].
Шел интенсивный процесс их вооружения — на основе как закупок за рубежом, так и налаживания военного производства на республиканских заводах. По сообщению газеты «Народна армия», из-за рубежа Хорватией были получены средства ПВО, аналогичные имевшимся у ЮНА; а позднее — малые переносные ракетные системы американского производства типа «Стингер».
Тем не менее, после ожесточенных летних сербско-хорватских столкновений в треугольнике Осиек — Вуковар — Винковцы, а также в Придунайской Хорватии к середине августа, сербы при поддержке ЮНА завладели примерно 15 % территории Хорватии. И тогда хорватское руководство пошло, по сути, уже на формальную реабилитацию и легализацию усташества. В республику был разрешен въезд усташей из стран латинской Америки, Австрии, Германии, и страхи сербов, связанные с первыми заявлениями Туджмана, обеляющими НХГ Анте Павелича, материализовались в полной мере.
Опубликованы документальные данные, согласно которым, захваченных в плен сербов усташи, опьяненные реваншем, сажали на кол, выкалывали им глаза, отрезали уши, живыми бросали в шахты [779].
Тем не менее, ни по одному из этих фактов не возбуждено дело Гаагским трибуналом, что позволяет, даже с формально-юридической точки зрения, считать его наследником той линии на коллаборацию с бывшими союзниками Гитлера, которую повели на Балканах в конце XX века и Запад, и — к нашему сожалению и стыду — Россия.
Примечательно, что уже 28 июня ЕС, направивший в Югославию миротворческую министерскую «тройку» — Жака Поса, Джани де Микелиса и Ханса Ван ден Брука, — принимает решение заморозить всякую экономическую помощь Югославии. Это было начало политики санкций, диктовавшейся вполне прагматичными и достаточно циничными мотивами: ведь до обстрелов Вуковара и Дубровника артиллерией ЮНА [780] еще оставались месяцы, а угроза санкций уже замаячила на горизонте. Было ясно также, кто станет их жертвой: разумеется, сербы, но никак не хорватские националисты, напротив, правильно истолковавшие значение жеста как выдачу им своеобразной индульгенции на все последующие действия, каковы бы они ни были.
Разумеется, в этих условиях переговоры и не могли привести ни к какому сколько-нибудь значимому результату. А 1 июля ситуацию взорвало убийство Иосипа Рейхл-Кира, молодого шефа полиции в Осиеке [781]. Рейхл-Кир отличался умеренными взглядами и вполне искренне стремился к мирному урегулированию споров с сербами. Убийцей его, согласно большинству источников, был не серб, а хорват Антун Гуделя, эмигрант из Австралии; поручение же ему было дано крайним хорватским националистом Вранимиром Главашем, объединившим хорватских экстремистов в тайную армию в районе Осиека. Они ненавидели Кира за его миролюбие, а также — и это, конечно, еще важнее — за то, что он, как им стало известно, собирал на них досье.
Тотчас же весь состав ХДС объявил [782], что мира с сербами быть не может. И это, конечно, дает основание считать убийство Рейхл-Кира продуманной провокацией хорватской стороны, а не поступком экстремиста-одиночки. Сербы ответили тем, что потребовали от Милошевича дать им вооружение. В г. Глина, в 40 км к югу от Загреба, сербские радикалы, «четники», со своей стороны сделали все, чтобы разрушить единство пользовавшейся поддержкой гражданского сербского населения Хорватской Демократической Партии [783]. Раздуть же огонь взаимного недоверия было здесь тем легче, что именно в Глине в 1941 году усташи за один день уничтожили 800 сербов, зверски растерзанных и сожженных в местной православной церкви.
Разумеется, в обстановке, сложившейся после убийства Кира, никакого позитивного отклика со стороны краинских сербов не встретило предложение Комиссии Сабора Хорватии о защите и равноправии народов и народностей, о расширении политической и территориальной автономии. По этому предложению сербы в Хорватии являлись суверенным народом со всеми правами, кроме права на отделение. Но это предложение повисло в воздухе: было уже слишком поздно. А последовавшая 1 августа кровавая расправа сил МВД и Сбора народной гвардии над сербами г. Даля положила конец всяким разговорам на эту тему.
К сентябрю 1991 года боевые действия распространились уже почти на всю территорию Хорватии. Контроль сербских сил и самообороны и ЮНА был установлен почти над 40 % Хорватии, вследствие чего руководство последней поставило вопрос о сербской агрессии. Оно было поддержано в этом Западом и РФ, не взирая на то, что сербы защищали территорию, на которой проживали сотни лет и которую буквально залили своей кровью в годы Второй мировой войны.
Сегодня довольно многие склонны считать тогдашнее упорство краинских сербов ошибкой: ведь, в конечном счете, им пришлось вообще покинуть землю, на которой они проживали в течение почти четырех веков, к тому же предварительно вновь заплатив страшную цену кровью. Но можно ли и впрямь говорить об ошибке? Не думаю. Во-первых, весь ход дальнейших событий, дух крайнего национализма, утвердившийся в Хорватии, позволяют с основанием предположить, что все обещания, выданные, заметим, лишь под давлением сербского сопротивления [784], с окончанием такого сопротивления были бы благополучно забыты, а во-вторых — и это еще важнее, — мало кто из сербов мог предположить, какой будет эта война. Готовились к одному из многих, сходных с уже пережитыми, внутрибалканскому конфликту, в действительности же столкнулись с принципиально иным. Тим Джадак пишет в этой связи, выражая широко распространенный на Западе взгляд на события сербско-хорватской войны 1991–1992 годов: «ЮНА, а затем армии краинских и боснийских сербов полагали, что они сражаются в одной из традиционных балканских войн. Они упорно отказывались понять, что со времен 1914 года война как таковая получила дополнительное измерение международное мнение, управляемое телевидением и другими СМИ» [785].
Слово «управляемое» здесь является ключевым. Разумеется, сербы прекрасно понимали роль международного общественного мнения, но вот к чему они действительно оказались совершенно не готовы — так это ни к тому, что оно, утратив даже подобие независимости, будет лишь прикрытием прямой политической, а затем и военной агрессии Запада, ни к тому, что управляться через СМИ международное общественное мнение будет таким образом, как это произошло на деле, а именно: что «цивилизованное сообщество» сознательно закроет глаза на откровенно усташские реминисценции новой Хорватии и столь же откровенно станет смеяться над попытками сербов воззвать к общей памяти о войне против Гитлера. Словом, они оказались не готовы — это и не удивительно, ибо в подобной жесткой форме они с таким новым качеством новой эпохи столкнулись первыми — к тому, что конец ялтинско-потсдамского мира станет означать именно ревизию той самой памяти, к которой они безнадежно взывали. Геополитические замыслы Третьего рейха в их сердцевине, которой являлись Drang nach Osten и строительство Mittel-Europa [786], вновь оказались востребованы, и потому работа западных СМИ целенаправленно была сосредоточена на разрушении всех психологических установок и представлений, способных актуализации подобных замыслов помешать.
Разумеется, в этих условиях потребовался новый объект демонизации, каковым и были выбраны сербы. И чем отчаяннее они стремились напомнить о своих заслугах во Второй [787] мировой войне, тем более ожесточенному давлению и поношению со стороны Запада подвергались — как раз за то, что, верные алгоритму своего исторического поведения, снова могли встать на пути реализации планов атлантического союза, в который, в полном соответствии с рекомендациями адмирала Мэхена, удалось включить и Германию, наконец-то из соперницы англосаксонского мира превратившуюся в его союзницу.
Разумеется, такого рода пропагандистская работа лишь очень условно опирается на реальные факты. И в данном случае эта истина снова подтвердилась самым убедительным образом, о чем говорит прежде всего то, что начавшаяся именно с событий в Хорватии демонизация Белграда и лично Слободана Милошевича весьма мало соотносилась с реальным ходом событий. Очень многие сербы решительно утверждают, что как раз Белград и Милошевич, в конечном счете, бросили краинских сербов на произвол судьбы.
По словам Шешеля и полковника Милана Миливоевича, председателя Ассоциации ветеранов войны, «парамилитарные отряды» вначале действительно создавались по решению и при поддержке Милошевича, но затем оказались брошены на произвол судьбы. Причиной тому считают начавшиеся примерно в марте 1991 года — или даже еще раньше, в июле 1990 года тайные переговоры Милошевича и Туджмана о разделе Боснии и Герцеговины. Имели ли они место реально?
Начало нового века ознаменовалось решением правительства Хорватии о закрытии в архивах сроком не менее чем на 30 лет нескольких тысяч магнитофонных кассет с записями разговоров покойного президента Франьо Туджмана с различными политиками, в том числе и с Милошевичем. Решение это, принятое в канун запланированного визита в Загреб высоких представителей Гаагского трибунала, вызвало немало комментариев в прессе; вновь возникла версия раздела Боснии и Герцеговины по взаимной договоренности двух президентов. В подкрепление ее ссылаются на то, что среди частично опубликованных материалов есть и такие, которые подтверждают существование договоренностей Милошевича и Туджмана о взаимной поддержке в охране некоторых лиц, именуемых преступниками периода боснийской войны.
История этих переговоров изобилует детективными подробностями. И хотя до сих пор никто не доказал вполне достоверно их реальность, есть основания думать, что такие переговоры о разделе были — коль скоро, повторяю, они имели место, — одной из причин невнятных действий ЮНА, положение которой на территории Хорватии резко и стремительно ухудшалось. 22 июля 1991 года на заседании Президиума СФРЮ в расширенном составе было принято Заявление о неприменении силы для разрешения разгорающегося конфликта. Хорватия, однако, оговорила принятие Заявления безусловным возвращением ЮНА в гарнизоны, но и этого хорватскому руководству показалось мало. И на пресс-конференции Франьо Туджман сделал, можно прямо сказать, подстрекательское заявление: «Население должно быть готово, возможно, и к всеобщей войне за оборону Хорватии». Оно резко контрастировало со словами Милошевича: «Сербия не воюет», и этих слов до сих пор не могут простить ему многие краинские и боснийские сербы, считая, что именно они развязали руки хорватской стороне.
20 августа 1991 года хорватские отряды территориальной обороны блокировали два небольших гарнизона ЮНА в Вуковаре. В их действиях активное участие принимали военизированные группировки [788] Добросава Параги, которого даже западные журналисты именовали неонацистом и в отряды которого, по большей части, вливались прибывающие из-за рубежа усташи. 21 августа председатель кризисного штаба Восточной Славонии и Бараньи Владимир Шеке оповестил общественность, что югославская армия лишается снабжения электроэнергией, водой и продовольствием. Международное общественное мнение безмолвствовало, на что позже в беседе с итальянскими журналистами Ратко Младич, в 1991 году командующий 9 корпуса ЮНА в Книне, указал как на вопиющее проявление политики двойных стандартов. 25 августа казармы были блокированы и в Сплите, а 27 августа Белград обратился в Министерский Совет ЕС с просьбой повлиять на хорватские власти с тем, чтобы они прекратили террор против сербов. Просьба осталась без ответа.
В сложившейся ситуации сербам оставалось действовать самостоятельно, и 24 сентября 1991 года части ЮНА [789] через плодородную равнину, окружающую Вуковар, двинулись на город. Этот день и можно считать началом войны, хотя сама операция началась 3 сентября [790]. Она имела специфический характер: не было ни одного крупного сражения, однако в течение двух месяцев город обстреливался из сотен орудий различного калибра, с самолетов, а также с военных судов, бросивших якорь на Дунае. Гражданское население — и сербы, и хорваты — пряталось по подвалам.
И лишь после того, как город был разрушен, танки и пехота двинулись вперед, почти не встречая сопротивления: соотношение атакующих и обороняющихся было 30 или даже 50 к 1, в зависимости от направления атаки. Означало ли это, что Хорватия, так тщательно готовившаяся к войне и так хорошо вооружаемая, оказалась к ней не готова? Многие беженцы из Вуковара утверждали иное: по их словам, Туджман сознательно, в целях пропаганды, пожертвовал городом, в котором погибли 2300 человек и тысячи были ранены, и около 60 тысяч стали беженцами. Версия представляется слишком уж циничной и хитроумной, однако начавшаяся война предлагала и не такие загадки.
Еще более непонятным было поведение сербской стороны. Она немало проиграла в пропагандистском плане при осаде Вуковара — осаду нельзя не признать жестокой; более того — в начале октября ЮНА начала обстрел знаменитого Дубровника, города-памятника, охраняемого ЮНЕСКО и излюбленного места отдыха немецких туристов. Особой стратегической необходимости в этом не было, зато реакция западного общественного мнения была предсказуема и, хотя обстрел вовсе не имел массированного и регулярного характера*, не замедлила последовать. При этом, разумеется, был полностью проигнорирован тот, упоминавшийся даже в западной печати факт, что хорваты преднамеренно размещали снайперов на крепостных стенах, окружающих историческую часть города, чтобы провоцировать сербов на шокирующий мировую общественность обстрел именно этой части. Тем временем в Краине господствовал хорватский террор: Госпич [791], Дарувар, Карловац, Вировитица, Сисак, Огулин — все эти точки на карте уже осенью 1991 года окрасились кровью сербов, и сотни тысяч их бежали от репрессий, воскрешавших самые страшные страницы Второй мировой войны. Но об этом западные СМИ молчали, тогда как антисербская истерия нарастала.
Тем более странными и непоследовательными выглядели действия руководства Югославии. Добыв победу под Вуковаром такой дорогой ценой [792], оно уже 23 ноября согласилось с планом Сайруса Вэнса, уполномоченного представителя ООН. План Вэнса предусматривал вывод ЮНА из Хорватии, возвращение беженцев, создание полиции на мультиэтнической основе и разоружение краинских сербов. Три последних условия, в сложившейся ситуации, были абсолютно невыполнимы; что же до первого, то Белград приступил к его исполнению. Это вызвало крайне негативную реакцию краинских сербов, которую Милошевич проигнорировал. И хотя поставки оружия из Сербии в Краину через Боснию продолжались, в целом краинские сербы оказались предоставлены своей участи.
Мотивы такого решения сложны и до сих пор интерпретируются по-разному. Ясно, однако, что помимо нарастающего давления Запада и предполагаемых закулисных игр с Туджманом, немалую роль сыграли тяжелые процессы, развивавшиеся в югославской армии. Победа под Вуковаром, овладение полуостровом Превлака, господствующим над стратегически важной Которской бухтой, — все это был фасад, за которым царили хаос, внутренние распри и, что самое печальное и самое непривычное для сербов, отсутствие высокого боевого духа. Сколь бы ни было неприятно говорить об этом, но истину отрицать невозможно, особенно когда речь идет о вещах, во всеуслышание и с большим прискорбием уже признанных самими югославскими военными и политиками высокого ранга.
Увы, сербские [793] сербы не хотели воевать. Борис Йович, председатель Президиума Югославии, в дни начала войны констатировал: «Ключевым условием и для ведения мирных переговоров и для ведения войны — этих двух параллельных процессов — является исполнение в стране воинской повинности. Мы хотели для начала призвать около пяти тысяч. Но ответ был ужасающим: призыв оказался выполненным на двадцать пять процентов. Мучительно говорить об этом…»
Резко увеличилась эмиграция молодежи [794] с целью избежать призыва, практиковались и другие, самые причудливые формы уклонения, притом даже и среди краинской и боснийской сербской молодежи. Разумеется, это не ускользнуло от пристального взора «богов войны», оценивавших возможный потенциал югославского сопротивления. И, после согласия Милошевича на вывод ЮНА из Хорватии и размещение здесь «голубых касок», он был сочтен достаточно слабым для того, чтобы начать форсированную подготовку к признанию Словении, Хорватии, а затем БиГ и Македонии, то есть к закреплению фактического расчленения СФРЮ де-юре. Дипломатическая активность на этом направлении достигает температуры кипения, и при этом интересы сербов игнорируются уже самым грубым и откровенным образом.
Еще 23 октября 1991 года на Конференции по Югославии, проходившей в Гааге, ее председатель, министр иностранных дел Великобритании лорд Каррингтон представил новый проект ЕС о будущем югославском государстве, в котором было исключено ранее принятое положение о действии специального статуса конкретно для сербов в Хорватии. И это — несмотря на то, что руководство Югославии представило факты политики геноцида, проводимой хорватскими властями по отношению к сербскому населению. А уже 29 октября министры иностранных дел стран ЕС в Брюсселе объявили о решении ввести экономические санкции, если Сербия до 4 ноября не примет предложение лорда Каррингтона. Санкции и были введены 7 ноября 1991 года, одновременно с совещанием НАТО в Риме, на котором был создан Совет НАТО по сотрудничеству со странами Восточной Европы. СССР присоединился к санкциям в части эмбарго на поставки вооружений.
Как и Запад, он проигнорировал принцип по крайней мере равной ответственности, а также конкретную сложность ситуации и то, что не далее как 3 ноября хорватские военизированные группировки разорили 18 беззащитных сербских сел на территории Западной Славонии, учинив показательную этническую чистку. Среди убитых было пятеро детей в возрасте до 5 лет. И хотя формально СССР еще существовал [795], было ясно, что как фактор международной силы он уже прекратил свое бытие. Разумеется, «концерт мировых держав» делал отсюда свои выводы. Позже Альфред Шерман, бывший советник Маргарет Тэтчер, создавший вместе с нею Центр политических исследований в Лондоне, говоря о возникновении антисербского фронта, объединившего англосаксонские страны, Германию и ислам, констатировал: «Была бы, как раньше, сильна и авторитетна Россия, никогда бы Германия не посмела раньше всех признать независимость Хорватии и Словении. После этого шага Бонна и началась война…»
Ну, во-первых, война, как мы видели, началась раньше, а во-вторых, несмотря на верность этого утверждения по сути, оно несколько сгущает краски в том, что касается персональной ответственности Германии. Да, последняя не скрывала своих целей и напористо поддерживала своего былого союзника, Хорватию [796]; но что заставляло другие западные державы идти у нее на поводу? Разумеется, осознание единства фундаментальных целей в пост-ялтинском мире и незначимость чьих-то там воспоминаний о том, кто и по какую линию фронта находился во Второй мировой войне, — всей этой «лирики», столь ничтожной в глазах серьезных людей, «богов войны». Самоуничтожение СССР/России в качестве великой державы лишь окончательно развязало им руки. Случайность ли, что еще в августе 1991 года [797], то есть еще даже до Вуковара и Дубровника, события в которых стали формальным поводом к антисербской истории и введению санкций, произошло событие, о котором Жерар Бодсон пишет: «Без тени сомнения можно присудить награды за несознательность и безответственность участникам 14 Конференции Европейской демократической унии, собравшей в Париже в августе 1991 года лидеров демократических, либеральных и консервативных партий Европы, глав правительств, министров и представителей Хорватии, Словении и Боснии и Герцеговины, которые без колебаний высказались за независимость этих трех югославских республик».
Между прочим, это респектабельное собрание имело свою мрачную, откровенно фашистскую «тень», певшую вполне в унисон с Европейской демократической унией. Вот только если на поверхности сербов клеймили нацистами, то в подполье [798], призывая добровольцев помочь Хорватии [799], сражающейся с «безобразным чудовищем сербо-коммунизма», откровенно отсылались к прецеденту борьбы иностранных добровольцев СС против Красной армии.