73596.fb2
И если уж не забираться совсем в глубь истории, ища подобий [1229], то ближайшую аналогию можно обнаружить, пожалуй, в сдаче Россией правительства Наджибуллы и, соответственно, Кабула моджахедам в 1992 году. Теперь ситуация повторялась в Грозном.
Свидетельство очевидца: «С началом штурма наши блоки и комендатуры были изолированы не только от основных войск, но и друг от друга. Без воды, без еды, с ограниченными боекомплектами. Раненые без медицинской помощи умирают, рядом разлагаются трупы убитых.
Почти неделю бойцы на блоках и в комендатурах сражались в таких условиях. Каких-либо попыток их деблокировать практически не предпринималось. Только через некоторое время начальство все-таки зашевелилось…»
Основной удар боевиков 6 августа был направлен на железнодорожный вокзал и комплекс правительственных зданий в центре Грозного. Вокзал был взят легко, при этом боевикам достались богатые трофеи: несколько прибывших незадолго до штурма вагонов с оружием и боеприпасами [1230]. В центре же, где по Дому правительства был нанесен массированный удар с применением РПО «Шмель», развернулись тяжелые бои. На помощь блокированным российским военнослужащим и сражавшимся рядом с ними чеченским милиционерам и бойцам чеченского ОМОНа были брошены колонны бронетехники 205-й бригады из аэропорта «Северный». Одна из них, потеряв до половины техники, сумела пробиться к осажденным, что переломило ход событий: боевикам так и не удалось войти в здание.
Уже к 9 августа стало ясно, что «блиц» им не удался, а по данным радиоперехвата, к 17 августа боевики начали испытывать недостаток боеприпасов. Некоторые полевые командиры запрашивали свое командование: «У нас много раненых. Хватит, пора уходить».
Большие потери были и со стороны федеральных сил: по данным Главной военной прокуратуры, в августовских боях за Грозный были убиты около 420, ранены 1300 и пропали без вести 120 российских военнослужащих. Тем не менее, несмотря на эти потери, тяжелые бои и явное предательство «низов» «верхами», почти все КПП, блокпосты, комендатуры и военные городки, аэропорт «Северный» и база в Ханкале оставались в руках внутренних войск и подразделений МВД. Были подтянуты резервы, сформированы штурмовые отряды, артиллерией пристреляны маршруты передвижения боевиков. Подразделения 101-й бригады постепенно возвращали контроль над площадью Минутка. Ультиматум, предъявленный боевикам генералом Пуликовским, стянувшим федеральные силы вокруг города в плотное кольцо, означал близость решающего перелома.
Однако все жертвы, мужество и стойкость солдат оказались напрасными: 22 августа новый секретарь Совета безопасности генерал А. Лебедь, еще 10 августа назначенный новым полномочным представителем президента Российской Федерации в Чеченской республике, и начальник штаба вооруженных формирований Чечни А. Масхадов подписали Договор о разведении противоборствующих сторон, отводе войск и совместном контроле за отдельными районами Грозного. Началось создание совместных комендатур федеральных войск и чеченских боевиков, федеральные силы стали отводиться из Грозного. Тем самым сдача его, о которой в течение почти двух недель коварно велись переговоры за спиной у сражающейся армии, стала совершившимся фактом. На территорию «Северного» стягивались части, выводимые по договоренности между Масхадовым и Лебедем, — подавленные, озлобленные, усталые. И уже тогда иные давали совершенно точный, как показало будущее, прогноз дальнейшего развития событий: «Пройдет какое-то время — и вооруженные до зубов боевички отправятся «гулять» за пределы Чечни. Сейчас нас выведут, но я уверен, что мы еще с ними где-нибудь встретимся, например в Осетии. А закончится все тем же самым, придется все повторять по второму кругу, начиная со штурма Грозного… Мое государство послало сюда меня воевать с незаконными вооруженными формированиями, с бандитами. Сколько своих здесь положили, а теперь узаконили бандитов?!» За исключением того, что снова встретиться пришлось не в Осетии, а в Дагестане, предугадано все было безошибочно; и слабо верится, чтобы генерал Лебедь не понимал того, что понимал начальник разведки майор Е., чьи слова приводит «Солдат удачи».
Не мог генерал не понимать и того, каким издевательством над российскими солдатами является самый замысел пресловутых «совместных комендатур», превративших российских солдат в заложников боевиков, в подчиненных, которым поручалась самая грязная, тяжелая, а нередко и опасная работа — вроде уборки полуразложившихся под августовским солнцем трупов. А также — и невольных соучастников расправ с «неугодными», сведением счетов с которыми тотчас занялись триумфаторы. Последнее — одна из самых мрачных страниц всей чеченской кампании, ее не любят открывать даже и многие из тех, кто клянет Лебедя за предательское соглашение, обессмыслившее жертву русского солдата. При этом, однако, как-то не очень охотно вспоминают о тех чеченцах, которые искренне поддержали усилия федерального центра и чья участь теперь оказалась поистине ужасной. Командир оперативного взвода чеченского ОМОНа М. Буавади имел все основания сказать: «Соглашение России и Масхадова — это предательство той части населения Чечни, которая боролась за Чечню в составе России…»
Все это не помешало, однако, Москве 31 августа 1996 года Хасавюртовскими соглашениями узаконить воцарившийся в Чечне произвол, жестокое сведение счетов, откровенное торжество боевиков, вовсе и не думавших скрывать, что соглашение от 22 августа они воспринимают исключительно как свою победу и свои части никуда отводить не собираются. 31 августа А. Лебедем и А. Масхадовым были подписаны совместное Заявление о прекращении военных действий в Чечне и Принципы определения основ взаимоотношений между Российской Федерацией и Чеченской Республикой. При этом Лебедь объявил, что в ходе военных действий в Чечне погибло 80 тысяч человек — хотя даже по данным «Мемориала», склонного скорее завышать, нежели занижать число жертв войны, оно на январь 1997 года составило 4379 человек, 703 пропали без вести. МО дает цифру примерно в два раза меньшую, Комитет солдатских матерей — примерно в 3 раза большую.
В любом случае статистика, приведенная Лебедем, была абсолютно не соотносимой с данными всех этих трех источников, отзывалась фантастикой, но притом фантастикой политически-взрывной — так как получалось, что погибла едва ли не треть населения Чечни, а это не могло быть квалифицировано иначе, чем геноцид, на чем и настаивала чеченская сторона. И хотя Хасавюртовские соглашения, вводя понятие «отложенного статуса», предполагали, что таковой будет определен до 31 декабря 2001 года, Масхадов и его сторонники трактовали их исключительно как признание Россией ее неискупимой «исторической вины» перед Чечней — со всеми вытекающими отсюда следствиями, в том числе и уплатой репараций. Притом — не более не менее как за 400 лет, так как теперь и президент Ельцин, с чьей-то подачи, упорно твердил об окончании «четырехсотлетней войны между Чечней и Россией».
Но Чечня отнюдь не собиралась заканчивать ее — и уж, во всяком случае, на условиях официальной Москвы. 15 октября Комитет обороны Чечни назначил на 27 января 1992 года выборы президента республики и парламента; а 27 октября Общенациональный конгресс чеченского народа высказался за полную независимость и суверенитет Республики Ичкерия. Ответом Москвы стал широкий жест обещания масштабной экономической помощи [1231] и возобновление, при активном участии Б. Березовского, нефтяной игры вокруг Чечни и «трубы».
В тот самый день, 23 ноября 1996 года, когда президент РФ подписал Указ о выводе из Чечни последних оставшихся там двух бригад федеральных войск [1232], премьер В. Черномырдин и А. Масхадов, теперь тоже премьер, подписали Временное соглашение о принципах взаимоотношений между федеральным центром и Чеченской Республикой, предусматривавшее формирование особых экономических отношений после выбора президента и парламента Чечни.
«Особость» эта более всего касалась сотрудничества по вопросам добычи, переработки, транспортировки нефти, нефтепродуктов и газа, при котором чеченская сторона должна была стать гарантом безопасности трубопроводного транспорта и нефтегазовых предприятий. Соглашение это сыграло немалую роль как фактор политической поддержки кандидатуры Масхадова на выборах, так как именно он представлялся [1233] гарантом реализации экономических интересов определенных лиц с российской стороны.
А тем временем, покуда определялись и столбились эти интересы, остатки Российской армии, преданной и униженной, покидали Чечню. Надписи на бортах боевых машин были красноречивы: «Грозный, мы еще вернемся!», «С надеждой, что все это было не напрасно», «Страна может быть не права, но она наша Родина», «Нас предали, но нас не победили». В отличие от того, что происходило при выводе ОКСВ из Афганистана, когда на Родине солдат встречали приветственные транспаранты, лозунги, знамена и духовые оркестры, здесь армии даже не позволили сохранить остатки чести — и хотя бы видимость государственного внимания к ней.
Освистанная чеченскими мальчишками, стоявшими по обочинам шоссе, оплеванная глумливыми СМИ, она в декабре 1996 года была выброшена в заснеженные ставропольские степи, на заброшенный аэродром бывшего ДОСААФ. И если ниточка связи армии с Россией не порвалась тогда совсем, то это исключительно благодаря жителям Ставрополья, несшим и везшим солдатам продукты, теплые вещи, топившим для них бани. И все же чувство горечи переполняло военных: «Ощущение мерзкое. Как будто ведро помоев в лицо выплеснули», — так емко и образно выразил это чувство один из офицеров.
Другой развил сходные мысли более пространно: «За что людей столько положили? Чего добились? Если здесь [1234] установлен мир — то я римский император. Если раньше мы здесь не давали бандитствовать и грабить, как им хочется, то уж теперь-то они развернутся. Никто не помешает. Они уже сейчас орудуют в Грозном и окрестностях, да еще и числятся при этом защитниками общественного порядка… В Чечне им скоро будет тесно. Слишком уж их много, а делить и грабить скоро станет нечего. Они же дальше двинут, в Россию. А тогда что? Опять Грозный брать или Чечню колючей проволокой обносить и минировать?..» [1235].
Сказано это было на пороге 1997 года, но как актуально звучит в конце 2001-го! Вторая чеченская кампания не распутала, а еще туже затянула узел, завязанный «Хасавюртом», партнер же Лебедя по позорно памятным соглашениям Аслан Масхадов, 12 февраля вступив в должность президента Республики Ичкерия, наотрез отказался от участия в Совете Федерации и заявил, что вопрос о полной независимости Чечни может быть решен и до 2001 года. Открывался почти трехлетний период внешней неопределенности и даже стагнации ситуации в Чечне; однако за этой поверхностью развивался активный процесс, к концу последнего десятилетия ХХ века выведший «чеченский вопрос» на новый уровень и в качественно иное состояние.
Южная дуга: ход анаконды
Первый период в истории ичкерийского движения, окончание которого как раз и можно датировать 1996 годом, в общем и целом характеризуется присяганием его лидеров общедемократической идеологии Народных фронтов. В своем генезисе, о чем уже говорилось выше, оно было особыми узами связано с антисоветскими и антирусскими движениями Прибалтики. В той же мере, в какой здесь обозначалась исламская тема, делалось это скорее на языке «демоислама» — специфического симбиоза уже поднимающей голову идеологии политического исламизма*, ныне получившей общее имя ваххабизма, с общедемократической и антисоветской риторикой горбачевской перестройки. На просторах бывшего СССР демоислам впервые масштабно и в высшей степени кроваво проявил себя во время гражданской войны в Таджикистане**.
Первым ее отблеском можно считать февральские события 1990 года в Душанбе. И хотя, в целом, они разворачивались по сценарию, уже опробованному в других республиках, в том числе и совсем неподалеку — в Ферганской, а затем Ошской областях, здесь сразу же выявилась специфика, определяющая особое место Душанбе-90 в общем процессе раскачки нестабильности на советском, а затем постсоветском пространстве.
Прежде всего, здесь впервые на этом пространстве объектом агрессии и насилия со стороны толпы, ведомой, как и повсюду, квази-демократической национальной интеллигенцией, стали русские как таковые. Уж не защищенные более никакими табу, они в массовом же порядке обратились в бегство; и это, вплоть до разгула антирусского террора в Чечне с приходом к власти генерала Дудаева, был самый масштабный их исход из национальной республики — к сожалению, как и все остальное, происходившее в «горячих точках», почти не замеченный российским обществом.
А между тем на дороги бегства их [1236] толкало, в особенности, то, что теперь начинает ощущать и РФ: приближение «Афганистана» в указанном выше смысле как общего разогрева южной дуги нестабильности. В Таджикистане же такое приближение понималось весьма конкретно, и уже в феврале 1990 года Душанбе был переполнен слухами о возможном вторжении на территорию республики нескольких дивизий моджахедов. И хотя в буквальном смысле слова этого не произошло, было ясно, что с распадом СССР начинает растворяться, исчезать грань между его среднеазиатскими республиками и тем, что еще совсем недавно именовалось «третьим миром».
Он, со своей нищетой, хаосом междоусобиц, наркоторговлей, терроризмом, политизированным фундаментализмом и стоящей за всем этим игрой мощных политических и параполитических сил [1237], теперь начинает буквально перетекать на территорию рухнувшей сверхдержавы. И первым это познал Таджикистан, где звонкие речи лидеров демоислама [1238] своим фоном сразу же обрели дикие крики людей, истязуемых ваххабитами [1239], почему-то особо облюбовавших бани для массовых пыток и зверских казней «противников демократии». Было очевидно, что работает персонал, прошедший спецподготовку, черты которой узнавались людьми, побывавшими по ту сторону Пянджа.
По-военному конкретный вид получило вскоре такое приближение «Афганистана» к границам постсоветского пространства для едва становящейся на ноги Российской армии. 19 июля 1993 года 12-я застава Московского погранотряда подверглась нападению хорошо вооруженных моджахедов, пришедших с афганской стороны. В течение 16 часов, не получая подкрепления и неся тяжелые потери, пограничники отбивались от превосходящих сил противника.
Идея поддержки 12-й заставы частями 201-й дивизии и другими силами быстрого реагирования, выдвинутая рядом офицеров, была блокирована на высшем уровне Министерства обороны России, которое, прокомментировали тогда же эксперты, вряд ли, в свою очередь, принимало решения самостоятельно.
В формировании южной дуги нестабильности, все плотнее сжимающей Россию на этом направлении, гражданской войне 1992–1993 годов в Таджикистане принадлежит исключительная роль, связанная с особым геополитическим положением. По мнению иных, Таджикистан можно даже назвать «геостратегическим нервом планеты»; чрезвычайно высоко, с позиций уже историософских, оценивал значение Памира для судеб России великий русский философ Николай Федоров. Вот почему, парадоксальным образом, я сочла возможным рассматривать их не изолированно, но по их «гулкому» резонансу, в контексте общего процесса, развивающегося по южной дуге.
И как в 1990–1993 годы кому-то потребовалось придать острому, но все-таки в начале мирному, гражданскому конфликту такой масштаб и формат, который позволил бы превратить его в зону сплавления «Афганистана» с территорией СНГ, так после Хасавюрта в ту же матрицу уже открыто начал отливаться процесс в Чечне.
Правда, еще в 1992 году в Боснии миротворцами был задержан самолет неизвестно зачем прибывшего туда Дудаева, который был освобожден после телефонного звонка Ельцина. Об этом в «Экспресс-хронике» сообщил в сентябре того же года грозненский ее корреспондент Дмитрий Крикорьянц, зверски убитый спустя полгода. Расследование ни к чему ни привело, и удивительное равнодушие ко всей этой темной истории выказали российские, столь шумные в других случаях, правозащитники, чьим изданием традиционно являлась «Экспресс-хроника».
Очевидно, «исламистские» связи ичкерийского руководства начинали простраиваться уже в ту пору; и, возможно, уже в ту пору родилась — или уж, во всяком случае, зародилась — ныне зарегистрированная на территории США «Американская служба по делам Боснии и Чечни», информация о которой появилась на страницах марокканской газеты «Аль-алям» уже весной 2001 года. Генерал Дудаев, в феврале 1992 года давая пространное интервью «Независимой газете», педалировал все же первую составляющую явления «демоислама».
Советскую власть он корил за то, что она будто бы лишила чеченцев возможности «по-настоящему» знать, «что такое действительно литература, живопись, классическая музыка», и утверждал, что новое руководство Чечни намерено строить свою политику «на основе международного права, демократических принципов…» В том же духе был выдержан и ответ на вопрос о предпочтительной, на взгляд Дудаева, модели государства для Чечни. «Это светское, конституционное государство с равными правами и возможностями для всех граждан. С раскрепощенными душами, независимо от вероисповеданий, политических принципов и национальности».
Иное дело, что нарисованный образ уже при Дудаеве не имел ничего общего со складывающейся реальностью, о чем достаточно сказано выше; однако общедемократическая риторика все-таки на том этапе еще представлялась необходимой. И хотя начавшаяся в 1994 году война уже ввела в оборот тему газавата и соответствующую ей фразеологию, все же решающий поворот в сторону исламизма как отныне официальной идеологии Республики Ичкерия был осуществлен уже после смерти Дудаева и после заключения Хасавюртовских соглашений.
Сцены публичных наказаний палками, которые в изобилии — и, надо сказать, без особого негодования — транслировались российским телевидением, именующим себя демократическим, были лишь внешним проявлением радикального политического сдвига в Чечне. Ибо уже в том же 1996 году исполняющий обязанности президента Зелимхан Яндарбиев, в свое время так тесно связанный с латышским Народным фронтом, издал указ, отменяющий действие на территории Чечни советских и российских законов, ликвидировал светские суды, создал Верховный шариатский суд и районные шариатские структуры. При этом, отмечает Вахит Акаев, директор НИИ гуманитарных наук ЧРИ, законодательной базой шариатских судов стал Уголовный кодекс-шариат, переписанный с суданского Уголовного кодекса. Разумеется, при столь определенно выраженной ориентации сторонники ваххабитов* сразу же заняли ряд ключевых позиций в судах, правительстве и вооруженных силах Чечни. Это их политическое укрепление, усилив и без того присущую им идеологическую и религиозную агрессивность, привело к резкому обострению отношений между ними и большей частью чеченского общества, привыкшей одновременно и к традиционному, гораздо более мягкому и гибкому [1240] исламу, и к современным светским нормам судопроизводства и социального регулирования в целом.
«На митингах, организованных оппозицией в Грозном в 1997–1998 годах, сообщает Вахит Акаев, — А. Масхадова обвинили в том, что он окружил себя ваххабитами, а в принимаемых резолюциях выдвигались требования отставки министров-ваххабитов» [1241]. Напряжение внутри чеченского общества было так велико, что Масхадов вынужден был дистанцироваться от ваххабитов и в одном из телевизионных интервью заявил, что «некто Абдуррахман [1242] — эмир ваххабитов в Чечне — одобряет похищения людей и получение за них выкупа». Указом президента были лишены звания бригадных генералов А. Бараев и А. Меджидов, реформированы возглавляемые ими шариатские структуры, признаны персонами нон грата иностранцы, работавшие в шариатских судах Чечни.
Однако сторону ваххабитов приняли вице-президент Чечни Ваха Арсанов и Шамиль Басаев; и тогда же обозначилась опасная смычка крепнувшего чеченского исламизма с аналогичными процессами, развивающимися в Дагестане.
Начало втягивания Дагестана, земли давней и развитой исламской традиции, в общую формирующуюся систему радикального исламизма можно датировать 1990 годом, когда 9 июня в Астрахани состоялся учредительный съезд Исламской партии возрождения [1243]. Уже тогда местом пребывания ее штаб-квартиры была выбрана Махачкала, а председателем руководящего органа партии, именуемого Маджлис-Шура [1244], стал представитель Дагестана Ахмад-кады Ахтаев, вскоре скончавшийся. Однако работа в том же направлении** была продолжена, и теперь на первый план выдвинулся лидер ваххабитов Дагестана Багаутдин Мохаммад, приглашенный в Чечню в августе 1996 года для утверждения шариата. С появлением в Чечне Багаутдина напряженность здесь усилилась, и личность его заслуживает тем большего внимания, что именно он, в 1992–1993 годы организовавший на деньги из Саудовской Аравии Исламскую гимназию в Кизилюрте, возглавил радикально-исламское движение «Джаамат аль-ислами», базой которого стали так хорошо теперь известные всем в России села Карамахи и Чабанмахи Буйнакского района.
Именно в Карамахи, еще до начала войны в декабре 1994 года, проживал Хаттаб, взявший в жены местную уроженку, и здесь он оставил своего сподвижника Джаруллу Раджбаддинова, в конце лета 1999 года руководившего обороной ваххабитских сел. Но уже за несколько лет до того здесь велась активная военная и религиозно-политическая подготовка «братьев». И готовили их не только к обороне Карамахи и Чабанмахи: по свидетельству молодого аспиранта Института востоковедения РАН, под псевдонимом М.Д. описавшего свое пребывание в «ваххабитской республике», речь там шла о походах на Махачкалу и даже на Москву. Обстановка на территории Дагестана обострялась, и только за 1996 год здесь было совершено 19 террористических актов, в результате которых погибли 77 и ранены 28 человек. Об антироссийском джихаде открыто говорила распространяемая ваххабитами пропагандистская литература. В 1997 году «Центральный фронт освобождения Кавказа и Дагестана» взял на себя ответственность за вооруженное нападение на 136-ю бригаду российских федеральных войск в декабре 1997 года. Тогда же Багаутдин Мохаммад публично заявил, что «Дагестан может оставаться в составе России, только если она станет мусульманским государством». И тогда же, в декабре 1997 года, Салман Радуев и руководство «Боевых отрядов джамаатов Дагестана» установили союз, подписав соглашение о военной взаимопомощи и провозгласив своей целью борьбу за единое исламское государство, за независимость от России.
В совместном заявлении сторон говорилось, что «джамаат дагестанского народа представляет интересы дагестанцев в деле служения Аллаху, так же как и командование армии Дудаева представляет интересы чеченского народа, интересы свободы и независимости всего Кавказа. Мы гордимся тем, что этим договором мы заложили начало тесного сотрудничества между народами и боевыми подразделениями джихада Дагестана и Ичкерии…» [1245].
Стороны, заключившие военный союз, заявили о целях совместной борьбы против «общего врага — Российской империи» и создания единого, основанного на нормах шариата мусульманского общества на всей территории Кавказа. И это были не просто слова. Одновременно с увеличением числа «курсантов», направляющихся на военно-тренировочные базы, расположенные, по большей части, на территории Чечни, и в Чечню, и в Дагестан во все большем количестве начали прибывать проповедники, а скорее пропагандисты из Пакистана, Саудовской Аравии, ОАЭ, Египта, возрос поток соответствующей литературы, а также финансов. По некоторым данным, уже в 1996 году филиалу ИПВ в Дагестане Саудовская Аравия выделила 17 миллионов долларов США.
Одновременно в республике открылись филиалы зарубежных исламских центров — в частности, имеющих штаб-квартиры в США и в Германии.
«В Махачкале, — отмечает один из экспертов, — неоднократно отмечалось появление представителя исламской организации «Братья-мусульмане» в России, гражданина Судана Адама Мухамеда Адама.
Важную роль в координации деятельности эмиссаров исламских фундаменталистских организаций играл имам крупнейшей в Медине мечети Абдулгамид Дагестани. Он из Саудовской Аравии руководил лидером ИПВ Дагестана Ахтаевым, а также рядом представителей даргинского духовного управления через Грозный». Идеология радикального исламизма, по сути, тождественная идеологии талибов, связи с которыми и не скрывались, агрессивно наступала на традиционный ислам, объявляемый «не чистым» и «не настоящим». Это, разумеется, не могло не вызывать болезненной реакции, особенно в Дагестане, всегда считавшемся и ощущавшем себя колыбелью ислама на Северном Кавказе.
Об экспансии ваххабизма и ее далеко не идеально-религиозных целях с тревогой говорил в феврале 1998 года верховный муфтий Дагестана Сайидмухаммед Абубакар [1246]: «Как быть, если «Камазами» завозят идеологическую литературу, а ты и брошюру не можешь отпечатать? Они вооружены, а у тебя только одно оружие s слово, убеждение, а у них «зеленые», без счета подбрасываемые из-за рубежа, а ты «отделен от государства»». Правда, удобная позиция?.. Появилась опять же удобная формула, чтобы оправдать бездействие тех же эфесбэшников: «Мы с инакомыслием теперь не боремся». Но о каком инакомыслии речь? Это уже действие. Существуют статьи УК о разжигании межнациональной, межконфессиональной розни, о том, как нужно поступать с теми, кто вносит деструктивные тенденции в общество». [1247].
Напор ваххабитов на традиционный ислам и, конкретнее, суфийские ордена на Северном Кавказе [1248], побудил традиционное духовенство Дагестана и Чечни предпринять попытку консолидации антиваххабистких сил. С этой целью в Грозном был созван конгресс мусульман Чечни и Ингушетии, на котором было принято общее заявление, осуждающее деятельность ваххабитов и призывающее органы власти Северного Кавказа объявить ваххабизм вне закона, а также немедленно расформировать вооруженные группировки проваххабитского характера. Масхадову предлагалось избавиться от «представителей администрации президента и правительства, морально и материально поддерживающих это экстремистское течение».
Слово «экстремистское» в складывающейся ситуации было не жупелом, а констатацией, если угодно — медицинским диагнозом. Ведь в начале того же 1998 года в Гудермесе состоялось совещание сил религиозной оппозиции, на котором обсуждалась ситуация в Дагестане — в ключе отнюдь не аполитичном. Участники совещания указали на важность «священной войны в мусульманской религиозной практике», а затем конкретизировали проблему, назвав отношения между ваххабитами и пророссийским руководством Дагестана «военными» со всеми вытекающими отсюда следствиями. Лидеры исламского джамаата призвали своих сторонников «в полном объеме активизировать исламский призыв и вести джихад против неверия и всех тех, кто его олицетворяет».
Остается напомнить, что в том же 1998 году была предпринята попытка захватить здание правительства и госсовета Дагестана, организованная братьями Хачилаевыми.
В таком контексте антиваххабитский конгресс в Грозном не может не быть признан явлением экстраординарным и дававшим Москве исключительные возможности, по меньшей мере, нейтрализации столь опасно развивающегося процесса на Северном Кавказе. Причем в данном случае она могла ограничиться всего лишь именно нейтралитетом, благожелательным по отношению к антиваххабитским силам. Впрочем, в крайнем случае довольно было бы и простого нейтралитета, но именно от этой позиции отказалась Москва.
22 июня 1998 года на Старой площади, в здании администрации президента России, прошло заседание обновленной комиссии при президенте России по противодействию политическому экстремизму. Комиссия пришла к выводу, что течение ваххабизм не является экстремистским, и это был настоящий удар в спину антиваххабитским и пророссийским силам на Северном Кавказе — удар, сравниваемый, пожалуй, лишь с теми, которые горбачевское руководство в свое время наносило сторонникам сохранения СССР в союзных республиках.
И, разумеется, подобное не объяснишь одной лишь некомпетентностью. Речь скорее о другом, и, думается, прав в своей оценке Вахит Акаев: «Тот факт, что ваххабизм, официально запрещенный в Чечне, Ингушетии и оцениваемый как исламский фундаментализм в Дагестане, был в тот момент признан российскими силовыми министрами* как течение мирное, неэкстремистское, говорит о том, что это течение нашло поддержку в определенных политических кругах в Москве».
Причем приходится сделать вывод, в кругах, втянутых в «Большую Игру», цели которой как раз в это время начали особенно отчетливо обозначаться на Кавказе и требовали замены первичного, «общедемократического» и светского, формата процесса иным — радикально-исламским. Едва ли не последним напоминанием о начальном европеистском замысле «Общекавказского Дома» стала состоявшаяся в июне 1997 года в Кисловодске встреча кавказских руководителей [1249], которую назвали Кавказским Маастрихтом. Однако отсутствие Чечни, ключевой для данного региона республики, делало всю перспективу «Маастрихта» химерической, в Чечне же происходили крутые перемены. Причем они резко обозначились именно тогда, когда, казалось бы, возникли самые благоприятные условия для реализации тщательно готовившихся проектов «Кавказско-Евразийского Общего рынка».