Вообще говоря, журналам Новикова 1769–1772 гг. были свойственны ноты сочувствия к «третьему сословию», сочетавшиеся с сатирой на развращение дворянства в характерный узел идей, сближавшихся с французским просветительством.
В 8 листе «Трутня» дан рассказ о том, как некий дворянчик украл у своего дяди-судьи часы. Подозрение пало на честного подрядчика-крестьянина, а так как судья был много должен подрядчику, то воспользовался случаем и велел пытать его. Избиваемому подрядчику судья предлагает изорвать его вексель и дать ему еще две тысячи рублей. К счастью случайно выяснилось, что вором является дворянчик. В результате дворянчик остался безнаказанным, а честный подрядчик – все-таки избитым до полусмерти плетьми.
Взаимоотношения «Живописца» с Екатериной II были очень сложны, как была сложна и вся политическая ситуация перед пугачевским восстанием. Новиков посвятил журнал «Неизвестному г. сочинителю комедии «О, время!», т.е. Екатерине, при хвалебном «приписании» (статье-посвящении). Оканчивает он эту статью весьма примечательно:
«Без вашего примера не отважился бы я напасть на пороки», и прибавляет в постскриптуме: «Хотел бы я просить вас, чтобы вы сделали честь моему журналу сообщением какого-либо из ваших мелких сочинений; но опасаюсь отвлечь от упражнений (т.е. занятий) ваших. Впрочем, для меня весьма лестно получить ваш ответ».
Ясно, что Новиков хотел поставить себя под защиту императрицы, хотел сделать все возможное, чтобы жить в мире с нею. В листе 7 помещен ответ Екатерины на это посвящение. Она комментирует свою комедию, на приглашение участвовать в «Живописце» она отвечает вежливым отказом.
Между тем еще во 2 листе Новиков позволил себе полемику с Екатериной:
«Бедный автор! в другом месте увидишь нравоучителя, порицающего всех критиков и утверждающего, что сатиры ожесточают только нравы, а исправляют нравоучения; но читатель ему ответствует: ты пишешь так сухо, что я никогда не имею терпения читать твои сочинения». По-видимому, здесь намек на взгляды «Всякой всячины». Заканчивается же статья (и лист журнала) советом самому себе: «требую от тебя, чтобы ты в сей дороге никогда не разлучался с тою прекрасною женщиною, с которою иногда тебя видал: ты отгадать можешь, что она называется Осторожность».
В 6 листе помещена «ведомость» из Ярославля, заключающая прославление комедий Екатерины (они были помечены «сочинено в Ярославле»). В листе 7 напечатано «Письмо к сочинителю Живописца» от некоего старика, которому очень нравится журнал: смысл письма в том, что, мол, Екатерине не следует угнетать «Живописца».
Здесь говорится: «Куда бы ты попал бедняжка, есть ли бы эту песню запел в то время, когда я был помоложе. О время! ты протекло и не возвращайся к нам никогда. Но сказать ли тебе, друг мой, ты многих вооружил против себя; тебя злословят: так-то воздают тем людям, которые говорят правду! Но что нужды: живучи в свете, я насмотрелся на перемены людских мнений: я терпел и больше этого, однакож все это миновалось. Не сердись на то, что люди испорченных нравов тебя поносят: друг мой; тебе это такую же честь делает, как и то, что честные люди благодарят тебя. Однако ж пиши поосторожнее; любя тебя, я сожалеть буду, если прервется твой журнал.
Дай бог тебе счастия и лучший успех в твоем труде».
«Живописец» за 1773 г. – явное падение журнала. Еще в 5 листе он жалуется на злобные нападки дворян, оскорбленных сатирами первого тома (в «Письме», являющемся продолжением писем к Фалалею). Вообще же, в 1773 г. в журнале исчезает сатира, пропадает настойчивость в борьбе. Журнал теряет «направление». Новиков, видимо, уже не уделяет ему даже достаточного внимания. В листе 23 он напечатал «письмо к господину Живописцу» от некоей дамы и свой ответ ей, уже помещенные в листе 10. Летом 1773 г. журнал прекратился.
«Кошелек». «Кошелек», последний сатирический журнал Новикова, выходил в 1774 г. Еще не было подавлено пугачевское восстание, когда Новиков начал выпускать этот журнал. Он был посвящен «отечеству». Задуман он был как журнал на одну тему: прославить российские добродетели древних времен и дискредитировать влияние Франции и тем самым новой французской философии – такова задача, которую ставил себе «Кошелек». Галлофобия приобретала здесь характер консервативности. Плеханов пишет: «Наши противники французского влияния выступили также и противниками передовой французской философии. В своих сатирических изданиях Новиков нередко так выражался, как будто в его представлении свободные мыслители тогдашней Франции отожествлялись с профессорами академии волосоподвивательной науки»*. При этом косвенно сатира на галломанию задевала и двор, тянувшийся за Версалем. В 1772 г., до пугачевского восстания, Новиков готов был блокироваться с Радищевым. Теперь, в 1774 г., когда пугачевское восстание сказало уже свое слово, Новиков качнулся «вправо».
Основная идея «Кошелька» выражена уже в предисловии к журналу. Первая же статья его посвящена вопросу о «злоупотреблении, вкравшемся в нас к порче российского наречия», т.е. об употреблении в нем иностранных слов. Вслед за этой статьей начались печатанием в журнале «Разговоры» – между россиянином и французом и между немцем и французом; они занимали 2-й и 3-й листы журнала. Здесь доказывается, что «россияне все к добродеянию склонны», что «предки наши во сто раз были добродетельнее нас, и земля наша не носила на себе исчадий, не имеющих склонности к добродеянию и не любящих своего отечества». Наоборот, французы не слишком добродетельны. В Россию же приезжают именно французские жулики. Они воспитывают русских баричей, т.е. развращают их сердца; они сознательно заражают их «любовию к французам и... отвращением от своих соотечественников». Француз говорит: «Моя философия гласит: обманывая дурака, в том ни греха, ни стыда нет»; такова пародия «Кошелька» на моральные учения энциклопедистов.
* Плеханов Г. В. История русской общественной мысли. М., 1919. Т. III. С. 186.
В конце этой длинной статьи говорится: «О, когда бы силы человеческие возмогли, дабы ко просвещению россиян возвратить и прежние их нравы, погубленные введением кошельков в употребление [кошелек – особый бант на прическе, на мужской косе; это французская мода, отсюда и название журнала]; тогда бы можно было поставить их образцом человека. Кажется мне, что мудрые древние российские государи якобы предчувствовали, что введением в Россию наук и художеств наидрагоценное российское сокровище, нравы, погубятся безвозвратно; и поэтому лучше хотели подданных своих видеть в некоторых частях наук незнающими, но с добрыми нравами, людьми добродетельными, верными богу, государю и отечеству».
Листы 6-й, 7-й и начало 8-го «Кошелька» заняты комедией в одном действии «Народное игрище». В предисловии к ней идет речь о том, что «Детушевы и другие комедии мало полезны для народа» (т.е. «низов» общества) и что нужно создать такие пьесы для народного театра, которые обращались бы «в их пользу».
«Нет нужды в том, что в них не будут сохранены театральные правила, лишь бы замыкалось в оных нравоучение и почаще представлялись бы примеры, к подражанию народному годные: то есть добрый слуга, честный купец, трудолюбивый хлебопашец, и сим подобные. Сие было бы весьма не худо».
Если такова была теория, то практика оказалась в сущности крепостнической. «Народное игрище» – это школа рабов, в первую очередь, крепостников-помещиков – во-вторую.
В начале комедии разговаривают Андрей и Василий. Андрей говорит: «о старом барине нашем: ты знаешь, как он нас содержит, сколько до нас милостив; я много раз видел, когда он за вину кого из нашей братии наказывал, тогда он почти плакивал. После этого не должно винить худых помещиков, потому что лихости их мы сами часто бываем причиною.
Василий. Андрей Тимофеевич, ты говоришь правду, грешно не угождать доброму помещику».
Конечно, «все мужики нашей деревни» любят барина, который почти плачет, когда сечет их, хотя делает это «много раз». Конечно, «честный слуга» должен «угождать» господину – ведь он сам виноват, когда его господин свиреп.
Крестьяне идеального помещика, изображенного в комедии, «все грамотеи», помещик «нарочно нанял студента, чтобы крестьянских ребят всех обучил грамоте: ето милость господская. Смотря на наших крестьян, сердце не нарадуется, как они зажиточны; а ето оттого, что барин умел их приохотить ко трудам. Ежели у доброго помещика крестьянин беден, так он на себя должен пенять: либо он ленивец, или пьяница». Так, с уроков помещикам автор быстро съезжает на уроки крепостным. Одна из основных тем комедии – пропаганда трезвости. В конце комедии верный раб Андрей награжден барином; пьяница Василий обещает больше не пить и также получает награду.
Лист 9-й журнала целиком занят «Одой России, на одержанные ею в 1770 годе победы». Она запоздала на 4 года.
Этой одой заканчивается «Кошелек». Почему он прекратился, не совсем ясно. Во всяком случае, Новиков не предполагал сам остановить свой журнал; и в листе 4-м и в листе 6-м он обещал поместить «впредь» свой ответ «на письмо защитника французов». Может быть, Екатерина решила вообще пресечь издание сатирических листков. Потемкин забирал в руки власть. Уроки пугачевского восстания учитывались правительством. Решено было круто оборвать все проявления не только свободомыслия, но и вообще самостоятельной мысли. Вероятно, общий поворот в правительственной политике и убил последний полусатирический журнал Новикова.
Итак, открытая борьба новиковских сатирических журналов с Екатериной, с деспотией, с правительственной литературой продолжалась менее пяти лет. И все же она оставила заметный след в русском литературном движении. Новиков был смел в своем отрицании рабски-деспотических порядков. Но он не был демократом, не был и революционером. Его критика была ограничена точками зрения воспитавшей его дворянской оппозиции; в пылу борьбы он преодолевал эту ограниченность, но не мог ее разрушить совсем.
В этом смысле характерно отношение к нему и к сатирическим журналам 1769–1774 гг. вообще в русской науке середины XIX столетия. В книге Н.Н. Булича «Сумароков и современная ему критика», появившейся в 1854 г., т.е. еще при Николае I, умеренный либерал-ученый не мог толком пояснить свою точку зрения из-за цензурного зажима; самое слово «сатира» он должен был заменить словом «критика» в заглавии книги. Однако по всему видно, что Буличу хочется подчеркнуть «благонамеренный» характер сатиры даже у Новикова; он избегает указаний на социально-политическую заостренность его журналов.
Через пять лет после книги Булича появился труд А.Н. Афанасьева «Русские сатирические журналы 1769–1774 гг.» (1859), в котором дан обзор тем, образов, отчасти полемических столкновений в этих журналах. Эта книга сыграла большую роль в подъеме интереса науки и общественности к сатирической журналистике XVIII в.; в течение ряда десятилетий она служила основой для характеристики этой журналистики и в общих курсах, и в специальных статьях, касавшихся данного вопроса и исходивших из буржуазно-либеральных точек зрения. А.Н. Афанасьев очень высоко ставит сатиру 1769–1774 гг., сочувственно относясь к ее политической умеренности, которую он выдвигает, и к ее нравоучительной тенденции,
Откликом на книгу Афанасьева явилась блестящая статья Н.А. Добролюбова «Русская сатира в век Екатерины» (1859). Добролюбов изучил в ней сатирическую журналистику на фоне широкого показа исторического, экономического, социального положения русского общества во второй половине XVIII столетия. Как подлинный революционер-демократ, он увидел в прославлении ограниченной в своих стремлениях сатиры 1769–1774 гг. оправдание либерального и оппортунистического «обличительства», расцветавшего в первые годы царствования Александра II. Поэтому он полемически заострил свою статью против именно такого «обличительства», справедливо подчеркнув ограничительный характер критики крепостнического общества и в журналах екатерининского времени. Он писал о сатирах XVIII века: «...никогда почти не добирались сатирики до главного, существенного зла, не разражались грозным обличением против того, отчего происходят и развиваются народные недостатки и бедствия. Характер обличений был частный, мелкий, поверхностный». Он видел слабую сторону сатиры 1769–1774 гг. в том, «что она не хотела видеть коренной дрянности того механизма, который старалась исправить. Этой стороны не замечает г. Афанасьев, и потому суждения его о великой важности сатиры 1770 годов отзываются весьма естественным преувеличением». «В журналах Новикова было много обличений против жестоких помещиков. Это было очень хорошо и сообразно с намерениями государыни, находившей, что злоупотребления помещичьей власти составляют страшное зло и служат поводом ко многим беспокойствам в государстве. Но весьма немногие из тогдашних сатир брали зло в самой его сущности; немногие руководились в своих обличениях радикальным отвращением к крепостному праву, в какой бы кроткой форме оно ни проявлялось. А еще это один из наиболее простых и ясных вопросов, и новиковская сатира его поставила много лучше других». «...Сатира новиковская нападала, как мы видели, не на принцип, не на основу зла, а только на злоупотребления того, что в наших понятиях есть уже само по себе зло».
Впрочем, Добролюбов со свойственной ему проницательностью выделил из всех статей сатирических журналов «Отрывок из Путешествия в*** И*** Т***», хотя о принадлежности его Радищеву он, по-видимому, не знал. Он написал: «Гораздо далее всех обличителей того времени ушел г. И. Т., которого «Отрывок из Путешествия» напечатан в «Живописце» (стр. 179–193). В его описаниях слышится уже ясная мысль о том, что вообще крепостное право служит источником зол в народе».
Глубокий анализ ограниченности сатиры 1769–1774 гг., данный Добролюбовым, не был в достаточной мере усвоен буржуазной наукой конца XIX в. С другой стороны, эта наука не хотела видеть и той смелости, с которой – даже в пределах оппозиционного просветительства – вел свою пропаганду Новиков. В то же время большую ценность имеют фактические разыскания в области изучения сатирической журналистики, произведенные дореволюционной наукой. Исследования В.Ф. Солнцева о «Всякой всячине» и о «Смеси» установили факт широкого использования в этих журналах образцов западной журналистики, ряд переводов и заимствований в них. Чрезвычайно обилен фактическим материалом труд В.П. Семенникова, на который неоднократно указывалось выше.
Нужно отметить также, что уже в советской науке замечалась одно время тенденция рассматривать Новикова в пору издания им сатирических журналов как буржуазного деятеля и едва ли не буржуазного демократа (например в статьях В.А. Десницкого). Аналогичный взгляд высказан был уже давно Н.С Тихонравовым. На все такие попытки отчетливо и справедливо ответил Г. В. Плеханов: «Исследователи, утверждающие, что Новиков был издателем мещанской литературы или что его издания предназначались для «людей среднего сословия» (выражение Н.С. Тихонравова – Сочинения, т. III, ч. 1), делают большую ошибку. На самом деле, то «среднее сословие», к которому обращался Новиков со своими изданиями, в весьма значительной – если не наибольшей части своей – состояло из дворян»*.
* Плеханов Г. В. История русской общественной мысли // Сочинения. Т. XXII, 1925. С. 301. 241
Традиция нравоописательной и нравоучительной журналистики Запада задолго до 1769 г. нашла свое отражение в русской литературе. Еще Кантемир зависел от нее в построении своих сатирических портретов и бытовых очерков. Затем переводы из западных журналов этой традиции помещались в «Ежемесячных Сочинениях».
Своеобразное изменение претерпела она в живых и остроумных статейках Сумарокова в «Трудолюбивой пчеле» и в «Праздном времени в пользу употребленном», и именно отсюда она перешла к Новикову. Журналы Новикова и близкие к ним журналы Эмина, подобно своим западным прообразам, дают множество бытовых зарисовок. Но они отличаются от моралистической журналистики Запада усилением политической остроты своей сатиры, резкостью нападок, ядовитым остроумием, нередко перекликающимся с манерой политических и философских, памфлетов Вольтера.
Вопросы бытовой морали отступают в лучших русских журналах на задний план по сравнению с непосредственно социальными проблемами и с текущей политической борьбой, прямо направленной против правительства. При этом широко используются мотивы, сатирические портреты и самые формы статей, известные и Западу, и русской сатире, начиная с Кантемира. Мы встретим в журналах 1769–1774 гг. и щеголей-петиметров, и чванливых вельмож-аристократов, и невежественных дворян, гонителей науки, известных нам по сатирам Кантемира, и подьячих-взяточников, ненавистных Сумарокову, и модников, распутников, пустодомов, лгунов, излюбленных в качестве объектов осуждения западными моральными журналами. При этом именно русские журналы 1769–1774 гг., объединив в одной картине все разнообразие накопленных до них сатирико-нравоучительных тем, придали им своеобразный оттенок широкого социального охвата и политической остроты. Они сообщили литературе открытую злободневность, газетность в лучшем смысле этого слова. В то же время они расширили в литературе область прозы, притом прозы не отвлеченно-философского характера, а прозы «деловой», конкретно говорящей о современных людях, делах, общественных явлениях.
Новиков был одним из тех писателей, которые сводили русскую поэзию с высоты классического Парнаса в животрепещущую современную жизнь, в быт. Необычайное разнообразие форм прозы в его журналах открывало новые возможности для русской литературы (независимо от того, что многие из этих форм были уже известны Западу). При этом права литературного гражданства приобретали такие непохожие на отвлеченную форму дедукции классицизма формы литературы, как письмо, пародийное газетное объявление, пародийный рецепт и др.
Роль журналов Новикова в литературе. Сатирические журналы, и в частности журналы Новикова 1769-1773 гг., внесли немало новых и существенных черт в литературу XVIII столетия не только тем идейным оживлением, выражением которого они были, но и в непосредственно литературной области.
Они возникли на основе широкой традиции западной нравоописательной и сатирической журналистики первой половины XVIII в. Эта журналистика зародилась в начале столетия в Англии, и первой ее победой были издания уже упоминавшихся Аддисона и Стиля. Затем английские журналы стали переводиться на другие языки, получили распространение и во Франции, и в Германии и породили много подражаний в этих странах. Интерес к простому, обыденному быту, стремление изобразить обыкновенных людей соединялось в этой традиции с подчеркнутым морализмом в духе английской буржуазной добропорядочности, семейной, деловой и общественной. На Западе данная традиция вообще имела достаточно ярко выраженный буржуазный характер, и самая сатира в ней была направлена чаще всего против развращенной феодальной верхушки общества и против пагубного влияния ее на буржуазию, претендовавшую не только на власть, но и на руководство народом, и на моральный авторитет. В литературном плане нравоучительные журналы традиции Аддисона противопоставляли бесстрастному анализу и логическому убеждению классицизма стремление воздействовать на моральное чувство читателя, стремление поговорить с ним в душевном тоне. Они пытались поставить проблему психологического портрета, давать живые зарисовки повседневности, не подведенной под рациональные схемы. Недаром во Франции ярким представителем этой традиции был Мариво, издатель «Французского зрителя», он же знаменитый автор комедий, дававших тонкий психологический анализ противоречивых и мимолетных душевных движений, один из первых представителей сентиментальной драматургии. Целая галерея литературных форм прошла перед глазами читателей в журналах Новикова, наиболее богатых и разнообразных и в этом отношении.
Еще Н.Н. Булич заметил эту особенность новиковской сатиры; он написал о жанрах ее в «Трутне»: «Кроме писем от вымышленных сотрудников, содержание которых, в обиняках, выхвачено из действительной жизни, где лица носят характерные названия Стозмеев, Злорадов, Безрассудов, Нахрапцевых и др., прямо указывающие на их качества, издатель употребляет форму «Сатирических ведомостей». Здесь, под видом разных известий, печатаются факты быта, вызывающие сатиру. То рисуются портреты разных личностей с общими названиями; то под заглавием лечебника изображаются разные нравственные недуги и тут же сатириком прописываются рецепты больным; то в статье под названием «Смеющийся Демокрит» как в зеркале, появляются и исчезают олицетворенные пороки, едко осмеянные; то сам издатель представляет разнообразных читателей своих и различный взгляд их на вещи; то просто, под названием Картин, изображаются порочные личности. Но главное достоинство этих форм составляет наивная прозрачность их; от читателя не ускользнет мысль журналиста, и он всегда поймет ее, как бы ни хитро, по-видимому, она была спрятана»*.
* Булич Н. Н. Сумароков и современная ему критика. СПб., 1854. С. 230–237.
Конечно, ни тот бытовой характер, который приобретали жанровые формы новиковской сатиры, ни элемент нравоописания, пришедший из традиции Аддисона, не приводил еще Новикова к разрыву с классицизмом. Манера типологически обобщенной характеристики в сатирическом портрете оставалась у него еще связанной принципами классицизма, традицией логизированных «характеров» Лабрюера. Петиметры, подьячие, чванливые дворяне и т.д. в журналах Новикова – это своего рода персонификации социальных пороков. Но одновременно с этим в журнальный листок попадали кусочки подлинной социальной действительности, быта, иногда бытовые мелочи, проходившие мимо поэзии классицизма, просеиваемые ее теоретическим ситом, но застревавшие в беглых зарисовках журнальной сатиры. В пылу борьбы, полемики, нападений на врага невозможно было удерживать равновесие рациональных норм, и полемика сама превращала текст в конкретный факт социальной действительности. Эта линия литературы зарождалась и в сатире сумароковских басен, современных новиковским журналам. Таким образом, в сатирической журналистике накапливался обильный материал наблюдений над жизнью и вырабатывалась привычка литературы вторгаться в жизнь.
В результате этой тяги к действительности рождались в новиковских журналах такие шедевры сатирического бытописания, как отписки крестьян помещику и его указ или письма к Фалалею – жестокая и глубоко принципиальная сатира на крепостников.
Еще Н.Н. Булич отметил эти письма; он писал о них: «Живописец» за десять лет до появления «Недоросля» нарисовал великолепные картины домашнего быта деревенских дворян наших того времени. Эти картины поразительны. Краски их набросаны с такою художественностью и уменьем, что произведения Фонвизина бледнеют несколько перед ними. Язык их совершенно напоминает язык его комедий и без всякого сомнения эти статьи, если они не писаны пером Фонвизина, то имели по крайней мере решительное влияние на развитие его таланта»*.
* Афанасьев А. Н. Русские сатирические журналы 1769–1774 гг. 2-е изд. Казань, 1920. С. 119.
Вслед за Буличем, все писавшие о новиковских журналах выделяли письма к Фалалею наравне с «Отрывком Путешествия в*** И*** Т***» из всех других статей в них в качестве наиболее ярких, художественных и наиболее близких к реализму достижений русской сатиры этого времени. Замечание Булича поставило также вопрос об очевидном сходстве мотивов, характеристик, самой манеры писем к Фалалею, этих «образцовых комических произведений; изобличающих опытное перо»*, с фонвизинским «Недорослем». После Булича ученые занялись вопросом о том, кто был автором писем к Фалалею. П.А. Ефремов в примечаниях к своему изданию «Живописца» (1864) высказал предположение, что этим автором был М.И. Попов. Это предположение подхватил В.П. Семенников в своем труде о сатирических журналах. Однако аргументация обоих исследователей в данном случае не может быть признана убеждающей. С другой стороны, мысль Булича о сходстве писем к Фалалею с произведениями Фонвизина повторил попутно Афанасьев, вернулся к ней впоследствии и Н.А. Пыпин. Незадолго до смерти В.П. Семенников вновь пересмотрел этот вопрос и пришел к мысли, что он ранее ошибался и что автором писем к Фалалею является Фонвизин. Семенников не успел написать статьи об этом, но оставил заметки, удостоверяющие его последнюю точку зрения. Наконец, вопрос этот обследован в статье А. Лурье «Письма к Фалалею» 1772 г.»**; А. Лурье считает автором писем Фонвизина, и с ним трудно не согласиться.
* Там же. С. 280-281.
** Ученые записки филолог, фак-та Ленингр. гос. университета. 1938. № 5.
Письма к Фалалею демонстрируют высшую точку развития искусства сатиры 1769–1774 гг. как в смысле полноценного умения дать живой человеческий образ, окруженный и объясненный социальной средой, породившей его, как в смысле высокого гражданского просветительского пафоса осуждения крепостнического варварства, так и в смысле самого языка, слога этого блестящего произведения.
Вообще говоря, несмотря на разнообразие языковой манеры различных статей новиковских журналов, связанное и с различием жанров, и с различием авторов их, в этих журналах мы наблюдаем общую тенденцию стилистической манеры. Авторы стремятся в них к наибольшему возможному для них приближению к разговорному языку, они стараются передать часто пародийно-городские арготические образования. Они пародируют язык петиметров, язык подьячих, язык духовенства. Но и в авторской речи, лишенной пародийного характера, преобладает свободная, как бы произносимая речь. Эта разговорность речи, страдающая эмпиризмом, известной интеллигентской узостью, тем не менее впервые широко и принципиально разрабатывала проблему простоты, свободы и естественности языка в повествовательной прозе. Наоборот, там, где язык строился не по принципу общезначимой свободной речи, мотивированной как речь автора, а по принципу характеризующей, сатирической речи персонажа, – новиковские журналы могли опереться на опыт комедии, в частности на опыт «Бригадира» Фонвизина (1766). Характеристика героя при помощи его языка дается в целом ряде сатирических писем в журналах Новикова. И в этом отношении лучшим образцом их следует считать письма к Фалалею. Автору их (вероятно, Фонвизину) удалось соединить в языке своих героев тупую, грубую и иногда елейную манеру зверей-помещиков думать и выражаться с яркостью, сочностью, выразительностью народной речи, которой он овладел сам. Выразительность языковой характеристики отрицательных героев сочетается здесь с мастерством в использовании богатства русской речи у автора, – так же, как пословицы и поговорки, сами по себе великолепные, используются «героями» писем для пояснения их гнусных привычек, намерений и мнений.