Раскол между рабочими и Советами, начавшийся в Петрограде, стал распространяться по всей стране. Во многих городах (вскоре среди них оказалась и Москва), где выборы в местные Советы были запрещены или результаты выборов объявлены недействительными, создавались «рабочие Советы», «рабочие конференции» или «собрания рабочих представителей», свободные от контроля властей и не связанные ни с какими политическими партиями.
Эта нарастающая волна недовольства заставила большевиков перейти в конце концов в наступление. 13 июня в Москве они арестовали 56 человек, связанных с движением полномочных представителей; почти все из них, за исключением шести или семи, были рабочими155. 16 июня власти объявили, что через две недели начнет работу Пятый съезд Советов и в связи с этим всем местным Советам надлежит вновь провести перевыборы. Поскольку эти новые выборы неизбежно должны были опять принести победу меньшевикам и эсерам и поставить правительство на съезде в положение побежденного меньшинства, Москва решила вывести своих соперников из игры и распорядилась изгнать меньшевиков и эсеров из всех Советов, а также из ВСНХ156. Выступая на совещании большевистской фракции ВСНХ, Л.С.Сосновский объяснял необходимость этой меры тем, что меньшевики и эсеры могут свергнуть большевиков так же, как сами большевики свергли в свое время Временное правительство*. Таким образом, избирателям предстояло сделать выбор между официальными большевистскими кандидатами, кандидатами от левых эсеров и беспартийными кандидатами, составлявшими довольно широкую группу «сочувствующих большевикам».
* Новая жизнь. 1918. 16 июня. № 115 (330). С. 3. Как сообщает «Наш век» (1918. 19 июня. № 96 (120). С. 3), большевистская фракция ЦИКа возражала против изгнания меньшевиков и эсеров из Советов, но соглашалась выдворить их из ЦИ Ка.
Так была поставлена точка в существовании независимых политических партий в России. Монархистские группы — октябристы, «Союз русского народа», националисты — были распущены еще в 1917 году и более не существовали как политические организации. Кадеты, поставленные вне закона, либо перенесли свою деятельность в пограничные районы страны, где были вне досягаемости ЧК, но одновременно и в отрыве от основной массы населения России, либо ушли в подполье и создали антибольшевистскую коалицию под названием «Национальный центр»157. Формально декрет от 16 июня не запрещал деятельность меньшевиков и эсеров, но на деле он превращал эти партии в политических импотентов. И хотя некоторое время спустя в награду за поддержку, оказанную этими двумя социалистическими партиями большевикам в борьбе с Белым движением, их отчасти восстановили в правах и позволили занимать ограниченное число мест в Советах, это было лишь временной уступкой. По сути, начиная с этого момента, Россия превратилась в однопартийное государство, в котором никаким организациям, кроме большевистской партии, не разрешено было заниматься политической деятельностью.
16 июня, в день, когда большевики объявили дату открытия Пятого съезда Советов, который должен был проходить в отсутствие меньшевиков и эсеров, собрание рабочих уполномоченных постановило созвать Всероссийскую рабочую конференцию158. Ее целью должно было стать обсуждение и решение насущных проблем, стоящих перед страной: положения с продовольствием, безработицы, беззакония, статуса рабочих организаций.
20 июня был убит глава петроградской ЧК В.Володарский. В поисках убийцы чекисты задержали нескольких рабочих, организаторов массовых митингов протеста на фабриках. Большевики ввели войска в рабочий Невский район и объявили военное положение. Рабочие Обуховского завода, самого неспокойного в городе, были уволены — все одновременно159.
В такой напряженной обстановке состоялись выборы в Петроградский Совет. Во время предвыборной кампании на Путиловском и Обуховском заводах Зиновьева освистали и не дали ему выступить. Игнорируя декрет, запрещавший двум партиям участвовать в работе Советов, рабочие отдавали голоса за меньшевиков и эсеров. Рабочие Обуховского завода избрали 5 эсеров, 3 беспартийных и 1 большевика. На Семянниковском заводе эсеры получили 64% голосов, меньшевики — 10%, а блок большевиков и левых эсеров — 26%. На других предприятиях результаты голосования были аналогичными160.
Большевики не чувствовали себя связанными этими результатами. Им нужно было большинство, и они его получали, внося коррективы в избирательную процедуру. Например, некоторые большевики получали право на пять голосов*. 2 июля были объявлены результаты этих «выборов». Из 650 вновь избранных депутатов Петроградского Совета 610 оказались большевиками и левыми эсерами, 40 мест были отданы эсерам и меньшевикам, которых официальная пресса окрестила «иудами»**. Избранный таким образом Петроградский Совет немедленно проголосовал за роспуск Совета рабочих уполномоченных, а когда представитель Совета уполномоченных попытался выступить, говорить ему не дали и вдобавок избили.
* Строев В. // Новая жизнь. 1918. 21 июня. № 119 (334). С. 1. Газета «Новый луч» (цит. по: Новая жизнь. 1918. 23 июня. № 121(336). С. 1—2) писала, что из 130 делегатов, первоначально «избранных» в Петроградский Совет, 77 были подобраны большевиками — 26 в частях Красной Армии, 8 в продотрядах и 43 среди большевистских функционеров.
** Новая жизнь. 1918. 2 июля. № 127 (342). С. 1. Несколько иные цифры приводят редакторы Полного собрания сочинений Ленина (Т. 23. С. 547): общее число депутатов — 582, из них 405 — большевики, 75 — левые эсеры, 59 — меньшевики и эсеры и 43 — беспартийные.
Совет рабочих уполномоченных заседал практически ежедневно. 26 июня он единогласно принял решение объявить 2 июля однодневную политическую забастовку, выдвинув лозунги «Долой смертную казнь», «Долой расстрелы и гражданскую войну», «Да здравствует свобода забастовок»161. Интеллектуалы из эсеров и меньшевиков снова выступили против162.
Большевистские власти расклеили по всему городу плакаты, объявлявшие организаторов забастовки белогвардейскими наймитами и угрожавшие всем, кто примет в ней участие, революционным трибуналом163. Не ограничившись этим, они расставили в ключевых точках города пулеметы.
Журналисты, сочувствующие идее забастовки, писали, что рабочие колеблются. Кадетская газета «Наш век» отмечала 2 июня, что они настроены против Советов, но находятся в замешательстве. Сложная ситуация в стране и в мире, нехватка продовольствия и отсутствие ясных решений — все это вместе вызвало у рабочих «крайнюю неуравновешенность, какую-то подавленность и даже растерянность».
События 2 июля подтвердили это утверждение. Первая со времени падения царизма российская политическая забастовка угасла, не успев разгореться. Рабочих расхолаживали интеллектуалы-социалисты, пугали большевики демонстрацией силы, и, разуверившись в своих целях и возможностях, они пали духом. По оценкам организаторов, на призыв к стачке откликнулись от 18 000 до 20 000 рабочих, то есть не более одной седьмой занятых на петроградских заводах. Предприятия Обухова, Максвелла и Паля бастовали, но многие другие, включая Путиловский завод, продолжали работу.
Это решило судьбу независимых рабочих организаций в России. Очень скоро ЧК прикрыла Совет рабочих представителей в Петрограде и его отделения на местах, упрятав в тюрьмы откровенных зачинщиков этого движения. Так был положен конец автономии Советов, праву рабочих иметь представительства и тому, что еще оставалось от многопартийной системы. Меры, предпринятые в июне и начале июля 1918 года, завершили построение в России однопартийной диктатуры.
ГЛАВА ПЯТАЯ
БРЕСТ-ЛИТОВСК
Агитаторы партии должны протестовать еще и еще против гнусной клеветы, пускаемой капиталистами, будто наша партия стоит за сепаратный мир с Германией...
Ленин. 21.04.1917 1
Главной заботой большевиков после октября было укрепить свою власть и распространять ее на территорию всей страны. Эту трудную задачу приходилось решать в условиях, требующих напряженной и сосредоточенной деятельности в области внешней политики, центральным моментом которой являлись отношения с Германией. Пока перемирие России с Германией не было надлежащем образом подписано, шансы Ленина остаться у власти, по его собственному мнению, были равны нулю; с другой стороны, подписание перемирия и последующий мир открывали большевикам дорогу к мировому господству. В декабре 1917 года, когда большая часть его сподвижников отвергала условия Германии, Ленин настаивал на их выполнении, так как считал, что другого выхода просто нет. Ситуация была абсолютно ясна: если большевики не добьются мира, «крестьянская армия, невыносимо измученная войной... свергнет социалистическое рабочее правительство»2. Чтобы собраться с силами, организовать управление экономикой, создать и обучить свою собственную армию, большевикам требовалась передышка.
Исходя из этой предпосылки, Ленин был готов подписать мир с Четверным союзом на любых условиях, лишь бы ему самому позволили оставаться у власти. Сопротивление, которое он встретил со стороны своих однопартийцев, вырастало из убеждения (которое он разделял), что большевистское правительство сможет удержаться, только если вспыхнет революция в Западной Европе, и уверенности (которую он не вполне разделял) в том, что это может произойти в любой момент. Для оппонентов Ленина подписание мира с «империалистическим» Четверным союзом, особенно на тех унизительных условиях, которые тот предлагал, было предательством дела международного социализма; в долговременной перспективе это означало и смертный приговор революционной России. По их мнению, советская Россия не должна была ставить свои кратковременные национальные интересы выше интересов мирового пролетариата. Ленин был с этим не согласен, считая, что «в основе их тактики должен теперь лежать тот принцип, как вернее и надежнее можно обеспечить социалистической революции возможность укрепиться или хотя бы продержаться в одной стране до тех пор, пока присоединятся другие страны»3. Вследствие спора по этому вопросу большевисткая партия зимой 1917/1918 годов раскололась надвое.
История отношений большевистской России с Четверным союзом, в особенности с Германией, в течение двенадцати месяцев после Октябрьского переворота представляет для нас чрезвычайный интерес, поскольку именно в этих отношениях коммунисты сначала сформулировали в теории, а затем и отработали на практике стратегию и тактику своей внешней политики.
* * *
По времени своего возникновения западная дипломатия восходит к периоду итальянских городов-государств XV века. Зародившиеся там дипломатические приемы распространились по Европе и были кодифицированы в XVII веке в рамках международного права. Дипломатия была создана для устранения и мирного разрешения споров, возникающих между суверенными государствами; если она не достигала цели и стороны прибегали к оружию, задачей дипломатии становилось сведение к минимуму уровня применяемого насилия и по возможности скорое прекращение военных действий. Успех международного права зависит от признания всеми сторонами определенных принципов:
1. За суверенными государствами признается безусловное право на существование: какие бы несогласия ни возникали между ними, само по себе их существование никогда не может ставиться под вопрос. На этом принципе был выстроен Вестфальский мир 1648 года. Несмотря на то, что в конце XVIII века этот принцип был нарушен Третьим переделом Польши, в результате которого эта страна перестала существовать, само по себе это нарушение являлось случаем исключительным.
2. Международные отношения осуществляются на правительственном уровне: если одно правительство, обойдя другое, обращается непосредственно к населению страны, это является грубым нарушением дипломатических норм. В XIX веке страны соотносились через министерства иностранных дел.
3. Отношения на уровне министерств иностранных дел предполагают наличие определенного уровня добросовестности и доброй воли, основанных на взаимном соблюдении формальных договоренностей; без этого не бывает доверия между сторонами, а без доверия вся дипломатия превращается в занятие бессмысленное и бесполезное.
Эта практика и принципы, сложившиеся между XV и XIX столетиями, основывались на признании существования природного права и наднационального сообщества христианских государств. Разработанное стоиками представление о законах природы, которое теоретики международного права, начиная с Гуго Гроция, стали применять к отношениям между государствами, заложило вечное и универсальное основание правосудия. Сложившееся понятие христианского сообщества означало, что и страны Европы, и отломившиеся от них заморские колонии были, что бы ни разделяло их, членами одной семьи. До наступления XX века никому не приходило в голову применять принципы международного права к остальным, не-европейским народам — этой установкой оправдывались колониальные завоевания.
Очевидно, что весь комплекс «буржуазных» идей был большевикам отвратителен. Раз революционеры вознамерились свергнуть существующий порядок, от них трудно было ожидать признания священности международного правопорядка. Обращение к народам минуя их правительства было сущностью революционной стратегии. Что же касалось честности и доброй воли в международных отношениях — здесь большевики, как и другие русские радикалы, полагали, что соблюдение моральных норм обязательно только внутри движения, в отношениях между товарищами; в отношениях же с классовым врагом применялись законы войны. В революции, как и на войне, единственным значимым принципом было «кто кого».
В течение нескольких недель после Октябрьского переворота многие большевики ожидали, что их пример положит начало революциям в Европе. Каждое донесение из-за рубежа о промышленной забастовке или мятеже воспринималось с восторгом — как «начало». Зимой 1917/1918 годов большевистская «Красная газета» и другие партийные органы что ни день выходили с аншлагами, возвещающими о революциях, занимающихся в Западной Европе: сегодня в Германии, завтра — в Финляндии, послезавтра — во Франции. Покуда ожидание было живо, большевикам не требовалось размышлять над внешней политикой — можно было постоянно возвращаться к излюбленному занятию: разжигать пожар революций.
Но к весне 1918 года мечты эти несколько пожухли. У русской революции все не появлялось подражателей. Мятежи и забастовки в Западной Европе повсеместно подавлялись, и «массы» продолжали истреблять друг друга, вместо того, чтобы выступить против «правящих классов». Осознав положение вещей, большевики срочно принялись за выработку революционной внешней политики. Руководствоваться им было нечем, поскольку ни работы Маркса, ни пример Парижской коммуны не говорили, как это делать. Самая большая трудность заключалась в противоречивости их интересов как, с одной стороны, руководителей суверенного государства, а с другой — самозваных вождей мировой революции. В своем последнем качестве большевики отрицали право других, несоциалистических, правительств на существование и не признавали традиционного ведения международных дел через глав государств и их министров. Им хотелось разрушить, с корнем выкорчевать всю структуру национального «буржуазного» государства, и с этой целью они призывали «массы» за рубежом к восстанию. Однако, поскольку они сами теперь возглавляли суверенное государство, им было не избежать контактов с другими правительствами — по крайней мере до тех пор, пока последние не будут сметены пожаром мировой революции, — и контакты эти приходилось поддерживать в соответствии со стандартами традиционного «буржуазного» международного права. Более того, они были вынуждены прибегать к этим стандартам как к защите от внешнего вмешательства в свои внутренние дела.
Здесь-то двойственная природа коммунистического государства, формальное разделение правительства и партии сослужили большевикам отличную службу. У выработанной ими внешней политики было два лица — одно традиционное, другое — революционное. Для общения с «буржуазными» правительствами был создан комиссариат иностранных дел — учреждение, укомплектованное исключительно надежными большевиками, подчиняющимися указаниям Центрального Комитета. Функционировал он, по крайней мере внешне, в полном соответствии с принятыми дипломатическими нормами. В тех странах, где это им было позволено, главы советских иностранных миссий, называющиеся не «послами» и «посланниками», а «политическими представителями», или «полпредами», занимали помещения бывших российских посольств, облачались в визитки и котелки и вели себя совсем как их коллеги из «буржуазных» миссий*. «Революционная дипломатия» (название это составлено из противоречащих друг другу слов) стала уделом большевистской партии, действовавшей либо через специально созданные органы, такие, как Коммунистический Интернационал, либо самостоятельно. Агенты партии возбуждали революции и вели подрывную деятельность против тех самых иностранных правительств, с которыми комиссариат иностранных дел поддерживал корректные отношения.
* В первую очередь советские полпреды были размещены в странах, придерживавшихся нейтралитета: В.В.Боровский — в Стокгольме, Я.А.Берзин — в Берне. После ратификации Брестского мира А.А.Иоффе возглавил миссию в Берлине. Попытка большевиков назначить сначала Литвинова, а затем Каменева полпредами при Королевском дворе в Лондоне потерпела неудачу. Франция также не принимала советского посланника и согласилась на это лишь в конце гражданской войны.
Подобное разделение функций, отражавшее внутреннюю двойственность советской России вследствие разделения партии и государства, была отмечена Свердловым на VII съезде большевистской партии в процессе обсуждения Брестского мира. Комментируя статьи договора, запрещающие сторонам заниматься агитацией и пропагандой, он говорил: «Из подписанного нами договора, который мы должны в скором времени ратифицировать на съезде, неизбежно вытекает, что мы в качестве правительства, в качестве Советской власти, не сможем вести той широкой международной агитации, которую мы до сих пор вели, но это совсем не значит, что мы хотя бы на йоту стали меньше заниматься такой агитацией. Но нам придется теперь сплошь да рядом такую агитацию вести не от имени СНК, а от имени ЦК нашей партии»4. Представлять партию частной организацией, за действия которой «советское» правительство не несло никакой ответственности, — этой тактики большевики придерживались с комическим упорством. Когда, например, в сентябре 1918 года Берлин выразил протест против антинемецкой пропаганды в русской прессе (печать к тому времени полностью была под контролем большевиков), комиссариат иностранных дел коварно ответил: «Русское правительство нисколько не в претензии на то, что германская цензура и германская полиция не преследуют органов печати за подобную злобную агитацию против государственных учреждений России, т.е. против советского строя... Считая вполне допустимым отсутствие каких-либо мер подавления со стороны германского правительства против свободно выражающих свою политическую и социальную противоположность по отношению к советскому строю органов немецкой печати, оно считает столь же допустимым подобное поведение по отношению к германскому строю со стороны частных лиц и неофициальных газет в России... Нельзя возразить самым решительным образом против часто встречающихся в заявлениях германского генерального консульства представлений, будто русское правительство может полицейскими мерами направлять русскую революционную печать в ту или иную сторону и бюрократическим воздействием внушать ей те или иные взгляды»5.
Совсем иначе вело себя большевистское правительство, когда иностранные державы вмешивались во внутренние дела России. Уже в ноябре 1917 года Троцкий, комиссар иностранных дел, выразил протест против «вмешательства» в дела России, придравшись к тому, что послы союзников, не зная наверное, кто представляет законное правительство России, направили дипломатическую ноту главнокомандующему генералу Н.Н.Духонину6. Совнарком никогда не упускал возможности заявить протест против нарушения иностранными державами принципа невмешательства во внутренние дела, при том что сам нарушал эти принципы повсеместно.
* * *
Как уже отмечалось, Ленин был готов принять любые условия Четверного союза, но действовать ему приходилось с чрезвычайной осторожностью из-за широко распространившегося подозрения, что он — германский шпион. Поэтому вместо того, чтобы немедленно вступить в переговоры с Германией и Австрией, что было бы для него предпочтительнее, он обратился с призывом начать мирные переговоры ко всем воюющим сторонам. В действительности же установления общего мира в Европе он как раз и хотел избежать: мы уже видели, что одной из причин поспешности, с которой осуществлялся Октябрьский переворот, был страх Ленина перед заключением такого мира, поскольку в этом случае он терял возможность развязать гражданскую войну в Европе. Теперь же, когда игнорировались все попытки говорить о мире, включая предложения президента Вильсона в декабре 1916 года, мирную резолюцию германского Рейхстага в июле и папские воззвания в августе 1917-го, Ленин мог не опасаться, что его начинание приведет к нежелательным последствиям. Как только союзники откажутся от его предложений, а у Ленина имелись все основания считать, что именно так они и поступят, у него будут развязаны руки для самостоятельных действий.
Подготовленный Лениным и принятый Вторым съездом Советов документ, примечательно озаглавленный «Декрет о мире», предлагал воюющим сторонам заключить трехмесячное перемирие. Предложение это подкреплялось упованиями на то, что рабочие Англии, Франции и Германии «всесторонней решительной и беззаветно энергичной деятельностью своей помогут нам успешно довести до конца дело мира и вместе с тем дело освобождения трудящихся и эксплуатируемых масс населения от всякого рабства и всякой эксплуатации»7. Джордж Кеннан охарактеризовал этот «декрет» как акт «демонстративной дипломатии», имеющей целью не «привести к заключению свободно принятых и взаимовыгодных соглашений между правительствами, а скорее поставить в тупик другие правительства и возбудить недовольство в народах их стран»*. В этом же духе были выдержаны и другие обращения большевиков, призывающие народы воюющих держав к восстанию8. Как глава государства Ленин мог теперь проводить программу циммервальдской левой.
* Kennan G. Russia Leaves the War. Princeton, N.Y., 1956. P. 75—76. В первых числах ноября большевики начали публиковать по материалам архива министерства иностранных дел тексты секретных соглашений между Россией и союзниками. В своих формулировках большевики воспроизводили фразеологию французских революционеров, которые в ноябре 1792 г. обещали «братство и помощь» каждому народу, желающему «возвратить» себе свободу.
Большевики передали свой «Декрет о мире» послам союзников 9(22) ноября. Правительства Согласия немедленно его отвергли, вслед за чем Троцкий проинформировал Центральный Комитет о готовности России начать переговоры о перемирии.
Германия начала пожинать плоды своей политики потакания большевикам. Потребность России в сепаратном мире напоминала немцам «чудо» 1763 года, когда после смерти симпатизировавшей французам Елизаветы на престол взошел преклонявшийся перед Пруссией Петр III, вслед за чем Россия вышла из Семилетней войны, что, в свою очередь, спасло Фридриха Великого от поражения, а Пруссию — от уничтожения. Выход России из Четверного согласия предоставлял две выгодные возможности: высвободить сотни тысяч личного состава армии для переброски на Запад и добиться прорыва британской блокады с моря. Такая перспектива в очередной раз возрождала надежду на победу Германии. Узнав, что большевики захватили власть в Петрограде, генерал Э. фон Людендорф разработал план решительного наступления весной 1918 года по всему Западному фронту с участием дивизий, переброшенных с Восточного фронта. Кайзер план подписал9. В тот период Людендорф полностью одобрял политику министерства иностранных дел, проводимую архитектором пробольшевистского направления Рихардом фон Кюльманом, стремившимся достигнуть быстрого перемирия с Россией и затем мира на германских условиях.
В войне умов между большевиками и Четверным союзом все видимые преимущества были на стороне последнего: стабильные правительства, миллионы дисциплинированных солдат. Большевики были властью любителей и узурпаторов, которую мало кто признавал: армия их наполовину состояла из случайно набранного сброда, разваливалась на глазах. На деле, однако, баланс сил оказывался не таким односторонним. К концу 1917 года экономическое положение стран Четверного союза стало настолько отчаянным, что они не могли дольше вести войну. Особенно шатким было положение Австро-Венгрии: министр иностранных дел этой страны граф Оттокар Чернин сообщил германской стороне во время брестских переговоров, что они, возможно, не смогут продержаться до следующего урожая10. Ситуация в Германии была ненамного лучше: некоторые германские политики считали, что запасы хлеба в стране кончатся к середине апреля 1918 года11.
Боевой дух народов Германии и Австрии также вызывал тревогу, поскольку призывы большевиков к миру находили в них сильный отклик и давали надежду на скорое прекращение войны. Канцлер Германии предостерегал кайзера, что в случае провала переговоров с Россией может выйти из войны Австро-Венгрия и не исключены внутренние беспорядки в самой Германии. Лидер социалистического большинства Германии (которое поддерживало войну) Филипп Шейдеманн предсказывал, что провал мирных переговоров с Россией «будет означать гибель Германской империи»12. Ввиду всех этих причин — военных, экономических и психологических — Четверному союзу требовался мирный договор с Россией почти так же, как большевистской России требовался мирный договор с ним. Факты эти, в полной мере неизвестные русским, свидетельствуют, что те большевики, которые выступали против капитуляционистской политики Ленина и за доведение до победного конца кампании против Германии и Австрии, находились в гораздо меньшем заблуждении, чем это обычно представляют. Ведя переговоры, враг тоже был на последнем издыхании.
У большевиков имелось еще одно существенное преимущество — а именно близкое знание противника. Проведя многие годы на Западе, они хорошо представляли себе существо внутренних проблем Германии, политические и деловые круги, партийные группировки. Практически все лидеры большевиков владели одним или несколькими европейскими языками. Германию — главный центр социалистической теории и практики — они изучили чуть ли не лучше, чем собственную страну; представься такая возможность, — и Совнарком с радостью захватил бы власть в Германии. Знание это давало большевикам возможность использовать разногласия в лагере противника, натравливая промышленников на генералов, левых социалистов на правых, подстрекая германских рабочих к революции. Немцы, наоборот, практически ничего не знали о тех, с кем вступали в переговоры. Объявившиеся недавно на политической сцене большевики казались им кучкой нечистоплотных, болтливых, непрактичных интеллектуалов. Германия постоянно недопонимала действия большевиков и недооценивала их хитрость. То она видела в большевиках революционеров-романтиков и считала, что ими можно манипулировать по ее усмотрению, то — не веривших собственным лозунгам реалистов, с которыми можно заключать деловые отношения. В течение 1917—1918 годов большевики несколько раз обводили Германию вокруг пальца, принимая защитные цвета, вводившие в заблуждение и обострявшие ее аппетит.
Чтобы понять политику Германии в отношении России, необходимо вспомнить о ее так называемой Russlandpolitik. Помимо того что Германия желала безотлагательного заключения мира с Россией, это диктовалось военными соображениями: у нее были на Россию и далеко идущие виды геополитического характера. Политические стратеги Германии традиционно выказывали живой интерес к России: не случайно до первой мировой войны ни в одной стране не было традиции и школы изучения России, хоть отдаленно напоминавших германские. Для консерваторов было аксиомой, что обеспечить национальную безопасность страны они могут только добившись слабости России. Во-первых, только с ликвидацией угрозы со стороны России открыть второй фронт Германия могла успешно бороться с французами и «англосаксами» за мировое господство. Во-вторых, Германии, чтобы стать серьезным конкурентом в Weltpolitik*, требовался доступ к природным ресурсам России, включая продовольствие, и доступ этот можно было получить на приемлемых условиях только в том случае, если бы Россия стала государством зависимым. Слишком поздно выстроившая свое национальное государство, Германия не успела создать заморскую империю. Единственным реальным шансом сравняться с экономической мощью соперников было для нее распространиться на восток, в беспредельные пространства Евразии. Банкиры и промышленники Германии смотрели на Россию как на потенциальную колонию. Они подавали в правительственные инстанции меморандумы, в которых подчеркивалась важность для победы Германии беспошлинного импорта русской высококачественной железной руды и марганца, доступа к сельскохозяйственной продукции России и ее шахтам13.
* мировой политике (нем.).
Чтобы превратить Россию в зависимое от Германии государство, необходимо было сделать две вещи. Прежде всего — раздробить Российскую империю и свести ее до территорий, населенных великороссами. Затем — отодвинуть границы России на восток, присоединив к Германии прибалтийские губернии, и воздвигнуть cordon sanitaire* из номинально суверенных, а на деле контролируемых Германией протекторатов: Польши, Украины и Грузии. Программа эта, с которой выступал до и в течение войны публицист Пауль Рорбах14, казалась многим, и особенно военным, крайне привлекательной. Когда в январе 1918 года Гинденбург писал кайзеру, что в интересах Германии следует отодвинуть границы России на восток, а ее плотно заселенные и экономически перспективные западные губернии аннексировать15, в сущности это означало вытеснение России за пределы континентальной Европы. Как сформулировал проблему Рорбах, «если мы хотим безопасного будущего, то следует ли позволить России оставаться европейской державой в том смысле, в каком она являлась ею до настоящего момента, или не следует ей этого позволять?»16
* санитарный кордон (фр.).
Далее. Россия должна была гарантировать Германии все виды экономических льгот и привилегий на своей территории, обеспечив в дальнейшем проникновение и владычество германских капиталистов на российском рынке. Во все время войны немецкие промышленники настойчиво добивались от своего правительства аннексии русских западных губерний и превращения России в экономический придаток Германии17.