На это письмо Николай ответил в тот же день, 25 июня. Он сообщил своим корреспондентам, что недавно одно из окон как раз было открыто. Спасти необходимо не только их, но также доктора Боткина и слуг. «Было бы низко с нашей стороны, даже если они и не хотят быть для нас обузой, бросить их одних, после того, как они сами, добровольно, согласились быть с нами в ссылке». Он выражал тревогу за судьбу двух ящиков, сложенных в сарае, — одного поменьше, с надписью «АФ №9» (то есть Александра Федоровна, №9), другого — побольше, с надписью «№13 Н.А.» (Николай Александрович), в которых хранились «старые письма и дневники».
В третьем письме неизвестный доброжелатель запрашивал дополнительную информацию. Он писал, что всех, к сожалению, спасти будет невозможно. К 30 июня он обещал сообщить «детальный план операций» и велел им быть начеку и ждать сигнала (правда, не объяснил, какого), услышав который они должны были забаррикадировать дверь, ведущую в гостиную, и спускаться в окно по веревке, которую им предстояло каким-то образом раздобыть.
В ночь с 26 на 27 июня, в преддверии обещанной попытки спасения, Алексея перенесли в комнату родителей. Спать никто не ложился. «Провели тревожную ночь и бодрствовали одетые», но сигнала так и не последовало. «Ожидание и неуверенность были очень мучительны», — писал в дневнике Николай.
На следующую ночь Николай или Александра услышали разговор, который заставил их отказаться от мысли о побеге.
«Ночью мы слышали, — писала Александра Федоровна 28 июня, — как страже, дежурившей под нами, было приказано зорко следить за любым движением в наших комнатах; с тех пор, как открыли окно, они опять стали крайне подозрительны». Это, по-видимому, и заставило Николая отправить своему корреспонденту еще одно письмо, где говорилось, что они не готовы бежать, но не возражают против того, чтобы быть похищенными:
«Nous ne voulons et ne pouvons pas FUIRE. Nous pouvons seulement etre enleves par force, comme c'est la force qui nous a emmenes de Tobolsk. Ainsi, ne compte sur aucune aide active de notre part. Le commandant a beaucoup d'aides, les changent souvent et sont devenu soucieux, Us gardent notre emprisonnement ainsi nos vies consciencensement et son bien avec nous. Nous no voulons pas qu'ils souffrent a cause de nous, ni vous pour nous. Surtout au nom de Dieu evitez l'effusion de sang. Renseignez vous sur eux vous meme. Une descente de la fenetre sans escalier est com-pletement impossible. Meme descendu on est encore en grand danger a cause de la fenetre ouverte de la chambre des commandants et la mitrailleuse de l'etage en bas, ou Ton penetre de la cour interieure. [Зачеркнуто: Renoncez done a l'idee de nous enlever.] Si vous veillez sur nous, vous pouvez toujours venir nous sauver en cas de danger imminent et reel. Nous ignorons completement ce qui si passe a l'extrieur, ne recevant ni journaux, ni lettres. Depuis qu'on a permi d'ouvrir la fenetre, la surveillance a augmente et on defend meme de sortir la tete, au risque de recevoir un balle dans la figure*».
* «Мы не хотим и не можем БЕЖАТЬ. Мы только можем быть похищены силой, как силой нас привезли из Тобольска. Поэтому не рассчитывайте ни на какую нашу активную помощь. У коменданта много помощников, они часто сменяются и стали тревожны. Они бдительно охраняют нашу тюрьму и наши жизни и обращаются с нами хорошо. Мы бы не хотели, чтобы они пострадали из-за нас или чтобы вы пострадали за нас. Самое главное, ради Бога, избегайте пролить кровь. Собирайте информацию о них сами. Спуститься из окна без помощи лестницы совершенно невозможно. Но даже если мы спустимся, остается огромная опасность, потому что окно комнаты коменданта открыто и на нижнем этаже, вход в который ведет со двора, установлен пулемет. [Зачеркнуто: «Поэтому оставьте мысль нас похитить».] Если вы за нами наблюдаете, вы всегда можете попытаться спасти нас в случае неминуемой и реальной опасности. Мы совершенно не знаем, что происходит снаружи, так как не получаем ни газет, ни писем. После того как разрешили распечатать окно, наблюдение усилилось и мы не можем даже высунуть в окно голову без риска получить пулю в лицо».
На этой стадии мнимая операция по спасению императорской семьи провалилась. Однако было получено еще одно, четвертое и последнее письмо, написанное не раньше 4 июля, поскольку в нем содержалась просьба сообщить сведения о новом коменданте дома Ипатьева, сменившем Авдеева именно в этот день. Императорскую семью пытались заверить, что их друзья «Д и Т», — очевидно, Долгорукий и Татищев — уже «спасены», в то время как в действительности обоих расстреляли в прошлом месяце.
Пройдя через эти испытания, Николай и дети переменились: как сказал Соколову один из свидетелей, они выглядели «утомленными»63.
Хотя и в то время, и позднее всю ответственность за принятие решения об убийстве императорской семьи коммунистические власти неизменно возлагали на Уральский областной Совет, эта версия, созданная, чтобы обелить Ленина, является, без сомнения, ложной. Сегодня можно с уверенностью сказать, что окончательное решение о «ликвидации» Романовых было принято лично Лениным, скорее всего в начале июля. К такому выводу можно прийти уже на том основании, что никакой провинциальный Совет не осмелился бы действовать в деле такой важности на свой страх и риск, без прямых указаний из центра. Публикуя в 1925 году результаты своего расследования, Соколов был абсолютно убежден, что за всем этим стоял Ленин. Но существует и прямое, причем весьма авторитетное свидетельство на этот счет, принадлежащее Троцкому. В 1935 году, прочитав в эмигрантской газете отчет о смерти императорской семьи, Троцкий мысленно вернулся в те дни и записал в дневнике: «Следующий мой приезд в Москву был уже после падения Екатеринбурга. В разговоре со Свердловым я спросил мимоходом: «Да, а где царь?» — «Кончен, — ответил он, — расстрелян». — «А семья где?» — «И семья с ним». — «Все?» — спросил я, по-видимому, с оттенком удивления. «Все! — ответил Свердлов. — А что?» Он ждал моей реакции. Я ничего не ответил. «А кто решал?» — спросил я. — «Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени, особенно в наших условиях...» Больше я никаких вопросов не задавал, поставил на деле крест»64.
Слова Свердлова, брошенные мимоходом, окончательно перечеркивают официальную версию, что Николай II и его семья были убиты по инициативе екатеринбургских властей, стремившихся таким образом воспрепятствовать их побегу или захвату их чехами. На самом деле решение было принято не в Екатеринбурге, а в Москве, в то время, когда большевики стали терять почву под ногами и их всерьез пугала возможность реставрации монархии, — перспектива, которую за год до этого никто даже не стал бы рассматривать, настолько она казалась фантастичной*.
* Когда благодаря деятельности комиссии, созданной адмиралом Колчаком, стали известны подробности екатеринбургского убийства, некоторые русские публицисты и историки использовали это для антисемитской кампании, отзвуки которой стали слышны и на Западе. Авторы таких выступлений возлагают всю вину за убийство императорской семьи на евреев, рассматривая эту акцию как часть всемирного «жидо-масонского заговора». В интерпретации этих событий, которую предлагает англичанин Роберт Уилтон, корреспондент лондонской «Таймс» и еще более — в трактовке его русского друга генерала Дитерихса, юдофобия принимает уже патологический характер. Пожалуй, никакое другое событие этого периода не способствовало в такой мере распространению антисемитизма и популяризации пресловутых «Протоколов сионских мудрецов». Однако в стремлении возложить всю вину за эту трагедию на евреев эти авторы упустили из виду, что смертный приговор царю был вынесен русским — Лениным.
В конце июня Голощекин — друг Свердлова и самый влиятельный большевик на Урале — отправился опять в Москву. Как пишет Быков, целью его поездки было обсуждение судьбы Романовых в ЦК коммунистической партии и в ЦИКе Советов65. Известно, что екатеринбургские большевики и, в частности, сам Голощекин хотели расправиться с Романовыми. Из этого можно заключить, что в Москве он просил полномочий, чтобы учинить над ними казнь. Ленин удовлетворил его просьбу.
Решение о расправе над бывшим царем, а возможно, и над его близкими, было принято, очевидно, в первых числах июля. Весьма вероятно, что это произошло на заседании Совнаркома вечером 2 июля. Два обстоятельства говорят в пользу данной гипотезы.
Одним из пунктов повестки дня этого заседания был вопрос о национализации имущества семьи Романовых. Для подготовки соответствующего декрета была назначена специальная комиссия66. Учитывая критическое положение, в котором находился в то время большевистский режим, вопрос этот вряд ли мог считаться неотложным, тем более что все Романовы, которые тогда жили в России, находились либо в тюрьме, либо в ссылке и их имущество уже давно было присвоено государством или распределено между крестьянами. Скорее всего, этот вопрос встал в связи с решением казнить Николая. Декрет, узаконивший национализацию имущества семьи Романовых, был подписан 13 июля, за три дня до убийства, но, в нарушение установившейся практики, опубликован шестью днями позже — в тот самый день, когда факт убийства был предан гласности67.
Другой аргумент, подтверждающий это предположение, заключается в том, что 4 июля, то есть сразу после заседания Совнаркома, руководство охраной императорской семьи перешло от екатеринбургского Совета к ЧК. 4 июля Белобородов направил в Кремль телеграмму следующего содержания: «Москва. Председателю ЦИК Свердлову для Голощекина. Сыромолотов как раз поехал для организации дела согласно указаний центра опасения напрасны точка Авдеев сменен его помощник Кошкин [Мошкин] арестован вместо Авдеева Юровский внутренний караул весь сменен заменяется другими точка Белобородов»*.
* Соколов. Убийство. См. фото №9 129 между с. 248 и 249. Помощник Авдеева A.M.Мошкин был арестован по обвинению в краже имущества императорской семьи.
Яков Михайлович Юровский, глава екатеринбургской ЧК, был внуком еврея-каторжанина, осужденного задолго до революции по уголовному делу и сосланного в Сибирь. Получил поверхностное образование, стал учеником часовщика в Томске. Во время революции 1905 года примкнул к большевикам. Затем провел некоторое время в Берлине и принял там лютеранство. По возвращении в Россию был сослан в Екатеринбург, где открыл фотоателье, которое, по рассказам, служило большевистской явкой. Во время войны прошел подготовку в качестве санитара, но с началом февральской революции дезертировал и, вернувшись в Екатеринбург, стал вести антивоенную агитацию среди солдат. В октябре 1917 года Совет Уральской области назначил его «комиссаром юстиции», а затем он перешел работать в ЧК. Это был человек вероломный, злобный, порочный во всех отношениях. В те дни людей такого типа тянуло к большевикам, и они становились первыми кандидатами для работы в тайной полиции. Основываясь на материалах допросов его жены и родственников, Соколов изображает Юровского как человека надменного, своенравного и жестокого68. Александра Федоровна, невзлюбившая его с первого взгляда, охарактеризовала его как человека «вульгарного и неприятного». Но он обладал несколькими важными для чекиста достоинствами: он был до щепетильности честен в обращении с государственным имуществом, безгранично жесток и довольно проницателен.
Первое, что сделал Юровский, приняв командование домом Ипатьева, — на корню пресек кражи. В этом был смысл с точки зрения безопасности, поскольку вороватых охранников легко подкупить, чтобы передавать через них письма в дом и из дома по каналам, неподконтрольным ЧК, и даже сделать их пособниками в случае бегства. В первый же день новый комендант велел членам императорской семьи предъявить ему все находившиеся у них драгоценности. Составив опись (в которую не вошло только то, что женщины тайно зашили в нижнее белье), он сложил драгоценности в ящик, опечатал его и разрешил пленникам хранить у себя, но затем ежедневно проверял его содержимое. Он также повесил замок на сарай, в котором хранился привезенный из Тобольска багаж. Николай, всегда предпочитавший думать о людях хорошее, счел эти меры заботой о благе семьи. Он записал в дневнике: «Юровский и его помощник сказали, что «случилась неприятная история в нашем доме; упомянули о пропаже наших предметов... Жаль Авдеева, но он виноват в том, что не удержал своих людей от воровства из сундуков в сарае... Юровский и его помощник начинают понимать, какого рода люди окружали и охраняли нас, обворовывая нас»*.
* Александра Федоровна в дневнике пишет, что 6 июля Юровский возвратил Николаю украденные у него часы.
Дневник императрицы подтверждает, что 4 июля внутреннюю охрану сменили. Николай решил, что новые охранники были латышами. Так же думал и капитан взвода охраны, которого допрашивал Соколов. Но в то время определение «латыши» широко применялось как термин по отношению вообще к иностранцам, поддерживавшим коммунистический режим. Соколов установил, что с пятью из десяти вновь прибывших Юровских объяснялся по-немецки69. Как удалось выяснить, это были венгерские военнопленные — частью венгры, частью натурализовавшиеся в Венгрии немцы*. Их привезли в дом Ипатьева из штаб-квартиры ЧК, располагавшейся в гостинице «Американская»70.
* На стене в доме Ипатьева Соколов обнаружил надпись, сделанную по-венгерски: «Verhas Andras 1918 VII/15 — Orsegen» (Андраш Верхаш 15 июля 1918 — Охранник) (Houghton Archive. Harvard University. Sokolov File. Box 3).
Это была расстрельная команда. Юровский разместил их на первом этаже. Сам он не стал переезжать в дом Ипатьева, предпочитая жить дома, где у него были жена, мать и двое детей. В комнате коменданта поселился его помощник Григорий Петрович Никулин.
7 июля Ленин распорядился, чтобы председателю Уральского областного Совета Белобородову установили прямую телеграфную связь с Кремлем. Это было сделано в ответ на требование Белобородова наладить такую связь «в виду чрезвычайной важности событий»71. С этого времени, вплоть до 25 июля, когда город был занят чехами, все переговоры Екатеринбурга с Кремлем по военным вопросам и по вопросам, касавшимся судьбы Романовых, велись по этому каналу, нередко — с помощью шифрованных сообщений.
12 июля из Москвы вернулся Голощекин с полномочиями привести в исполнение смертный приговор. В тот же день, выступив в Исполкоме, он сообщил об «отношении центральной власти к расстрелу Романовых». Он сказал, что первоначально в Москве собирались устроить суд над бывшим царем, но ввиду приближения фронта это неосуществимо. Поэтому Романовых надо расстрелять72. Исполком утвердил решение Москвы73. Таким образом, екатеринбургские власти брали на себя ответственность за смерть царя, сделав вид, что это чрезвычайная мера, необходимая, чтобы императорская семья не попала в руки к чехам*.
* В воспоминаниях Юровского, написанных в 1920 г. и опубликованных только в 1989-м, сказано, что шифрованный приказ об «истреблении» Романовых был получен 16 июля из Перми. Пермь была губернским центром, через который проходила связь из Москвы на всю Уральскую область. По свидетельству Юровского, приказ на расстрел был подписан Голощекиным в тот же день в 6 часов пополудни. (Огонек. 1989. № 21. С. 30.)
На следующий день, 15 июля, Юровского видели в лесах к северу от Екатеринбурга. Он искал место, где можно было надежно спрятать тела.
Члены императорской семьи ничего не подозревали, поскольку Юровский строго поддерживал в доме заведенный порядок и был внешне так заботлив, что завоевал их доверие. 8 июля (25 июня) Николай записал: «Наша жизнь нисколько не изменилась при Юровском». Действительно, в некоторых отношениях она даже улучшилась, так как теперь они получали все продукты, приносимые из монастыря, которые прежде разворовывала авдеевская стража. 11 июля рабочие установили решетку на единственном окне, которое открывалось, но это не вызвало у пленников удивления: «Конечно, боятся, что мы выберемся наружу или договоримся с охраной», — записала Александра Федоровна. Теперь, когда чекисты отказались от идеи спровоцировать попытку к бегству, Юровский стремился отрезать все возможные пути для настоящего бегства. 14 июля, в воскресенье, он разрешил священнику отслужить в доме обедню. Священнику, когда он уходил, показалось, что одна из великих княжон шепотом сказала ему: «Спасибо»74. 15 июля Юровский, немного разбиравшийся в медицине, сидел какое-то время у постели Алексея, расспрашивая его о здоровье. На следующий день он принес ему несколько яиц. 16 июля в дом пришли две уборщицы. Как они рассказывали впоследствии Соколову, пленники были в хорошем настроении, а девушки смеялись, когда им помогли застлать постели.
Все это время императорская семья все еще надеялась, что как-то проявят себя их спасители. Вот последняя запись из дневника Николая, датированная 13 июля (30 июня): «Никаких вестей извне нет».
* * *
О трагических событиях, обагривших кровью дом Ипатьева в ночь с 16 на 17 июля, мы знали до недавнего времени в основном из свидетельств, собранных комиссией Соколова. 25 июля большевики сдали Екатеринбург чехам. Когда русские, вошедшие в город вместе с чехами, устремились к дому Ипатьева, они обнаружили, что он разгромлен и пуст. 30 июля началось расследование, которое должно было прояснить судьбу императорской семьи, но проводившие его люди не предприняли никаких серьезных усилий и упустили несколько драгоценных месяцев. В январе 1919 года адмирал Колчак, провозглашенный верховным правителем, поставил руководить расследованием генерала М.К.Дитерихса, но у того не оказалось необходимых для этой работы профессиональных навыков, и в феврале его сменил сибирский юрист Н.А.Соколов. Два года Соколов с непоколебимым упорством опрашивал свидетелей и изучал все вещественные доказательства по этому делу. Вынужденный в 1920 году бежать из России, он увез с собой материалы расследования. Эти материалы и книга, написанная на их основе, являются одним их главных источников наших знаний о екатеринбургской трагедии*. Опубликованные недавно воспоминания Юровского в основном подтверждают и дополняют показания капитана взвода охраны П.Медведева и других свидетелей, опрошенных Соколовым75.
* Семь папок, содержащих второй машинописный экземпляр материалов комиссии Соколова, хранятся в Гарварде. Первоначально они принадлежали Роберту Уилтону, корреспонденту лондонской «Таймс» в России, который сопровождал Соколова. Судьбу других экземпляров дела (всего их было три) обсуждает Росс (Гибель. С. 13—17). Некоторые дополнительные сведения о екатеринбургской трагедии можно почерпнуть в книге М.К.Дитерихса «Убийство царской семьи».
* * *
День 16 июля прошел для императорской семьи обычно. Судя по последней записи в дневнике Александры Федоровны, сделанной в 11 часов вечера, когда они уже собирались лечь спать, у пленников не было никаких дурных предчувствий.
Весь тот день Юровский был страшно занят. Найдя место, где можно было сжечь и закопать тела, — заброшенный прииск близ деревни Коптяки, — он раздобыл грузовой «фиат» и велел поставить его за забором у главного входа в дом Ипатьева. Под вечер он велел Медведеву забрать у охранников револьверы. Тот принес в кабинет коменданта двенадцать семизарядных револьверов системы «наган», которыми обычно были вооружены офицеры русской армии. В 6 вечера Юровский вызвал с кухни мальчика-поваренка Леонида Седнева и отослал его из дома, сказав обеспокоенным Романовым, что тот пошел встретиться с дядей, камердинером Иваном Седневым. Это была ложь, так как Седнев-старший был расстрелян ЧК несколькими неделями раньше, тем не менее это был единственный гуманный поступок, совершенный в те дни Юровским, ибо таким образом он спас жизнь ребенку. Около 10 часов вечера Юровский велел Медведеву сообщить охране, что этой ночью Романовых расстреляют, и сказать, чтобы они не беспокоились, услышав выстрелы. Грузовик, который должен был прибыть в полночь, опоздал на полтора часа, и это отсрочило казнь.
В половине второго Юровский поднял доктора Боткина и попросил его разбудить остальных. Он объяснил, что в городе неспокойно и их решили перевести в нижний этаж. Для обитателей дома Ипатьева такое объяснение должно было прозвучать убедительно, так как они часто слышали с улицы звуки стрельбы: днем раньше Александра Федоровна записала в дневнике, что ночью были слышны артиллерийская канонада и револьверные выстрелы*. Чтобы умыться и одеться, пленникам понадобилось полчаса. Около двух часов они стали спускаться по лестнице. Впереди шел Юровский. За ним — Николай с Алексеем на руках, оба в гимнастерках и фуражках. Затем следовали императрица с великими княжнами (Анастасия вела своего любимца спаниеля Джемми) и доктор Боткин. Демидова несла две подушки, в одной из которых была зашита шкатулка с драгоценностями. За ней шли камердинер Трупп и повар Харитонов. Незнакомая узникам расстрельная команда, состоявшая из десяти человек, — шестеро из них были венграми, остальные русскими, — находилась в соседней комнате. Как показал Медведев, императорская семья «на вид казалась спокойна и как будто никакой опасности не ожидала»76.
* По некоторым источникам, императорской семье сказали, что их поведут из дома Ипатьева в более безопасное место, однако этой гипотезе противоречит тот факт, что пленники оставили в своих комнатах все, что в таком случае должны были бы взять с собой, в частности икону, с которой Александра Федоровна не расставалась в путешествиях (Дите-рихс. Убийство. Т. 1. С. 25).
Спустившись по внутренней лестнице, процессия ступила во двор и повернула налево, чтобы войти в нижний этаж. Их провели в противоположный конец дома, в комнату, где до этого размещалась стража. Из этого помещения, пять метров в ширину и шесть в длину, вся мебель была вынесена. Высоко во внешней стене находилось единственное полукруглое окно, забранное решеткой. Только одна дверь была открыта, другую, напротив нее, ведущую в кладовку, заперли на замок. Это был тупик.
Александра Федоровна спросила, почему в комнате нет стульев. Юровский, по-прежнему предупредительный, велел принести два стула, на один из них Николай посадил Алексея, на другой села императрица. Остальным велели выстроиться вдоль стены. Через несколько минут в комнату вошел Юровский в сопровождении десяти вооруженных людей. Сцену, которая за этим последовала, он сам описал такими словами: «Когда вошла команда, ком[ендант]* сказал Романов] ым, что ввиду того, что их родственники в Европе продолжают наступление на советскую Россию, Уралисполком постановил их расстрелять. Николай повернулся спиной к команде, лицом к семье, потом, как бы опомнившись, обернулся к ком[енданту] с вопросом: «Что? Что?» Ком[ендант] наскоро повторил и приказал команде готовиться. Команде заранее было указано, кому в кого стрелять, и приказано целить прямо в сердце, чтоб избежать большого количества крови и покончить скорее. Николай больше ничего не произнес, опять обернувшись к семье, другие произнесли несколько несвязных восклицаний, все это длилось несколько секунд. Затем началась стрельба, продолжавшаяся две — три минуты. Николай был убит самим ком[ендант]ом наповал»77.
* Юровский пишет о себе в третьем лице.
Как сообщают свидетели, императрица и одна из ее дочерей едва успели перекреститься: смерть их была мгновенной. Пока охранники не расстреляли все патроны, стрельба стояла страшная: Юровский пишет, что пули, отскакивая от стен и от пола, сыпались градом. Девочки кричали. Сраженный выстрелами, Алексей упал со стула. Харитонов «осел и умер».
Это была тяжелая работа. Юровский назначил каждому стрелку одну жертву и велел целить прямо в сердце. Тем не менее, когда залпы прекратились, шестеро еще были живы: Алексей, трое девочек, Демидова и Боткин. Алексей стонал, лежа в луже крови. Юровский добил его двумя выстрелами в голову. Демидова отчаянно защищалась, прижимая к себе подушки, в одной из которых была зашита металлическая шкатулка. Ее прикончили штыками. «Когда добивали одну из девочек, штык не мог пройти сквозь корсет», — жаловался Юровский. Вся, как он назвал это, «процедура» заняла двадцать минут. Медведев так описывал эту сцену: «У каждого было по несколько огнестрельных ран в разных местах тела, лица у всех были залиты кровью, одежда у всех также была в крови»78.
Несмотря на то, что у дома работал грузовик, — специально, чтобы заглушить выстрелы, — стрельба была слышна и на улице. Один из обитателей дома Попова, стоявшего напротив и отданного для размещения внешней охраны, рассказывал Соколову: «Ночь с 16 на 17 июля 1918 года я хорошо восстанавливаю в своей памяти, потому что вообще в эту ночь я не спал, и помню, что около 12 часов ночи я вышел во двор и подошел к навесу, меня тошнило, я там остановился. Через некоторое время я услыхал глухие залпы, их было около 15, а затем отдельные выстрелы, их было 3 или 4, но эти выстрелы были не из винтовок произведены; было это после двух часов ночи; выстрелы были от Ипатьевского дома и по звуку глухие, как бы произведенные в подвале. После этого я быстро ушел к себе в комнату, ибо боялся, чтобы меня не заметили сверху охранники дома, где был заключен бывший Государь Император; войдя в комнату, мой сосед по ней спросил: «Слышал?» Я ответил: «Слышал выстрелы». — «Понял?» — «Понял», — сказал я, и мы замолчали...»79
Убедившись, что все мертвы, охранники взяли из комнат верхнего этажа простыни и, сняв с трупов все драгоценности и рассовав их по карманам, вынесли еще истекающие кровью тела во двор, где у главных ворот ждал грузовик. В кузове расстелили кусок брезента, сложили на него тела одно на другое и накрыли сверху еще одним таким же куском. Юровский, угрожая расстрелом, потребовал, чтобы охранники вернули украденные драгоценности и конфисковал у расстрельщиков золотые часы, украшенные бриллиантами, портсигар и некоторые другие вещи. Затем он сел в грузовик и уехал.
Руководить уборкой Юровский поручил Медведеву. Охранники принесли швабры, ведра с водой и песок, чтобы смыть следы крови. Вот как описывал один из них «место действия»: «В комнатах стоял как бы туман от порохового дыма и пахло порохом... в стенах и полу были удары пуль. Пуль особенно было много (не самих пуль, а отверстий от них) в одной стене... Штыковых ударов нигде в стенах комнаты не было. Там, где в стенах и полу были пулевые отверстия, вокруг них была кровь; на стенах она была брызгами и пятнами, на полу — маленькими лужицами. Были капли и лужицы во всех других комнатах, через которые нужно было проходить во двор дома Ипатьева из той комнаты, где были следы от пуль. Были такие же следы крови и во дворе к воротам на камнях»80. Охранник, который пришел на следующий день в дом Ипатьева, обнаружил там полный разгром: одежда, книги, иконы были в беспорядке разбросаны по полу и на столах — в них пытались найти спрятанные драгоценности и деньги. Атмосфера была мрачной, стража — неразговорчивой. Ему сказал», что чекисты отказались проводить остаток ночи у себя внизу и переехали наверх. Единственным живым напоминанием о прежних обитателях этих комнат был спаниель цесаревича Джой, о котором накануне как-то забыли: он стоял у дверей комнаты наверху, ожидая, что его туда впустят. «Я хорошо помню, — рассказывал один из охранников, — как я еще подумал тогда: напрасно ты ждешь».
Наружной охране было велено оставаться на своих постах, чтобы создать впечатление, будто в доме Ипатьева все идет по-прежнему. Этот спектакль продолжали разыгрывать, дабы не потерять возможность инсценировать впоследствии убийство царя и его семьи при попытке к бегству во время «эвакуации». 19 июля все наиболее важные вещи из имущества императорской семьи, включая личные бумаги Николая и Александры, Голощекин погрузил в поезд и увез в Москву81.
* * *
Зная склонность русского народа чтить как святыню останки мучеников и стремясь предотвратить возникновение культа Романовых, екатеринбургские большевики приложили все усилия, чтобы бесследно уничтожить их тела. Местом, которое выбрали для этой цели Юровский и его помощник Ермаков, был лес у деревни Коптяки в пятнадцати километрах к северу от Екатеринбурга. Это был район топких торфяников и заброшенных шахт.
В нескольких километрах от города грузовик встретила группа из двадцати пяти человек — верховых и в пролетках: «Это были рабочие (члены Совета, Исполкома и т.д.), которых приготовил Ермаков. Первое, что они закричали: «Что ж вы нам их неживыми привезли?!» Они думали, что казнь Романовых будет поручена им. Начали перегружать трупы на пролетки... Сейчас же начали очищать карманы — пришлось и тут пригрозить расстрелом и поставить часовых. Тут и обнаружилось, что на Татьяне, Ольге, Анастасии были надеты какие-то особые корсеты. Решено было раздеть трупы догола, но не здесь, а на месте погребения».