Институт, в котором Писатель проработал более двадцати лет, пригласил его выступить с докладом о современном Западе. Писатель хотел было отказаться. Но подумал, что это выглядело бы как мелочное злопамятство, и согласился.
Ф: Любопытно, как они будут смотреть тебе в глаза?!
П: Большинство — новые сотрудники, не имевшие никакого отношения к моей истории. А старики сделают вид, как будто ничего не случилось.
Ф: Да, мы — добрые: не помним зла, которое мы причинили другим.
П: И которое причинили нам.
Ф: О чем будешь говорить?
П: Пока не знаю. Я импровизатор главным образом. Но тут надо подготовиться как следует.
Ф: Я бы на твоем месте рассказал забавные истории. У тебя их за 15 лет наверняка были сотни. И на их примере изложил бы свою концепцию Запада.
П: Чтобы сделать забавные воспоминания о чужих странах, надо в них побывать неделю-другую, покопаться в справочниках и путеводителях и насочинять всяческую чушь и банальность. А если ты прожил в этих странах много лет и досконально изучал их, ничего забавного ты рассказать уже не сможешь.
Ф: Неужели так с тобой ничего забавного там и не случалось?
П: Ничего, что я счел бы забавным. Если не считать мелких бытовых несуразностей в первые месяцы, все было на редкость заурядным и через несколько месяцев — предсказуемым. Ничего неожиданного, ошеломляющего, из ряда вон выходящего.
Ф: Поразительно! Ты первый, кто так говорит. Все прочие из кожи вон лезут, чтобы как-то поразить читателей или слушателей. А ведь, глядя западные фильмы и читая западные книги, можно подумать будто вся жизнь там состоит из ярких, страстных, увлекательных приключений.
П: Жизнь сама по себе сера, уныла, заурядна и т.п. Яркость, увлекательность, значительность, трагизм, комизм и все такое прочее привносится людьми искусственно, как нечто изобретенное. Это делает культура. Современная западная культура делает это в грандиозных масштабах и с ужасающей силой. Чем серее и зауряднее жизнь, тем ярче и увлекательнее ее культурная упаковка. Массы людей приучаются смотреть на свою жизнь в этой искусственной «обертке» культуры. Для них это вторичное явление жизни становится самой сущностью жизни — отношение «оборачивается». Тут происходит нечто подобное тому, как ритуалы и церемонии королевского двора становятся главным в жизни двора.
Ф: Парады, марши, приемы, партии... Короче говоря, театрально-показной аспект жизни.
П: Да. Только тут расхождение между сутью бытия и его театрализацией достигло гротескных размеров. А я жил все 15 лет (как и 55 лет до эмиграции) в сущностном аспекте бытия.
Ф: И театральность не затронула тебя?
П: Больше, чем в России, но мало. Я привык обходиться без нее, не замечать, избегать. Первое время, когда я был в зените славы, я имел приглашения от целого ряда высших и именитых персон. Но я обычно отказывался, дабы избежать унизительных (на мой взгляд) процедур и ритуалов. Об этом стало известно, и я был исключен из числа лиц, фигурировавших в «светской» жизни. Аналогично — на других уровнях.
Ф: Это, надо думать, вредило тебе?
П: Конечно.
Ф: И ты не жалеешь об этом?
П: Нисколько.
Ф: Может об этом стоит рассказать?
П: Зачем? Одни не поверят. Другие сочтут позерством. Третьи сочтут глупостью. Я привык говорить и писать о сути явлений, причем — по возможности устраняя все, что лично связано со мной.
Ф: Ну что же, в таком случае сочиняй сухой профессорский доклад.