Ф: Ты много внимания уделяешь теме предательства. А не преувеличиваешь ли ты роль этого фактора в нашей катастрофе?
П: Что такое предательство? Скажи, много ли ты встречал людей, которые признали наличие хотя бы какой-то доли предательства в своем поведении?
Ф: Кроме тебя, ни одного.
П: Вот устроили бы всеобщий опрос на этот счет. Как ты думаешь, многие бы признали свое поведение предательским?
Ф: Боюсь, что единицы. Зато нашлось бы много таких, которые обвинили бы других в предательстве. И находится!
П: А почему так происходит? Ведь страх наказания фактически снят.
Ф: Боятся признаться самим себе. Помнишь, у Данте: предательство — самый тяжкий грех. Это — самый низкий уровень падения нравственности.
П: Многие ли читали Данте?! У многих ли есть угрызения совести?! К тому же для такого «дантовского» уровня нужно осознавать себя в качестве предателя или соучастника предательства.
Ф: Так в чем же дело?
П: Мы привыкли понимать предательство в юридическом и моральном смысле. Для этого есть определенные критерии — юридические и моральные нормы. Они применяются к отдельно взятым индивидам. Чтобы признать конкретного человека предателем, нужны доказательства или очевидцы поведения этого человека. Если таковых нет или они не могут стать публично известными и признанными в качестве таковых, человек не ощущает себя предателем.
Ф: Согласен. Но разве есть что-то иное?!
П: Юридические и моральные нормы создавались для случаев определенного рода, для определенных ситуаций и времен, а не на все времена, не на все случаи и ситуации. В мире произошли изменения. Возникло огромное число случаев, не охваченных или в принципе не охвачиваемых привычными нормами. Кроме того, эти нормы неприменимы к поведению масс и к поведению людей как представителей больших множеств себе подобных, больших объединений, масс.
Ф: Понятно! С такими проблемами мы столкнулись в сталинские годы, особенно — в войну.
П: Вспомни капитуляцию целых армий в начале войны! Как оценивать поведение солдат, которых командование бросило на произвол судьбы? Если сдается в плен одиночка, он рассматривается как трус и предатель, а если капитулирует армия, никто по отдельности не ощущает себя трусом и предателем. Есть оправдание: он не виноват, он вынужден в силу независящих от него обстоятельств.
Ф: Это верно. У нас никто индивидуально не принимает вину на себя. Знаешь, общий принцип: «А что я мог поделать?!», «От меня ничто не зависит».
П: А на самом деле каждый мог что-то сделать, от каждого многое зависело.
Ф: Когда это началось?
П: Предрасположенность к этому была всегда. Система как-то сдерживала. Первая эпидемия массового предательства, санкционированного свыше, вспыхнула в хрущевские годы в связи с десталинизацией. Ты же помнишь, как миллионы сталинистов молниеносно стали антисталинистами. Хрущев сам показал пример ненаказуемого предательства. Он обласкал Солженицына, которого Шолохов правильно назвал литературным власовцем.
Ф: Теперь многие начали понимать, что Солженицын был специально раздут на Западе и стал орудием Холодной войны. Также и Сахаров, между прочим.
П: Но роль свою они сыграли. И это — тоже элементы механизма разрушения. Фактически и диссидентское движение, и «третья волна» были в сущности своей массовым предательством. А с началом перестройки всех призвали к предательству, причем — сама высшая власть это сделала. Высшие предатели спрятали свое преступление, поощрив всеобщее предательство. Всеобъемлющая эпидемия предательства позволила идеологической части интеллигенции оправдать свое поведение и дать такое оправдание всем прочим.
Ф: Неужели это входило в технологию разрушения?!
П: Еще в 1946 году Дж. Кеннан сказал, что «все коммунисты предатели», и этот фактор должен быть использован в борьбе против Советского Союза. Коммунистами он называл советских людей.
Ф: Похоже на то, что Россия по производству предателей побила все рекорды.