Я стал часто ездить в Годзядань, где в штабе главнокомандующего можно было узнать свежие новости и купить столичные газеты.
В одну из таких поездок я встретился со своим товарищем по Пажескому корпусу - графом Милорадовичем. За год до войны Милорадович, отличавшийся взбалмошным характером, несмотря на хлопоты своих влиятельных родственников, был исключен из корпуса. В начале войны он поступил добровольцем в один из казачьих полков, а так как генерал Линевич приходился ему дядей, то вскоре попал в его свиту.
Милорадович был в форме казачьего урядника и на груди его красовались два георгиевских креста.
Мы обрадовались друг другу и Милорадович потащил меня завтракать в штабную столовую. В штабе главнокомандующего Милорадович был своим человеком, имея свободный пропуск в поезд генерала Линевича. Мы вошли с ним в роскошный вагон ресторан, где, сидя за столиками, накрытыми белоснежными скатертями, завтракали штабные генералы и офицеры.
За время войны я отвык не только от той роскоши, которая царила в поезде генерала Линевича, но даже от простейших культурных привычек. В потертом мундире и порыжевших, давно нечищеных сапогах я чувствовал себя крайне стесненным, попав в общество элегантно одетых штабных. Зато Милорадович чувствовал себя здесь {65} настоящим хозяином. Он непринужденно здоровался и шутил с штабными офицерами, покрикивал на прислугу и, называя генерала Линевича "папашкой", спрашивал у вестовых, почему главнокоман-дующий до сих пор не является завтракать?
После завтрака Милорадович проводил меня на станцию, где я встретился с другим своим однокашником - бывшим фельдфебелем Пажеского корпуса и камер пажем Государя - Верховским. В начале 1905 года за какой-то серьезный проступок Верховский был лишен камер пажеского звания и переведен унтер офицером в действующую армию. Пробыв некоторое время в передовых отрядах, он получил Георгия и ожидал теперь производства в подпоручики.
1-го октября в бригаде была получена обрадовавшая меня телеграмма главного начальника военно-учебных заведений великого князя Константина Константиновича, гласившая, что по высочайшему повелению я вновь определяюсь в Пажеский корпус для окончания военного образования.
На основании этой телеграммы штаб армии предписал отправить меня немедленно одиночным порядком в Петербург. Таким образом, я избавлялся от производства в прапорщики и получал возможность закончить свое образование.
Сердечно распрощавшись с офицерами бригады и с солдатами своей батареи, я на следующий же день, получив предписание, воинский билет и кормовые деньги, отправился в Гунжулин.
В Гунжулине чувствовалась гораздо более напряженная атмосфера, чем на нашем биваке. На вокзале стояла толпа солдат, враждебно посматривавших на отъезжающих в тыл офицеров. Из этой толпы раздавались угрозы выгнать офицеров из поезда, но усиленные патрули этапной роты сдерживали толпу и не подпускали солдат к вагонам. Ознакомившись с моими бумагами, комендант станции дал мне нумерованное место в вагоне третьего класса, в котором ехали {66} обер-офицеры, чиновники и сестры милосердия. Вагон был битком набит, и пассажиры с нетерпением ожидали отправления поезда. На платформе гудела толпа самовольно отлучившихся из своих частей солдат, пришедших на станцию с надеждой каким либо способом пристроиться в отходящем на север поезде. Перед самым отправлением поезда несколько запасных ворвались в вагон. Началась паника, зазвенели разбитые стекла и прибежавшие патрули с трудом оттеснили толпу от поезда. Ворвавшиеся в вагон были арестованы и под конвоем отведены к коменданту. Остальные с ругательствами разошлись, но вскоре кучки солдат стали снова собираться на платформе. Пассажиры нашего вагона нервничали, опасаясь нового нападения запасных, а поезд, как нарочно, продолжал стоять, хотя час его отправления уже давно прошел.
Наконец один за другим прозвенели звонки, и поезд наш двинулся в путь, увозя тех счастливцев, которым удалось вырваться из опостылевшей всем Манджурии.
{67}
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ.
В Харбине было уже известно, что началась всеобщая забастовка, и что движение по Забайкальской дороге приостановлено. Говорили, что и из Харбина отправляется последний поезд, и что ехать с ним нет никакого смысла: все равно придется застрять на станции Манджурия. Многие полагали, что, если уж приходится сидеть, то лучше в Харбине, чем на пограничной станции, где, пожалуй, можно и с голоду умереть.
Но я решил не оставаться в Харбине, в котором царил настоящий "пир во время чумы". Несколько часов, проведенных в этом выросшем за время войны городе кафешантанов, публичных домов и игорных притонов, внушили мне такое к нему отвращение, что я, несмотря на предупреждения попутчиков, вернулся на вокзал и в тот же вечер выехал из Харбина с последним пассажирским поездом. Следующий отправился только через 15 дней.
Кроме меня в отделении 3-го класса ехали два интендантских чиновника, купец-сибиряк, торопившийся вернуться в Иркутск и два солдата пограничника. Забравшись на верхнюю полку, я снял сапоги и, накрывшись шинелью, заснул богатырским сном.
Когда я на следующее утро проснулся в Цицикаре, отделение наше значительно опустело, Исчезли оба пограничника, но с ними исчезли также моя новая папаха и сапоги.
Спутники мои приняли живейшее участие в постигшей меня беде. Купец великодушно пожертвовал мне свои ночные туфли, а один из чиновников - свою старую интендантскую фуражку. В таком виде я и приехал на ст. Манджурия.
{68} Дальше ехать оказалось невозможным.
Движение было полностью приостановлено и вся линии Забайкальской дороги находилась в руках стачечного комитета, или "забастовщиков" как говорили застрявшие на станции офицеры. Вокзал был битком набит приехавшими из Харбина и немогущими отправиться дальше военными и штатскими пассажирами. Не только диваны и стулья, но и все столы в залах всех трех классов были заняты людьми, узлами и чемоданами. Оставаться на станции было немыслимо. Узнав, что в поселке при станции есть этап, я в ночных туфлях и в интендантской фуражке отправился разыскивать этапного коменданта.
Добродушный старичок-комендант с недоумением воззрился на меня и, ознакомившись с моим предписанием, долго допытывался, почему я возвращаюсь в Петербург в таком маскарадном костюме. Узнав, что меня обокрали, комендант приказал каптенармусу выдать мне казенные сапоги и папаху и отправить меня на офицерский этап.
На этапе уже третий день томились, играя с утра до вечера в "тетку", три офицера: два прапорщика сибирских стрелковых полков и призванный из запаса поручик, возвращавшийся в Орел с 12-ю квартирьерами 36-й пехотной дивизии. Я присоединился к их компании и должен был выучиться играть в "тетку" и в "девятый вал", за которыми мы и коротали время.
Трое суток провел я с ними на этапе, каждое утро отправляясь на станцию узнать, не пойдет ли какой-нибудь поезд в сторону Иркутска, Но поезда не шли.
На четвертый день комендант вызвал поручика и предложил ему принять прибывший из Харбина эшелон ссыльнокаторжных, предназначенный к немедленному отправлению в Иркутск. Эти каторжане сражались в дружине генерала Селиванова против японского десанта, высадившегося {69} на острове Сахалине. Они были взяты японцами в плен и высажены ими на русский берег близь Владивостока. За участие в обороне Сахалина каторжники были амнистированы и возвращались на родину. Из Владивостока их направили особым эшелоном через Харбин в Сызрань, На станции Манджурия стачечный комитет отказался про пустить эшелон сахалинцев на Забайкальскую дорогу. Тогда бывшие каторжане предъявили железнодорожникам ультиматум: отправить их в течение 12 часов дальше. "В противном случае, заявили они, мы подожжем железнодорожный поселок".
Угроза эта была далеко не шуточной, и стачечный комитет решил, как можно скорее избавиться от беспокойных пассажиров, отправив их эшелон на Читу. Но, опасаясь возможного буйства каторжан, железнодорожники обратились к коменданту с просьбой назначить конвой для сопровождения эшелона.
В распоряжении коменданта не было свободных людей, но вспомнив о застрявшем на этапе поручике, с которым ехало 12 солдат квартирьеров, он решил назначить его начальником эшелона. Поручик обрадовался возможности вырваться из Манджурии, а мы попросили его принять нас, его партнеров по "девятому валу", в состав конвоя.
Вечером мы уже сидели в предоставленном конвою вагоне 3-го класса, прицепленному к длинному составу теплушек, в которых находилось 800 амнистированных каторжников.
Наши случайные попутчики были преимущественно уголовными преступниками. Среди них находилось лишь несколько политических, сосланных на Сахалин за побеги из Якутской области. В начале мы немного побаивались порученных нашей охране пассажиров, но вскоре увидели, что всякие опасения излишни. Каторжане были очень дисциплинированы. Каждая теплушка имела своего {70} старосту, который ежедневно являлся к начальнику эшелона за приказаниями и которому, в свою очередь, беспрекословно подчинялись избравшие его каторжане.
Пробыв долгие годы на каторге, амнистированные с понятным нетерпением стремились как можно скорее попасть домой. Железнодорожная забастовка, по их мнению, не имела к ним никакого касательства:
- Забастовки против господ делаются, а мы нешто господа? - говорили они.
Каждая задержка эшелона нервировала их. Если наш поезд стоял на какой-нибудь станции более получаса, к начальнику эшелона тотчас же являлись старосты.
- Ваше благородие, обращались они к поручику: разрешите сходить к "забастовщикам". Опять происходит задержка, надо, видать, поторопить их малость.
Поручик, которому также хотелось скорее попасть домой, ничего не имел против такого поторапливания и старосты шли разыскивать представителей стачечного комитета. Визиты эти кончались тем, что нам немедленно давали путевую и эшелон отправлялся дальше.
Так мы довольно скоро доехали до станции "Петровский завод", где положение осложнилось.
Железнодорожники категорически отказались пропустить наш эшелон. Их представители пытались вразумить каторжан, объясняя им, что пропуск поезда явится срывом забастовки, и что своими требованиями каторжане идут против всего народа. Однако все эти рассуждения не действовали на каторжан. Они настаивали на своем требовании и угрожали "пустить красного петуха", если оно немедленно не будет исполнено. После долгих споров, уговоров и пререканий нам, наконец, подали паровоз. Каторжане успокоились, но ненадолго. Машинист, не желая вести поезд, сбежал с паровоза. Эшелон снова заволновался и {71} мы стали опасаться, что каторжане действительно подожгут станционные постройки.
Но в самую критическую минуту в наш вагон явился один из каторжников и попросил начальника эшелона разрешить ему сесть на паровоз:
- Я бывший машинист Сибирской дороги, всего лишь два года, как сослан, и берусь довести поезд до следующего депо.
Хотя мы и рисковали разбиться на каком-нибудь уклоне, поручив поезд машинисту, незнакомому с профилем пути, но поручик решил, что исход этот менее опасен, чем оставление возбужденного эшелона на станции.
Сахалинец наш сел на паровоз и весь перегон до Мысовой (более 100 верст) мы проехали со скоростью курьерского поезда, не останавливаясь ни на одной станции. По всей линии была передана предупредительная телеграмма и нас пропускали без задержек.
{72}
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ.
На станции Мысовой нам уже без всяких пререканий подали паровоз и машинист, получивший соответствующее распоряжение от стачечного комитета, повез нас вокруг Байкала.
На одной из станций Кругобайкальской дороги все-таки произошла задержка. Наши продовольственные запасы кончились. На станции и в железнодорожном поселке нельзя было ничего купить. Тогда каторжане попросили разрешение послать старост в ближайшее селение за продуктами. Поручик разрешил. Через час старосты вернулись с мешками, набитыми хлебом, колбасой, свининой и битой птицей.
У нас самих, кроме небольшой краюшки хлеба, сахару и чаю, также не осталось никакой провизии, и мы приготовились голодать до самого Иркутска. Но явившиеся в наш вагон старосты нанесли нам целую гору "кусочков" (так называли каторжане собранную старостами провизию). Мы стали отказываться, но каторжане заявили, что едем мы "одной артелью", что припасы добыты не воровством, а Христовым именем и что наш отказ обидит всю "артель". Пришлось принять эти подарки, за которые мы отблагодарили кусками оставшегося у нас сахара.
Вскоре эшелон наш прибыл в Иркутск. Здесь мы узнали о прекращении забастовки и о манифесте 17-го октября.
В Иркутске нам представилась возможность покинуть сахалинский эшелон и следовать дальше пассажирским поездом. Но мы так свыклись с нашей "артелью", что решили ехать с каторжниками дальше, тем более, что все отходившие в Россию поезда брались с бою и попасть в них представлялось делом довольно трудным.
{73} От Иркутска эшелон наш двигался гораздо медленнее, чем по Забайкальской дороге.
Вся линия была забита эшелонами с демобилизованными солдатами сибирских запасных баталионов и запасными старших сроков, возвращавшимися на родину. Эшелоны эти были настроены очень воинственно, не пропускали вперед ни пассажирских, ни санитарных поездов и угрожали железнодорожному персоналу при каждой попытке задержать их поезд.
Наш "каторжный" эшелон оказался гораздо более спокойным и дисциплинированным и железнодорожники, терроризованные запасными, удивлялись тому порядку, который царил в нашем поезде.