— Помилуй тебя бог, Клеопатра! Скарпхедин ни за что бы так не сказал, даже когда сжигали Ньяля и когда Топор Риммугигур рассекал ему голову.
— Если уж мне нельзя даже быть sorry,[37] тогда проваливай…
Из носу у нее течет кровь, глаз подбит, от нее слегка попахивает водкой, но она почти трезва; очевидно, от побоев хмель прошел. Я собираю ее вещи в сумку, даю ей платок, чтобы вытереть кровь с лица — он сразу же намокает, — убедившись таким образом, что кровь и слезы Клеопатры имеют такой же химический состав, как и у всех других девушек, я, поколебавшись немного, предлагаю ей пойти ко мне ночевать, и она призывает на меня благословение бога-отца и сына и не знаю, чье еще. Как правило, люди с подмоченной репутацией чрезвычайно религиозны. Она встает, вынимает губную помаду и зеркальце и при свете фонаря красит губы. В ночном, полном зла мире это действие производит на меня впечатление поступка большой моральной силы. И мне становится стыдно, что я такое ничтожество.
Она жалеет, что была так непредусмотрительна при американцах и не позаботилась о приличном жилье для себя. Так глупо было надеяться на то, что война будет продолжаться вечно. Когда они устраивали party[38] в своих чудных бараках с cosy[39] уголками и fancy[40] освещением — вот это была жизнь! Да!
Она начала с липового полковника где-то между Хафнарфьордом и Рейкьявиком, а кончила настоящим полковником с седыми волосами и диабетом. Она была на вечере у янки вместе с премьером — американцы ведь либералы, потому что у них есть атомная бомба и они не делают различия между премьер-министром и уличной девкой.
Полковник подарил ей красное пальто, белые ботинки и шляпу с большими полями, в которой трудно пролезть в дверь. А денег было больше, чем дерьма. Вот! Gosh.[41] Он обещал взять ее к себе, когда умрет жена. А теперь он умер сам, он не вынес мира, а может, его убила жена, потому что она была молодая. И Клеопатра снова начала плакать; она была потрясена горем, биологически совершенно законным и психологически таким же оправданным, как любое другое горе. И мне стало искренне жаль ее.
— Вот так теряешь все и умираешь. И все равно нужно жить, когда ты уже умерла. Разве это не ужасно, что меня любил colonel,[42] а теперь бьют люди, которые жуют табак.
Она была в том возрасте, когда химические изменения в организме женщины начинают приносить ей разочарования в жизни; она давно устала от ночных похождений юности, неизведанные приключепия больше не манили ее, исчезла наивная вера в то, что ее ожидает что-то новое, прекрасное, осталось только рабское существование и борьба за кусок хлеба. Ей, по правде говоря, надоела погоня за мужчинами со всех концов света, с Севера и Юга; ей, как всякой женщине, которой перевалило за тридцать, хотелось вести нормальную жизнь, не кочевать больше с места на место. Она сказала, что ей так хочется иметь свой угол, а не обременять всю жизнь святого человека, который называет ее Клеопатрой, а то еще Скарпхедином.
— Ведь меня никогда не звали Клеопатрой, я Гудрун, Гунна.
Я спросила, не хотела бы она выйти замуж, но она не могла даже найти достаточно сильные слова, чтобы выразить свое возмущение таким непристойным предложением, и только сказала: «Вот еще!» Зато, когда мы легли в постель и потушили свет, она поведала мне, как она представляет себе нормальную жизнь. Ее мечта — это квартирка из двух комнат — гостиной и спальни, с мебелью в стиле ренессанс, кухней и канализацией и три постоянных любовника: женатый торговец со средствами, приближающийся к серебряной свадьбе, моряк, который только иногда бывает на суше, и культурный молодой человек, обрученный с молодой девушкой.
Мы подробно обсудили эту идею, и нам захотелось спать. Мы замолчали, но, когда я уже подумала, что Клеопатра спит, она вдруг предложила:
— А мы не прочтем «Отче наш»?
— Читай за нас обеих.
Она прочла «Отче наш», мы пожелали друг другу спокойной ночи и заснули.
Хотя современные писатели и утверждают, что детей качать вредно, все же я начала просматривать в газетах объявления о продаже колыбелек. Городской муниципалитет отклонил предложение коммунистов об устройстве яслей. Одна «мать семейства» написала в газете, что создавать на общественные средства подобные учреждения — значит содействовать распущенности, ибо настоящие ясли находятся в истинно христианских семьях, поддерживающих добрые обычаи. А почему ясли должны быть только для истинных христиан и людей с добрыми обычаями? Почему не должно быть яслей для детей истинных нехристиан с дурными обычаями, подобных мне?
Общество, в котором мы живем, принадлежит этим истинным христианам с добрыми обычаями, и его главная забота — воспитывать детей богатых и убивать детей бедняков, как сказал коммунист, знакомый девушки из булочной. Несколько поколений назад богачи были так сильны — хотя они тогда еще были вшивыми, — что добрая половина исландских детей погибла. Если бы простой народ не создал своих организаций, дети бедняков продолжали бы умирать. А если бы мы не укрепляли их, богатые боролись бы против бедных старыми средствами: во имя Иисуса Христа избивали бы их розгами и топили, как в прежние времена. Борьба против яслей для бедных матерей достаточно характеризует богачей; разница по сравнению со старыми временами только в том, что теперь богачи избавились от вшей.
Я спросила девушку в булочной:
— Что бы ты делала, будь у тебя ребенок?
Улыбка исчезла с ее лица, зрачки расширились, и она вопросительно посмотрела на своего друга-коммуниста.
— Расскажи ей, — кивнул он.
Какая-то женщина купила черного хлеба, девочка — пирожное, и булочная опустела.
— Пойдем, — сказала девушка и провела меня через заднюю дверь в крошечный чулан, который одновременно был складом и умывальной. Дверь оттуда вела во двор.
Небо было затянуто черными тучами. Лил проливной дождь, бушевал ветер. В луже у двери стояла детская коляска с поднятым верхом, покрытая мешковиной для защиты от дождя. Девушка подняла мешковину и, улыбаясь, заглянула в коляску.
Ребенок не спал, его большие глаза были открыты. Увидев мать, он заплакал, заворочался и изо всех сил потянул себя за палец.
— Солнышко мое! — сказала мать и, увлеченная сыном, на минутку забыла о работе и о черных дождевых тучах.
— Какие у него умные глаза! — сказала я. — Вот из кого получится настоящий гражданин Исландии.
— Если его здесь обнаружат, меня уволят.
А в булочной нетерпеливый покупатель стучал по прилавку.
Доктор Буи Аурланд вошел, улыбаясь, с мокрым от дождя лицом, снял пальто и сообщил, что у него хорошие новости.
Я ждала.
— Думаю, могу с уверенностью сказать, что мне наконец удалось выцарапать из альтинга несколько тысяч крон для вашего отца на постройку церкви.
— А-а…
Он удивленно посмотрел на меня.
— Как? Вы не бросаетесь мне на шею?
— Из-за чего?
— От радости.
— За это время я узнала, что Лютер был самым невоспитанным человеком в мире, и перестала верить в бога.
— Черт возьми! — Он вытер лицо и очки. — Но почему мы не можем верить в человека, даже если он иногда читал молитвы на плохом немецком языке вместо латыни и упоминал о детородном члене осла в какой-то неясной связи с папой? Он все же был достаточно крестьянином и поэтому мог даже в эпоху Возрождения серьезно относиться к христианству, когда вся Европа уже перестала им интересоваться. Благодаря этому он спас свое церковное предприятие. Кроме того, старик Лютер, как и многие немецкие крестьяне, был музыкант.
— Я не знала, что вы сторонник Лютера.
— Я и сам этого не знал, — рассмеялся он. — Я думал, что в области христианства мне ближе всего папа, который явно ни во что не верит. В альтинге я привык поддерживать доброго Иисуса Христа главным образом потому, что я согласен с Марксом, который видит в религии опиум для народа.
— Другими словами, вы материалист?
— Как давно я не слышал этого слова в таком смысле. В экономике мы применяем его несколько иначе. Но если вы искренне спросили о моем вероисповедании, я отвечу вам так же искренне: я считаю, что w равно mc2.
— Что это за чепуха?
— Это теория Эйнштейна. Он уверяет, что масса, помноженная на скорость света в квадрате, равна энергии. Но может быть, материализм считает, что материи, как таковой, вообще не существует?
— Я не знаю ни Эйнштейна, ни его теории, — ответила я. — Но скажите, почему вы все-таки стараетесь раздобыть денег на постройку церкви в северной долине, где и людей-то почти нет?
— Когда я узнал, что ваш отец верит в божественность лошадей, я обещал самому себе сделать для него все, что смогу. Дело в том, что однажды мне было видение, как случается со святыми: мне открылось, что, не считая рыб, лошади — единственные живые существа, имеющие душу. Это потому, что у них только один палец на ноге, а один палец — это совершенство. Лошадь обладает душой, подобно божеству, или картинам некоторых художников, или прекрасной вазе.
Как легко, почти рассеянно он говорил о самых невероятных вещах с учтивой улыбкой воспитанного человека, всегда готовой перейти в зевок. Он действительно зевнул, достал сигарету и закурил. Я смотрела на него, и земля исчезала у меня из-под ног, потом исчезли ноги, и мне пришлось собрать все силы, чтобы совершенно не исчезнуть из материального мира. Я взяла себя в руки.
— Я слышала, что богатые, как и в прежние времена, хотят обречь незаконнорожденных детей на голод и смерть и собираются принять закон о том, чтобы сечь их отцов и топить их матерей, если те будут поддерживать свои народные организации. Верно это?
— Да. — Он любезно улыбнулся. — Все во имя добродетели! Таков наш предвыборный лозунг, дорогая. Наши жены хотят иметь законнорожденных детей, во всяком случае на бумаге. И предпочитают не иметь конкуренток. Ясли — это покушение на сословие жен.