И вот на самом деле где-то в дальнем конце анфилады, с того конца, куда полчаса назад ушел Дима, послышались уверенные шаги и разговор, веселый и беззаботный, приближающихся мужчин. Они громыхали закрываемыми дверьми, гремели ключами, и по мере их приближения стук Володиного сердца становился все громче, так что мальчику скоро показалось, что один лишь этот стук заставит милиционеров заподозрить присутствие постороннего.
- Ну все, Ольга Петровна, можете идти, - с добродушной грубинкой предложил один из подошедших, наверное, смотрительнице. - Ваша миссия, как говорится, окончена.
- Ой, Лешенька, спасибо! - заохала старушка, будто "Лешенька" облагодетельствовал её повышенной пенсией. - Вы всегда вовремя, что нельзя сказать, к примеру, о вашем сменщике, этом Автюхове... Неприятный, скажем прямо, тип.
- Он просто маленечко с приветом, по секрету вам скажу, - доверительно сообщил Ольге Петровне другой "страж".
На это старушка снова вздохнула и заметила:
- А чего ж его среди вас-то держат, работа такая...
Но "Лешенька" рассмеялся и сказал:
- Сейчас, Ольга Петровна, всех берут. Ну кто, скажите, в милицию служить пойдет? Под пулю да под нож... Вот и берут всяких...
- Ну, про вас такое не скажешь, - недоверчиво произнесла старушка, и это замечание вызвало громкий смех "Лешеньки":
- А мы - исключение!
Пока велся этот длинный разговор, буквально в двух шагах от притаившегося в укрытии мальчика, Володя казался сам себе пригвожденным к кресту, настолько у него болели руки и ноги, затекшие в напряжении. Он ненавидел всех милиционеров на свете, всех смотрительниц и старух вообще за их ужасную болтливость. Но вот загремели ключи, запиравшие раззолоченную, инкрустированную дверь зала, топот трех пар ног, прошедших мимо камина, показал мальчику, что в камин никто заглядывать не станет, а уж когда стали закрывать и вторую дверь зала, Володя испытал такое сильное блаженство, какое не испытывал, должно быть, сам святой Иероним в период своих ночных молитв.
Но мальчик провисел ещё минут десять, пока голоса и шум не стихли совсем и не наступила тишина, нарушаемая лишь звуками, просачивавшимися с улицы сквозь двойную раму. С трудом Володя высвободил свои затекшие ноги, упавшие на пол камина безжизненными деревяшками. Потом мальчик вынул одну за другой обе руки, не ощущавшие ничего: ни боли, ни покоя. Главное то, что страшно устали не только руки и ноги. Напряжение, перенесенное Володей, сказалось прежде всего на его настроении. Он так волновался, сидя в камине, что теперь ему было все абсолютно безразлично: и то, что за его работу отвалят отличный куш, что вернется мама, что скоро он станет тем, кого называют вором...
Но по мере того, как к его рукам и ногам возвращалась их прежняя способность и исчезала боль, в порядок приходил и рассудок мальчика. Одна за другой являлись приятные его самолюбию мысли о том, что он в общем довольно ловкий малый, потому что чуть было не засыпался на контроле, но вывернулся находчиво и благополучно; что счастье сопутствовало ему и при залезании в камин, и тогда, когда пришли милиционеры - не искали! Короче, там, на дне камина, Володе было довольно-таки уютно и в душевном отношении комфортно, настолько, что его даже полоснула мысль: "А вдруг я на самом деле сверхчеловек и мне все нипочем и наплевать на всякие законы? Может, прав Дима и мы с ним одного поля ягоды?"
Скоро Володе надоело сидеть в камине и он вылез из своего убежища, и странно было ему ощущать себя в этом прекрасном зале, построенном для царственной особы (какой, Володя не знал), а теперь покинутом всеми и как бы отданном сейчас в его полное распоряжение вместе со всеми этими великими произведениями искусства. И сердце мальчика тревожно забилось от сладкого чувства вседозволенности или даже могущества.
"Да, я все могу! Все могу! - думал он, и его горло сжималось, точно хотелось плакать. - Разве кто-нибудь ещё был здесь ночью?! Нет! А я могу делать здесь сейчас все, что хочу! Эрмитаж теперь мой, ну, пусть не весь, а, по крайней мере, этот прекрасный зал! Посмотрим вначале, что здесь висит..."
И Володя стал ходить от картины к картине, на которых были изображены святые и даже сам Христос. Скорбные лица, просветленные лица, лица тех, кто страдал, не вызывали теперь у мальчика ответного чувства. Он даже смотрел на них насмешливо и немного презрительно: "И стоило ли страдать, суетиться, нести всякую чушь в своих проповедях? - думал он. - Чего стоит вся эта возня, если я пришел сюда сегодня и завтра уйду отсюда не с пустыми руками? Ну и пусть я вор, но только вором меня назовут те, у которых силенок не хватит сделать то, что я сделал, - болтуны и слабаки. А я - пришел и забрал! И начхать мне на всех!"
В зале было сумрачно, почти совсем темно. Плотный шелк французских портьер, волнистыми складками драпировавших оба окна, неохотно пропускал в зал свет зажженных на набережной фонарей, и Володя сразу достал фонарик. Его тонкий луч наверняка был никому не заметен, и скоро мальчик чувствовал себя в этом зале, как дома. Осмотрев картины, он посидел на покрытом бархатом кресле, достал из куртки один из двух бутербродов и съел половину. Скоро ему стало скучно, и Володя решил прорепетировать основную часть своей "программы" - замену настоящего "Иеронима" на копию.
Бережно достал из потайного кармана куртки поддельного Боттичелли, из брюк - тонкие резиновые перчатки, о которых позаботился сам, потому что Дима советовал лишь в конце операции стереть с подрамника и рамы отпечатки пальцев носовым платком. Со скрипом натянув перчатки на руки, Володя подошел к картине и, подсвечивая фонарем, осторожно приподнял её, отстраняя от стены, но не снимая её с крюка.
В самом деле здесь была сигнализация, и датчик - точь-в-точь такой, с каким он тренировался дома, - действительно крепился на подрамнике всего лишь с помощью изоляционной ленты. "Козлы криворукие! - ругнулся Володя с усмешкой. - Свое добро хранить не могут, так и получайте..." И Володе вдруг сильно захотелось приступить к делу тотчас, не откладывая ни на минуту, пока он столь тверд в намерении, спокоен и уверен в силах.
Чтобы куртка не стесняла его движений, которые должны были быть предельно точны, Володя снял её, предварительно достав инструменты. Затем, подсвечивая фонариком, снова очень осторожно приподнял картину и двумя пальцами принялся отделять от подрамника кусок липкой ленты, что крепила датчик. "Если половинки датчика сейчас разъединятся, - думал Володя, но отчего-то думал очень хладнокровно, - то в милиции раздастся сигнал сирены, и через пять минут здесь будут люди. Поэтому снять его нужно очень осторожно..."
И вот уже датчик висел на двух проводах, и можно было смело снимать картину с крюка, что Володя без промедления сделал. Поставив картину лицом к стене, мальчик тут же один за другим стал поворачивать шпингалеты-вертушки, прижимавшие подрамник с полотном к раме, - все шло безо всякого затруднения, на удивление легко, безукоризненно просто!
На самом деле, как об этом предупреждал "наставник", вынуть подрамник из рамы поначалу Володе не удалось, но достаточно было чуть-чуть надавить на него ручкой отвертки в двух местах по углам, как полотно с подрамником буквально выпало на руки Володи, и он тут же отставил его в сторонку, подальше от копии, чтобы случайно не перепутать. "А то вставлю его назад, вот смеху будет!" - поиронизировал над самим собой Володя, берясь за поддельного "Иеронима".
Копия встала на уготовленное для шедевра место в раме, точно она заказывалась именно для подделки, - легко, но не болталась в углублении рамы, и мальчику осталось лишь повернуть шпингалеты. Потом, повесив картину на крюк, он так же осторожно, как и раньше, поставил на место датчик, приклеив его липкой лентой к подрамнику.
"Все! - с облегчением и с торжеством одновременно подумал Володя, с любовью вглядываясь в сухие черты старика на картине, которого он уже любил. - Я сделал работу уже на две трети. Осталось лишь вынести картину, но это пустяки! Можно считать, что полтора миллиона у меня в кармане. Просто они мне достались. Хорошая работа!" И Володя медленно стащил со вспотевших рук резиновые перчатки.
Теперь можно было и отдохнуть. Володя, потушив фонарь, уселся на бархатное кресло и стал думать. Его фантазии стремительно уносились на облаках, имевших раскраску государственных банковских билетов, в сказочные страны, в которых он ни разу не бывал, даже в своих мечтах. "Конечно, размышлял Володя, - отцу я отдам только миллион. Но как мне объяснить, откуда я взял деньги? А очень просто: нашел на улице бумажник с десятью тысячами долларов, а в банке обменял на наши деньги. Можно, конечно, доллары отдать, но что такое десять тысяч в сравнении с полутора миллионами? Совершенно не звучит! Ну так вот, на свои полмиллиона я куплю шикарнейший прикид, электронику, видео, пожалуй, - двойка "Панасоник", - и мотоцикл, ну и так, по мелочи..." И у Володи даже дух захватило о представлении себя в качестве хозяина таких богатств. "А может, и не буду я все это покупать, а вложу все деньги в акции какой-нибудь нефтяной компании и буду жить лишь на их проценты. Школу, конечно, брошу. Зачем мне школа? Займусь бизнесом, - чем раньше им заняться, тем для дела лучше. К двадцати годам, пожалуй, сколочу кругленькое состояние, предприятие свое открою. Конечно, я стану депутатом - не всякой же рвани несчастной быть "слугой народа"? Может, потом попаду в правительство. Образование необходимо? Да что я, не куплю диплом? Обязательно куплю. Да, я удачлив! Я все могу! На всех мне наплевать!"
Так, или примерно так, думал Володя, сидя на мягком кресле напротив святого со стены "Святого Иеронима", склонившегося для чего-то перед толстой книгой. И эти мечты, приятные, как тихий сон, он и не смог бы отделить от мягких волн сна, накатывавших на сознание Володи. Вот откуда ни возьмись явилась мама, провела рукой по волосам и скрылась, улыбнувшись, но её тут же заменила Иринка, нежно обнявшая Володю за плечи и поцеловавшая его прямо в губы и, к великому огорчению, тоже скоро ушедшая. Потом сухонький старичок, похожий на Иеронима, явился непрошеным, посмотрел на сидящего Володю, на пустую раму и тут как разрыдается... Рыдает и бегает по залу, пытаясь выйти, точно ему с Володей вместе оставаться никак нельзя. Бегает и стучит своими костяными кулачками в обе двери зала и молит их отворить...
"Я что, заснул? - в ужасе открыл глаза Володя, не понимая вначале, где он сидит. - Как я мог заснуть? И что это за стук?!" На самом деле где-то за дверьми зала раздавался шум - кто-то открывал двери зала Леонардо и наверняка собирался открыть потом и вход в тот зал, где прятался Володя.
"Кто это? Почему идут сюда! - заметался мальчик по залу, спросонья неспособный принять нужное решение. - Сигнализация сработала! Милиция сюда идет, брать меня идет!"
И Володя, чье воображаемое величие, такое гордое и недосягаемое ещё несколько минут назад, мигом исчезло, точно из большого надувного шара, ярко размалеванного, пестрого, вдруг выпустили воздух, и вместо шара лежала жалкая сморщенная резинка. Воля Володи до того была парализована этим нежданным приходом, что он хотел просто-напросто встретить их у дверей и покорно сдаться. Но в последнюю минуту, когда ключами гремели у самой двери в зал, ангел-хранитель Володи словно влил в него свежие силы, и мальчик, мгновенно собрав свой инструмент, подхватив картину, по-кошачьи нырнул в пасть камина, но о том, чтобы залезть на трубы уже нечего было думать, и он, сжавшись в комок, притаился за решетчатым экраном.
Те, кто через несколько секунд вошли в зал, свет зажигать не стали, но об этом помертвевший от страха Володя лишь догадался - он буквально вжался в пол камина и даже закрыл глаза, ожидая того, что через мгновение его за шиворот вытащат из укрытия. Но прошла минута, началась другая, а Володю никто и не думал хватать, да и разыскивать его, как видно, никто не собирался. Ночные визитеры, похоже, пришли в зал вовсе не за этим.
- Кит, посвети-ка здесь, только по стенам не води. Ну, ну, вот так, произнес голос пришедшего мужчины, и Володя сразу же понял, кому этот голос принадлежит.
"Да это же "Лешенька", милиционер! - с ужасом подумал Володя, недоумевая, зачем он пришел сюда ночью. - Конечно, они пришли за мной! Сейчас посветят и найдут!" Но и после того, как "посветили", никто не схватил Володю, зато мальчик услышал голос того, кого назвали Китом:
- Ни хрена не пойму, зачем люди платят такие бабки за какое-то дерьмо. Этой картинке, ей-Богу, цена - червонец! Я бы за неё и того не дал. Старикан какой-то да и намалевано-то паскудно. Слушай, может нам вон ту бабу лучше взять? Хе-хе, да я шучу, шучу...
Володя узнал и этот голос - это был голос напарника "Лешеньки". Оба они приходили закрывать двери и болтали со смотрительницей, так что мальчик их хорошо запомнил.
- Ты треплись поменьше, а лучше держи прямо, - посоветовал Киту "Лешенька" напряженным голосом человека, выполняющего ответственную операцию, - сейчас "сигнал" скидывать буду, не отвлекай.
Послышалось постукивание, поскрипывание, и скоро "Лешенька" облегченно сказал:
- Порядок. Теперь снимай давай. Так, так. Ну а что до того, кому нужна эта картинка, скажу тебе: когда у тебя такие баксы заведутся, как у заказчиков, тогда и поймешь, зачем люди тратятся на живопись. А покуда ты, Кит, выше пьянки в кабаке не поднимался.
- Ты, можно подумать, поднимался, - обиженно заявил Кит через минуту, точно долго соображал: обидеться ему на "Лешеньку" или простить, но ответа не последовало.
Милиционеры ещё немного чем-то погремели, а потом Кит спросил:
- Слушай, Злой, а не просекут они, что это - поддельная картина, а?
- Нет, - твердо заявил Злой, - мне хозяин говорил, что копия очень хорошая, и только большой специалист отличит её от настоящей. Будет себе висеть, а лично мне много времени не нужно - я через неделю махну с деньгами в Польшу, а оттуда, может, куда подальше. Как топор в воду... Хочешь со мной в Поляндию? Там немало наших хорошо работают. А?
- Подумать надо, - угрюмо сказал Кит. - У меня здесь жинка...
- Велико сокровище! - презрительно сказал Злой. - Что ты в Польше с "зеленью"3 бабу не найдешь?
Но Кит ничего не ответил, и "стражи" снова занялись делом, покуда Злой вдруг не воскликнул:
- Эй, смотри! А это что такое?! Ничего себе!
- Ну и что? - с равнодушной тупостью в голосе отвечал ему Кит. Перчатки резиновые. В таких уборщицы горшки в сортирах моют.
- Знаю, что перчатки! Знаю! Но откуда они здесь, прямо под картиной?
Володя с ужасом понял, что допустил непозволительную оплошность, забыв свои перчатки на самом деле прямо под повешенной копией. "Конец! Конец! Конец!" - заговорил в нем внутренний голос в такт с бешено колотящимся сердцем, и он прижался ещё теснее к цементному полу камина, словно пытаясь вдавиться в него, сравняться с его поверхностью, стать мельчайшей незаметной песчинкой.
- А может, это старушенция их здесь оставила? Они ведь здесь пыль с картин стирают, вот и надела чистоплюйка, чтобы пальчики не замарать.