73817.fb2
Со двора послышались звуки подъезжающих машин, забегала охрана, в дверях появился генсек в своей охотничьей тужурке, приветливо поздоровался с Громыко и увел его к себе для приватного разговора. Но прежде сказал, что нынче вечером готов удовлетворить мою просьбу посмотреть фильм Тарковского "Андрей Рублев".
Уже несколько месяцев вокруг этого шедевра шли споры. На практиковавшихся премьерных показах в ЦК картина вызвала сильное неудовольствие. Возмущались натурализмом отдельных сцен, якобы искусственным возвышением роли церкви как хранительницы национальной культуры. И особенно не понравилось реалистическое изображение княжеских междоусобиц, царивших на Руси в раннем Средневековье. Казалось бы, наоборот, эти эпизоды должны были восприниматься как суровый урок потомкам, напоминание о необходимости превыше всего ценить единство земли русской, залог отпора любым недругам. А постановщика обвиняли чуть ли не в антипатриотической пропаганде. Как ни странно, нечто подобное мне пришлось слышать даже от такого сравнительно умеренного ортодокса, как Пономарев. Он счел "ошибочными" суждения о роли русской интеллигенции, вложенные авторами сценария в уста главного героя. Ермаш тщетно добивался разрешения выпустить фильм на экран. Петр Нилович Демичев, ведавший культурой, как всегда умыл руки. Главный идеолог Суслов воздерживался от однозначного решения. Дело зашло в тупик, и высшим арбитром мог выступить только генеральный.
После ужина собрались в небольшой комнате, оборудованной под кинозал. Генсек уселся в кресло в трех метрах перед экраном (он вообще любил сидеть близко). Мы устроились позади, у самой стены.
- Кто-нибудь из вас видел картину? - спросил Леонид Ильич. Случилось так, что к этому моменту я один. - Садись рядом, будешь мне объяснять, если чего не пойму.
Я расположился на стуле возле кресла.
Мне до сих пор кажется, что, если бы фильм начинался с эпизодов "Набег" или "Колокол", он понравился бы Брежневу, во всяком случае не заставил его скучать. А тут потянулась долгая сцена беседы Андрея Рублева с Феофаном Греком, да еще усугубленная нарочито замедленной в манере Тарковского съемкой: детали росписи храма, выразительные лица монахов. Я почувствовал, что генсек начинает проявлять нетерпение. Он заерзал в кресле, потом спросил:
- Слушай, что они все говорят и говорят. Народ ведь сбежит.
- Тут речь о роли интеллигенции, Леонид Ильич, - возразил я. - У этого фильма найдется свой зритель.
- Не люблю я такие картины, - сказал он. - Вот недавно смотрел комедию с Игорем Ильинским, - кажется, он назвал "Девушка без адреса" или "с гитарой", что-то в этом роде. - Это да! Посмеяться можно, отдохнуть. А это... - Он пренебрежительно махнул рукой.
- Может быть, широкий зритель на нее и не пойдет, - сказал я, - но ведь есть фильмы массовые, а есть и рассчитанные на определенные категории людей. В данном случае на творческую интеллигенцию. Главное, в картине нет ничего вредного с идейной точки зрения.
- Может быть. - Посмотрел еще минут пять-десять и сказал: - Знаешь, устал я сильно, и рука болит, пойду отдохну, а вы тут досмотрите.
Ну все, подумалось мне, затея сорвалась. Но я ошибался. Через несколько дней от помощников стало известно, что генсек, поверив на слово, что в "Рублеве" ничего вредного для советской власти нет, просто картина "для интеллигентов", сказал не то Суслову, не то Демичеву, чтобы зря не держали, попросили авторов, если нужно что-то поправить, и выпустили на экран. После этого дело пошло веселее, хотя не сразу удалось "сторговаться". Тарковский упирался, и в конце концов удалось выпустить фильм с минимальными потерями, но малым тиражом. В Москве его демонстрировали в одном-двух кинотеатрах.
Пожалуй, это был редкий случай, когда в Завидово показывали художественную картину. Сеансы там вообще были редки, как правило, привозили документальные фильмы о животных, природе, охоте. Зная склонность генсека к "зооэкологической" тематике, председатель Гостелерадио Лапин старался насытить ею телепрограммы, притом требовал ставить эти фильмы на вечерние часы, когда, по его сведениям, генеральный садился к телевизору.
Больше всего мне пришлось наблюдать Брежнева в переговорах и общении с руководителями стран, которые "опекал" наш отдел. В первые годы своего правления, пока еще хватало сил и энергии, он любил наносить визиты. Трудоголиком, в отличие, пожалуй, от всех других советских руководителей, он явно не был, и если подвертывался предлог отвлечься от повседневной административной суеты, охотно этим пользовался. К тому же всякая поездка сулила приток положительных эмоций - почестей, славословия, подарков. Повсюду ему, как лидеру сверхдержавы и "коммунисту No 1", был гарантирован не обязательно сердечный, но уж наверняка пышный прием.
А вот на Кубе его встречали с непоказной, искренней радостью и таким шумным выражением восторга, с каким, должно быть, в Древнем Риме устраивали триумф победоносным полководцам. Довольно длинная дорога от аэропорта до Гаваны была без малейших просветов запружена народом. Люди пели, выкрикивали приветствия, махали без устали флажками, мальчишки гроздьями висели на деревьях, из развешанных вдоль всей трассы радиорупоров доносились величавые звуки советского гимна и зажигательные - кубинского. Свою долю в этот вселенский шум и гвалт вносили небольшие самодеятельные оркестрики, расположившиеся вдоль дороги. Но даже этот торжественный проезд нашего кортежа затмил состоявшийся на другой день митинг на центральной площади Гаваны. Никогда в жизни не приходилось мне видеть такого гигантского скопления людей их было, по разным оценкам, от 500 тысяч до миллиона. Вся эта колыхавшаяся человеческая масса восторженно откликалась чуть ли не на каждое слово, произносимое с трибуны Мавзолея Че Гевары Фиделем и Брежневым. Мне кажется, это был апофеоз его политической карьеры.
Надо отдать должное Леониду Ильичу, он умел налаживать доверительные отношения с лидерами государств, входивших в советскую империю. При Ельцине так называемая личная дружба на высшем уровне стала предметом насмешек. Тогда в демонстрации личной близости и взаимной привязанности лидеров тоже присутствовала театральность, вообще присущая политическому стилю Брежнева. Но было и достаточно серьезное содержание. У генсека с партнерами по Варшавскому Договору был примерно такой же общественный договор, как с руководителями союзных республик: вы мне гарантируете лояльность, я вам - пребывание у власти. Только здесь вносилась существенная поправка на суверенитет.
Советологи но недоразумению объявили "доктриной Брежнева" решимость Советского Союза сохранить контроль над Восточной Европой, ставший результатом Ялтинских соглашений. При этом принято ссылаться на опубликованную в "Правде" официозную статью "Суверенитет и интернациональные обязанности социалистических стран" (26 сентября 1968 г.). Но это выступление, имевшее целью идеологически обосновать вторжение в Чехословакию, не содержало ничего принципиально нового. То, что было названо "доктриной Брежнева", следовало по заслугам назвать "доктриной Сталина", хотя сам он как раз мудро воздержался от применения ее на практике против "взбунтовавшейся" Югославии маршала Тито. А до Леонида Ильича доктрину в полном объеме применил Хрущев в Венгрии. И если было отличие между брежневским и хрущевским этапами отношений СССР с партнерами по блоку, то оно заключалось как раз не в ужесточении прессинга Москвы, а, напротив, в его заметном ослаблении.
Не остановившись перед интервенцией, чтобы не выпустить из советской орбиты Чехословакию, Брежнев в то же время заметно отпустил вожжи. Причин тому было много: и начавшийся общеевропейский процесс, необходимость построже относиться к своим международным обязательствам, и существенное сокращение возможности дотировать поставки союзникам дешевого сырья, и их собственная растущая претензия на самостоятельность. У Чаушеску она стала идефикс, во все совместные документы румыны чуть ли ни на каждой странице вставляли слово "независимость". Действуя намного дипломатичней и умней, без пустячной бравады своего румынского соседа, Кадар на практике пошел гораздо дальше: еще до "бархатных революций" экономика Венгрии на 50 процентов была привязана к Западу. Поляки вообще никогда не были образцом блоковой дисциплины. Герек отмахивался от предостережений Москвы и готовил стартовую площадку для "Солидарности", залезая в валютную кабалу и переключая польскую авиацию с Илов на "Боинги". Клянясь в дружбе до гроба и изъявляя готовность присоединить Болгарию к Советскому Союзу, Тодор Живков, не посчитавшись с мнением советского руководства, развернул кампанию по переименованию болгарских турок и вытеснению их в Турцию, что серьезно осложнило положение в стране. "Самовольничал" и Хонеккер - я уже говорил о форсированном развитии связей с ФРГ. Один Гусак, похоже, ни на что не претендовал. После 1968 года ему было не до независимости.
Этот беглый перечень вполне достаточен, чтобы признать, что из всех советских лидеров Брежнев был самым большим либералом в отношении наших европейских союзников. Я бы даже описал общее положение следующим образом: на том этапе намного больше стали значить личные качества лидеров, их, если хотите, кураж. У нас многим не нравилось, что союзники то и дело выходят из повиновения, ворчали, упрекали отдел в мягкотелости. Между тем тонус отношениям задавал генеральный, и если кто-нибудь в ЦК, правительстве, советском представительстве в Совете Экономической Взаимопомощи пытался поднажать на болевые точки наших друзей, оттуда поступала жалоба на высшем уровне и в ответ - указание Кремля бить отбой. Сколь ни странным может показаться такое утверждение, Брежнев нередко выступал в роли заступника союзников и по заслугам признавался ими за "старшего брата".
Авторитету Леонида Ильича у его зарубежных партнеров в немалой мере содействовала его искусная линия на персонификацию политических отношений Москвы со столицами союзных государств. Без каких-либо официальных решений установился порядок, по которому наши послы в этих государствах стали считаться личными представителями генсека. Все прочие, даже представляющие нашу страну в столицах великих держав, должны были, к примеру, испрашивать согласие на отпуск у своего начальства в МИДе, а "наши" - только у Леонида Ильича. Их главной функцией отныне становилась передача личных посланий и поддержание контактов между генсеком и лидером страны пребывания. Все они автоматически приобретали право на членство в Центральном Комитете, а с другой стороны, подбирались в его составе, среди людей, заслуживших полное доверие Леонида Ильича.
Это было на руку и его коллегам, поскольку позволяло вывести из сферы коллективного руководства и отнести к исключительным функциям лидера заглавную часть внешней политики, какую, несомненно, составляли для них отношения с Москвой. Когда было выгодно, лидер мог утаивать от соратников нюансы этих отношений. В целом та абсолютная концентрация власти в руках генерального, которая происходила у нас на протяжении 70-х годов, превращение глав правительств и парламентов, других членов партийного руководства из равноправных членов высшего синклита в помощников первого, - через личные отношения Брежнева с другими генсеками "перетекали" в практику союзных стран, узаконивали у них аналогичное всевластие первых лиц советским авторитетом.
Такой порядок окончательно закрепился, когда в добавление к заседаниям Политического Консультативного Комитета государств - участников Варшавского Договора (ПКК), а иногда в подмену им, стали проводиться так называемые "крымские встречи".
По установленному в отделе раскладу мне помимо четырех стран поручалось заниматься Варшавским Договором и другими коллективными учреждениями или разовыми совместными акциями социалистического содружества, за исключением экономических - ими, как я уже говорил, занимался у нас Олимп Алексеевич Чуканов, превосходный специалист и порядочный человек. Основная моя нагрузка состояла в подготовке материалов к заседаниям ПКК, которые играли роль "социалистического саммита", своего рода аналога западной "семерки". Когда-то, на ранних этапах существования пакта, эти заседания, как рассказывали "старожилы", носили характер деловых совещаний, на которых обсуждались главным образом вопросы военного сотрудничества. Считалось само собой разумеющимся, что политика - прерогатива Москвы, союзники просто принимали к сведению импульсы, исходящие из Кремля. При Брежневе статус Советского Союза в ОВД опустился с "императорского" до "первого среди равных", "младшие" участники, одобряя линию супердержавы, позволяли себе добиваться от блока внимания к их конкретным национальным проблемам, ритуал встреч приобрел вид коллегии равноправных государств.
Решение организационных вопросов, в первую очередь подготовка проекта Заключительного коммюнике Совещания, ложилось на страну, которая должна была по очереди принимать его в своей столице. Сама же процедура сводилась к выступлениям, фактически монологам, глав делегаций. Отчитав заранее заготовленные тексты, они заслушивали доклад Верховного главнокомандующего вооруженными силами ОВД, принимали совместное заявление по какому-нибудь злободневному вопросу международной жизни, общались на банкете и разъезжались. По возвращении готовилась записка, в которой давалась оценка прошедшему Совещанию, отмечались нюансы в поведении союзников и делался вывод, что наша политика находит поддержку и одобрение, а интернациональное сотрудничество стран социалистического содружества еще более укрепилось.
Признаться, поначалу я никак не мог понять, зачем нужны такие реляции. Ведь они шли под грифом "совершенно секретно", т. е. могли быть прочитаны только членами Политбюро, а в состав советской делегации в обязательном порядке входили помимо генсека Председатель Президиума Верховного Совета (пока Брежнев не занял и этот пост), глава правительства, секретари ЦК, занимающиеся международными делами, министр иностранных дел, т.е. добрая половина высшего руководства. К тому же на первом же заседании Политбюро генеральный рассказывал соратникам, как прошла встреча, делился впечатлениями. Выходит, писали сами себе? О нет, эти отчеты предназначались для Истории.
Каждое совещание ПКК отнимало у меня два-три месяца. Вначале мы в отделе готовили проект выступления генсека, дорабатывали его с помощниками, затем сам он подключался для заключительной читки. Параллельно мы с коллегами из МИДа (опытный дипломат Лев Менделевич, зам. министра В.Т. Логинов, Г.Н. Горинович и др.) ездили к хозяевам очередной встречи согласовывать будущее коммюнике. Иногда это выливалось в многодневные "сидения" из-за неуступчивости румын. Получив от своего вождя жесткие установки, их представители упорно бились за свои формулировки, досаждая остальным сверх всякой меры. Это, однако, не мешало нашим добрым отношениям с постоянным оппонентом - Василем Шандру, чему немало способствовало прекрасное знание им русского языка. Другие заместители заведующих международными отделами - венгр Дьюла Хорн (тот самый, что в 90-е годы возглавил социалистическую партию и был премьером), Бруно Малов из ГДР, Михаил Штефаняк из Чехословакии, болгарин Дмитрий Станишев, поляк Кшиштоф Островский, работавшие вместе с нами заместители министров иностранных дел, постоянно встречаясь, сдружились и научились находить взаимоприемлемые формулы легче и быстрее, чем это давалось нашим боссам.
Сближала сама обстановка совместной напряженной работы. Просиживали допоздна за документами, потом хозяева предлагали для "разрядки" посидеть в каком-нибудь ресторанчике, послушать музыку, иногда прямо в резиденции устраивались небольшие концерты. Не обходилось, разумеется, без умеренного потребления веселящих напитков. Однажды в Варшаве возникла необходимость усесться за маленькими столиками и решено было разделиться как раз по этому признаку: пивные страны (Чехословакия, ГДР), винные (Болгария, Венгрия, Румыния) и водочные (Польша, Советский Союз).
В мои обязанности входил также контроль за подготовкой доклада Верховного главнокомандующего. Сам этот документ сочинялся в Генеральном штабе, затем главнокомандующий Виктор Георгиевич Куликов или начальник штаба Анатолий Иванович Грибков звонили с просьбой посмотреть проект перед внесением в ЦК. Приезжали военные "спичрайтеры", обычно в чине полковников, сообща уточняли текст, добиваясь, чтобы его заглавная, политическая часть была синхронизирована с выступлением Брежнева. Иногда, оговорившись, что это мое частное мнение, я позволял себе высказать некоторые замечания и по военным вопросам. Хотя они исходили от старшего лейтенанта, маршал относился к ним со вниманием.
Возможно, вся эта рутина не представляет интереса, но она была частью моей жизни, и я не мог о ней не упомянуть. К тому же без этого трудно было бы понять смысл изменений, внесенных Брежневым в процедуру общения с лидерами союзных государств. С некоторых пор его явно стало тяготить участие в совещаниях ПКК представительных делегаций. Тем самым и отношения между генсеками как бы ставились под коллегиальный контроль, а ему явно хотелось превратить их в свое личное дело. Кому-то из его окружения, привыкшему угадывать желания шефа, или ему самому, пришла в голову хитроумная мысль. Все лидеры проводили отпуск у нас в Крыму, так почему не собрать их у нашего гостеприимного генсека на неформальную дружескую встречу? Там они смогут говорить по душам, не опасаясь собственных соратников, и к тому же в курортной обстановке, располагающей к большей откровенности. Придумано - сделано понравилось. Помимо высоких участников присутствовали на встрече лишь референты-переводчики, которые обычно отправлялись в Крым, чтобы быть в распоряжении высоких гостей. Только от них мы могли узнать, о чем там шел доверительный разговор.
Повторяю, началось все с высказанной кем-то мысли о том, что неплохо оказать внимание друзьям и предложить им попить чайку на даче у генерального. Ну а уж когда собрались, поговорили, возникло желание выдать это за важную работу - не просто так, мол, мы ездим в Крым. А после того как кто-то из находчивых журналистов окрестил это событие "крымской встречей", она из частного случая превратилась в институт укрепления и развития социалистического содружества. От лидеров заранее поступали запросы, намерены ли в Москве проводить очередную встречу в этом году, мы получали официальную санкцию и вводили в план как обязательную составную часть нашей работы, наряду с заседаниями ПКК Варшавского Договора или совещаниями Совета Экономической Взаимопомощи*.
Похоже, вожди сошлись во мнении, что на отдыхе не следует утомлять себя делами, и эти сходки предназначены лишь для того, чтобы излить друг другу душу. Характерная деталь. Узнав, что в помещении, где должна состояться встреча, устанавливается аппаратура для записи, Брежнев распорядился ее убрать: как можно ожидать откровенности от людей, которые знают, что каждое их слово фиксируется и потом может быть поставлено им в лыко! Тем не менее к каждой встрече готовились обширные справки, генерального предупреждали, с какими вопросами и просьбами может обратиться к нему тот или иной из его собеседников. С другой стороны, вносились предложения, что "можно было бы" или "считали бы целесообразным" сказать тому или иному лидеру. (Закавычено ритуальное обращение к высокому начальству, без которого не обходилась, вероятно, ни одна записка в ЦК.)
Сам я лишь однажды имел возможность побывать в доме, где проводились встречи. На этот раз имелось в виду раскрыть союзным лидерам наши перспективные планы в европейской политике и международном коммунистическом движении. Пономарев и Катушев получили задание "быть под рукой" и поселились на партийной даче в Мисхоре, которую по этому случаю перестали перегружать отдыхающими, за исключением первых секретарей обкомов. Работа была не изнуряющая, море в ста шагах, по вечерам приезжали заведующие секторами и посвящали во время-препровождение своих "подопечных". Заведующий румынским сектором Владимир Ильич Потапов рассказывал, что жена Чаушеску, Елена, за малейшую провинность бьет своих охранников и "сенных девок" по щекам. Сергей Иванович Колесников, "ведавший" Чехословакией, сообщал, что Гусаку надоело мирить Биляка со Штроугалом. По наблюдению Валерия Мусатова (один из немногих моих сослуживцев по отделу, продолжающий успешно трудиться на Смоленской площади), Кадар хандрит. И так далее. Обсуждалось, что из этой информации следует довести до ушей генерального.
Как-то секретари поехали лично засвидетельствовать готовность к встрече, и я с ними. Довольно высоко в горах, в нескольких километрах от Мисхора, расположены здания оригинальной курортной архитектуры. В одном из них, построенном, видимо, уже при советской власти, просторный, со всех сторон остекленный зал. Там уже были расставлены столы с бирками - кому где сидеть. Мне не показалось, что обстановка располагает к сердечной беседе, скорее, к проведению "мини ПКК Варшавского Договора", уж слишком по-канцелярски все было устроено.
Повторяю, только однажды довелось мне побывать на месте "крымских встреч". В остальных случаях я был обязан по партийному этикету вместе с высоким начальством провожать генерального секретаря, отъезжавшего на юг. Всякий раз протокольная служба обзванивала провожающих (или встречающих), называя точное время, когда следовало быть в аэропорту Внуково-2. Младшие чины, к которым относился и зам. зав. отделом, подъезжали пораньше, затем появлялись министры (Громыко, Щелоков), помощники, члены руководства и, наконец, "Сам". Предотъездная суета длилась недолго, а вот встреча проходила так, словно генеральный вернулся из космического полета или мы с ним не виделись два десятка лет. Выстраивалась длинная шеренга, сойдя с трапа, он троекратно обнимал и лобызал каждого.
Затем шли в просторный холл аэропорта, где подавали чай и кофе со сладостями. Генсек подробно посвящал соратников в содержание своего разговора с союзными лидерами. Если возвращались с Совещания ПКК, подавали реплики и члены делегации. Иногда там же давались поручения помощникам или работникам отдела, но чаще чаепитие сводилось к безусловному одобрению сделанной генеральным титанической работы, похвалам его проницательности и умению тактично направлять развитие социалистического содружества.
Покончив с этой темой, переходили к внутренним делам. Соратники ставили лидера в известность о событиях, происшедших в стране за время его отсутствия. Разумеется, он и в поездках получал информацию, но только крайне неотложную. Договаривались, на что обратить внимание, что обсудить на очередном заседании Политбюро. Затем генеральный, сердечно попрощавшись с каждым из присутствующих, уезжал, за ним в соответствии с рангом покидали аэропорт соратники. Но разъезд имел свою "нагрузку". Люди, принадлежавшие к разным отсекам власти, использовали эту мимолетную встречу, чтобы напомнить о себе друг другу, о чем-то условиться или просто отметиться в своей принадлежности к тому, что можно было назвать политическим ядром партии и государства.
На этих встречах и проводах я впервые получил возможность понаблюдать, как Брежнев общается со своими соратниками, но за все 18 лет его правления только однажды был приглашен на заседание Политбюро. Зато позднее, став помощником Горбачева, не пропустил ни одного из этих заседаний, как говорится, ex offitio. Нет нужды говорить, насколько живее, интереснее, вольнее проходил высший партийный синклит в годы перестройки. Но сейчас я хотел бы сказать не об этом, а о самом институте Политбюро как форме правления. Можно по-разному оценивать 70-летний опыт советской власти, но невозможно отрицать ее уникального характера, и Политбюро ЦК КПСС было, несомненно, ее ключевым элементом.
Коллегиальность сама по себе не была открытием большевиков. Государи, в том числе в древних деспотиях и средневековых абсолютных монархиях, учреждали при своих особах различные государственные советы и нередко придавали им постоянный статус. Тем более не удивить этим в наше время: современные демократии оснащены многими узлами "коллективной страховки" против глупостей и слабостей единоначалия. Но Политбюро - не парламент, не государственный совет и не кабинет министров. Этот орган, обладавший высшей властью, даже не упоминался в Конституции. Его члены формально несли ответственность перед Центральным Комитетом и партийным съездом, на деле именно они "подбирали" себе и ЦК, и высший партийный форум, и Верховный Совет. Каждый из них в отдельности зависел от вождя, но и вождь, в свою очередь, зависел от них в целом, если им удавалось составить такое "целое", войти против него в сговор или заговор. Даже всемогущий Сталин не мог управлять без Политбюро, потому что оно было кащеевой душой Системы.
Индивидуально члены Политбюро были партийными или государственными деятелями, вместе они уподоблялись ватиканской коллегии кардиналов, уполномоченных под водительством Папы озвучивать Божью волю. Повторяю, это оригинальная форма правления, но если все-таки искать хотя бы отдаленную аналогию, то, видимо, речь должна идти о теократии. С той разницей, что у нас место Слова Божьего заняла идеология марксизма-ленинизма, и следовательно, уместно применить здесь термин идеократия.
Это все политическая философия. Можно, конечно, по примеру Аристотеля задаться вопросом, насколько сия форма правления правильна или неправильна, но нельзя отказать ей в эффективности, исключая те периоды, когда наши лидеры становились капризными богдыханами, переставали считаться с "верховной коллегией" и держали в трепете ее членов. Политбюро с приданным ему цековским аппаратом обеспечивало достаточно высокий уровень принимаемых решений, о чем наглядно свидетельствует вся история возвышения Советского Союза в одну из двух супердержав. Та же история и с такой же очевидностью вскрывает органический порок этой формы политического устройства. Власть, "зацикленная" на идеологии, рано или поздно начинает тащить страну куда-то в сторону от магистральной линии развития. Причина отнюдь не в отсутствии легитимности: и в прошлом, и в настоящем можно насчитать десятки полулегитимных или абсолютно нелегитимных, но достаточно эффективных политических систем. Причина, повторяю, в идеологической зашоренности, завороженности каноном, неспособности переступить через его веления, хотя бы и верные когда-то, но устаревающие, как всё на свете.
Сталин держал Политбюро в ежовых руковицах, но заставлял его работать, Брежнев вывел этот орган из строя своей добротой и покладистостью. Выдав каждому члену Политбюро вексель на пожизненное участие во власти, он превратил его в собрание старцев, неспособных откликаться на новые веяния, тративших добрую треть рабочего времени на излечение различных хворей. Средний возраст членов высшего партийного синклита перевалил при нем за 73 года. У нас была не просто идеократия, а геронтологическая идеократия.
Известно, что масштаб правителя точнее всего измеряется через его окружение. Наполеон был велик не только сам по себе, но и своими маршалами, тем, кого он выбрал в соратники, из кого составил свою "команду". Неважно, что некоторые, как Бернадот, от него сбежали, другие, как Груши, его подвели в роковой момент, третьи, как Ней, предали, хотя после Ватерлоо искупили измену ценой собственной жизни. Ленин сумел совершить величайшую в истории революцию благодаря не одному лишь своему гению, но также собравшейся вокруг него когорте незаурядных революционеров. Опять-таки, одни предали его при жизни, другие - после смерти, третьи, причинившие наибольший вред его имени и его делу, возвели в догму каждое произнесенное им слово, раболепно следовали букве, а не духу коммунистической идеи, чем в конце концов ее загубили - по крайней мере до второго пришествия. Сталинская команда отбиралась из той же породы, выброшенной революционным вулканом на поверхность политической жизни. Спаянные страхом, его сподвижники в большинстве своем были людьми с сильными характерами и способностью каждый на своем участке воплощать волю вождя.
Кое-кто из них "достался" Хрущеву и даже Брежневу - Анастас Микоян, Михаил Суслов, Алексей Косыгин, Дмитрий Устинов и другие. Он обошелся с ними милостиво, оставил при власти, потому что сам был из той же среды, "сталинским человеком", не знал другого стиля работы и не нуждался в ином типе руководителей. Редкие исключения лишь подтверждают правило. С Микояном Леонид Ильич расстался, чтобы освободить место Подгорному, сыгравшему важную роль в смещении Хрущева. Возможно, и потому, что не хотел обнаруживать свои слабости на фоне бесспорно превосходящего его интеллектом и авторитетом в партии Анастаса Ивановича. Косыгина недолюбливал, но покусился отставить лишь перед самой кончиной.
Иначе говоря, у Брежнева не было своей команды в точном значении этого слова. Конечно, он энергично расставлял преданных себе людей и собственную родню на престижные должности, но не потому, что рассчитывал на их самоотверженную помощь в осуществлении своих замыслов, а чтобы упрочить собственную власть да и порадеть родному человеку. Семейственность и кумовство в чистом виде, не более. С годами состав руководства менялся, но, за редким исключением, выбывали только умершие, а прибывали всегда люди той же закваски, можно сказать, взращенные и наученные для Леонида Ильича Иосифом Виссарионовичем. Это, между прочим, и обеспечило относительную стабильность брежневскому режиму, позволило ему уцелеть даже при больном и недееспособном лидере. Система сохранялась, пока на всех ее ключевых постах оставались специально для нее подготовленные люди. При Брежневе, как и при Хрущеве, несмотря на всю антипатию последнего к генералиссимусу, страна шла без Сталина по сталинскому пути.
Мне мало пришлось видеть и общаться с долгожителями на нашем политическом небосклоне. Микоян, будучи еще Председателем Президиума Верховного Совета, вручил мне орден Дружбы народов, пожалованный в связи с 50-летием. Хотя он, вероятно, слышал обо мне от сына Серго да и мог обратить внимание на фамилию соотечественника в списке ответственных работников аппарата ЦК, Анастас Иванович не подал вида, просто с улыбкой пожал руку и пожелал успехов. А вот позднее, когда он был уже на пенсии и мы встретились на приеме в одном из посольств, поинтересовался, откуда я, из каких Шахназаровых, сказал, что знал моего деда, генерала Пирумова. На этом его интерес ко мне иссяк, он переключился на долгую беседу с Аней, кажется, делился тем, как ему удается сохранять хорошую форму, перешагнув 80-летний рубеж.
Я уже рассказывал, что Суслов помог провести в Москве Всемирный конгресс политологов. В аппарате перед ним трепетали. Причиной, думаю, скорее была не жестокость, якобы ему свойственная, а мрачность, нелюдимость, суровое выражение, не покидавшее его аскетического, изможденного лица. Мне он чем-то напоминал монаха, истово служащего своей "святой троице" - Марксу, Энгельсу, Ленину. Перед поездкой на Кубу он пригласил меня с проектом своего выступления на первом съезде Кубинской компартии, и мы в течение двух часов работали у него в кабинете. Собственно говоря, работой это можно назвать с натяжкой. Речь он принял благожелательно, сделав всего две-три поправки, теперь мы с ним перечитывали абзац за абзацем, проверяя на слух каждую фразу.
В некоторых местах он останавливался и спрашивал, не знаю ли я подходящей цитаты из классиков. Память у меня хорошая, но на все случаи ее не хватило. Тогда Михаил Андреевич подошел к стеллажам, на которых стояли папки с выдержками из ленинских сочинений, и начал искать. Рылся он минут двадцать, я сидел молча. Наконец с досадой махнул рукой, вызвал секретаря и велел звонить в ИМЭЛ, спросить, в каком томе ленинских сочинений можно найти оценку перспектив революционного движения в Латинской Америке. Текст еще не был дочитан до конца, когда поступила справка с подходящей цитатой. Михаил Андреевич лично с удовольствием ее вписал и пришел в такое хорошее настроение, что даже улыбнулся и поблагодарил меня за "неплохую работу".
Может быть, благодаря этому и состоялся Московский конгресс политической науки?
Суслов был назначен первым председателем Комиссии ЦК КПСС по Польше, созданной в связи с кризисом начала 80-х годов. Мне довелось присутствовать на всех ее заседаниях, и это давало возможность сравнить стиль менявших друг друга председателей. При Михаиле Андреевиче Комиссия собиралась регулярно и наряду со злободневными проблемами, которые буквально ежедневно порождала бурлящая польская действительность, углублялась в теоретические изыскания. Чаще других выступал в этом направлении Пономарев, но и Михаил Андреевич, чей ум был хранилищем ленинских цитат, не отставал.