- Эмануэль, - кричали отовсюду, - Эмануэль поймал нарвала!
Эхо еще повторяло этот крик, когда я отправил Саламину на берег купить бивень; я научился не доверять Троллеману.
- Стой там, - сказал я ей, - и встреть Эмануэля, когда он пристанет к берегу. Войди в воду, чтобы встретить его, если придется. Достань мне бивень!
Через полчаса она вернулась сияющая. Эмануэль - не тот старый внук ангакока, а другой - обещал ей бивень.
- И как раз, когда я уходила, - добавила Саламина с удовольствием, прибежала взволнованная Регина.
- Мне кажется, - сказал я Саламине, - нам следует пойти туда опять.
Мы пошли. Зрелище было дикое: толпа, мужчины, наклонившиеся над гигантской тушей, которую они резали на куски, черная кровь на снегу, стая собак вокруг. И так как свет временами выхватывал только кусочки этой сцены, казалось, что ночь и весь мир полны толпами, собаками и кровавым мясом. Да, вот и Регина, в самой гуще. И Троллеман, поодаль, с задранным носом. О, этот нос - барометр. "Тут что-то затевается", - подумал я.
- Вмешайся и узнай!
Саламина, к чести ее, не из тех, кто проталкивается нахально вперед, но в тот вечер я пожалел, что она не из таких. Дождавшись, как и следовало, конца работы, когда Эмануэль освободился, и рискнув подойти к нему, Саламина узнала, что все-таки, несмотря на обещание Эмануэля, бивень собственность Троллемана. Он потребовал бивень, основываясь на правах начальника торгового пункта.
Не думаю, чтобы Троллеман, который спустя полчаса снова погрузился в свои старые газеты, узнал раньше следующего дня, что я перехватил бивень, дав за него больше, и что в тот же вечер унес его к себе домой.
XXIX. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЕЛЕНЫ
А танцы в темное время! Все равно, холодна ли ночь, наполнена ли она ветром и снежной метелью, темна ли: если гренландцам давали возможность танцевать, они танцевали. В этой "танцевальной берлоге" танцевать разрешалось только тогда, когда у кого-нибудь был день рождения. С начала рождественского поста по распоряжению церкви танцы прекращались. Однако детей, родившихся в ноябре, было очень много; в их числе значилась и маленькая Елена. Ноябрь - посмотрим в записную книжку - двадцать восьмое. День приходился на субботу, Елене исполнялось пять лет.
В честь ее мы устроили большой прием. Мы не привыкли к празднованию подобным образом дня рождения ребенка, это был праздник, устроенный в ее честь, где все, между прочим и сама Елена, имели причины радоваться тому, что она родилась. Наверное, она получила удовольствие от праздника, хотя всегда было трудно прочесть мысли на замкнутом спокойном личике тихого, как мышь, ребенка. В этот день ей понравился пирог со свечками на нем, понравились подарки - хотя очень многие из них представляли собой кусок мыла или носовой платок - и новенькие, с иголочки, камики, и чистое праздничное платье, в которое она была одета весь день. Кроме того, она была до известной степени хозяйкой: обошла знакомых и позвала их на кофе.
Праздник, конечно, был кафемиком, на который приглашались все жители поселка поочередно, партиями из стольких лиц, сколько наш дом мог вместить. Особенностью праздника был разукрашенный пирог, вернее два пирога, достаточной величины, чтобы каждый гость мог получить по куску. Пироги с горящими на них свечами и надписями "Елена", сердечками и всякими другими украшениями выглядели так красиво, что Саламина неохотно принялась разрезать их. Да, пироги были прекрасны! Но, как мы сообщили всем, не в этом состояло их главное достоинство, и даже не в их вкусе. Я не могу особенно похвалить его. Их прелесть была тайная - в них мы запекли деньги! То, что последовало после раздачи кусков, больше всего на свете походило на золотую лихорадку на Юконе. Съесть пирог? Да, потом, но сначала раскопки. Гости разрывали ломти на части, растирали их в крошки. Два эре, десять эре, пять эре, пять, десять - все это только мелкие приманки, а главным приз, крону, нужно еще найти. Гостям страшно нравилась эта игра, они оставались, чтобы посмотреть, как в ней будет участвовать следующая смена; дом был набит до отказа.
Слух об этой забаве распространился по всему поселку; не было нужды посылать Елену за гостями: они шли сами, толпились в передней, скапливались на улице. Возбуждение росло с каждым новым отрезанными куском пирога: крону еще предстояло откопать. Внезапно раздался пронзительный крик. Старая Абелона - ведьма с двумя зубами, громко кричала. Она держала крону в поднятой вверх костлявой руке.
- Ая, аяяя! - пела Абелона, и все возбужденно орали.
В этот вечер нужно было обязательно устроить танцы. Когда пришло время, отправились к Троллеману просить ключ.
- Нет, - сказал Троллеман.
Невозможно пустить всех жителей поселка к себе в дом. Конечно, наш дом больше, чем берлога для танцев, а часть людей могла бы подождать, как и там, на улице; дело было не в размерах помещения. Дело было в самом характере помещения, в его чистоте, в том, что мы ее всегда поддерживали, и в том, что на полках стояли мои вещи, хорошие вещи. Мой рабочий стол, мои рукописи, мои книги - все это было открыто для грязи, которую натащит публика. Нет, мы не могли, конечно, позвать их всех - только некоторых.
- Давай, Саламина, позовем кое-кого на танцы.
Так как день рождения Елены пришелся на субботний вечер, а танцев не устраивали уже больше недели, то мы решили пригласить на маленькую танцевальную вечеринку несколько человек. Я думаю, мы пригласили, ну, может быть, человек двадцать.
Двадцати было предостаточно. Но едва лишь звуки гармонии Петера донеслись до поселка, как пустынная улица заполнилась толпой. Она скопилась у окон, запрудила вход, захлестывала дом, как прибой заливает риф. Мы задернули занавеси, закрыли двери и продолжали танцевать. Дым, пыль, жара стали удушливыми, невыносимыми. Задыхаясь от недостатка воздуха, мы ринулись на улицу. О чистый холодный ветер, о роскошная ночь, о луна, о сверкающие снег и лед, о север - твоя красота! И ты, большая толпа, дружественно настроенная, с улыбками терпеливо стоящая снаружи! Я не мог устоять и пригласил с дюжину людей в дом. Вот когда стало тесно.
Елена сидела на нарах, молчаливая, с широко открытыми глазами, впитывая все это зрелище. Тобиас, наш мальчик, помогавший по хозяйству, тоже танцевал. Мы позволили ему начать, и никакие земные силы уже не могли его остановить. У него было пристрастие к крупным женщинам. Маргрета была в его вкусе. Он стоял с ней в паре, задрав подбородок; он доходил ей как раз до груди; все начали смеяться. Ну и толпа! Кто это? Боже мой, они сломали калитку и ворвались, как наводнение.
После того как мы вежливо, но решительно очистили дом примерно от двух третей незваных гостей, Абрахам в качестве председателя муниципального совета обратился к ним с веселой речью относительно их поведения, доказывая, что, так как дом не их и праздник не их и особенно ввиду того, что места внутри не хватает, им всем лучше спокойно оставаться на улице. Что они и сделали. А чтобы не произошло никаких недоразумений и путаницы, чтобы приглашенные на танцы и неприглашенные не перемешались, они перерезали шнурок от щеколды. Мы оказались в плену.
Мне не хотелось ломать старательно изготовленную щеколду, но другого пути не было. Я подналег на дверь и под треск раскалывающегося дерева вылетел на улицу. Ночь наполнилась громовым топотом ног разбегающихся в панике людей. Остался один помощник пастора.
- Это не я, нет, не я. Не я!
У, жалкий помощник!
XXX. ТЕМНОТА
Мой дневник за 1931 год содержит следующую запись:
"Суббота, 19 декабря. К рождеству запаковано свыше 200 подарков, 45 мешочков с конфетами, 22 рога изобилия с конфетами (замечательной красоты!). Елка убрана. Ее скрывает занавес, подвешенный к потолку. Мы говорим Елене, что за занавесом спрятан человек. Она боится подходить близко".
Дальше идет длинная запись о Юстине, с которой я незадолго до этого познакомился, и список ее подарков. Потом:
"Воскресенье, 20 декабря. Неожиданная трагедия вчера вечером. Саламина сидела с работой за обеденным столом, я за письменным. Окончив работу, я перешел к обеденному столу, чтобы почитать. Свет был плохой; я недовольно воскликнул: "айорпок! гадость!" - и пересел обратно к письменному столу. Три четверти часа читал за своим столом, Саламина продолжала шить. Пора спать. Саламина положила работу и встала (в ее обязанности входит каждый вечер стлать мне постель). Заметил, что-то Саламина уж очень молчалива. Я заговорил с ней; она не ответила. Я подошел, внимательно посмотрел ей в лицо: оно было заплакано. Что случилось, Саламина? Она разразилась горькими упреками: я назвал ее айорпок".
Теперь, может быть, потому, что это как-то связано со слезами Саламины и несомненно с моими, а в особенности потому, что это имеет отношение к жизни в Гренландии, к моей жизни в Гренландии и жизни всякого человека вдали от родного дома, мы должны возвратиться назад и узнать правду о темном времени в этой стране. Между сгущавшимися зимними сумерками и усиливавшейся мрачностью моих мыслей существовала связь.
На восточном берегу Гренландии рассказывают легенду о старике, отправившемся со своим сыном на юго-запад в поисках лучших мест для охоты. Они отыскали такие места на западном берегу в тени гор. Время шло, и на старика напала тоска, как нападает болезнь, он стал думать только об одном: еще раз, перед смертью, увидеть, как солнце поднимается из океана. Чтобы осуществить это желание, охотники отправились домой. Наконец, обогнув южный мыс, они достигли восточного берега и устроили здесь привал. Проснувшись утром, старик стал смотреть, как солнце поднимается над океаном, и от радости умер.
Какое наслаждение сидеть дома и мысленно странствовать. "Вот, - можем мы сказать, ткнув пальцем в карту, - вот сюда бы я хотел поехать. Здесь я мог бы жить". Кажется, нужна только свобода, какую могут дать деньги, чтобы отправиться чуть ли не в любое понравившееся место и жить там до конца дней своих. Имея свободу и средства или не имея ничего, кто не думал о лучших местах для охоты? Наша раса заполонила весь мир в поисках новых мест, нашла, заселила их. Но мало было среди эмигрантов таких, кто раньше или позже не испытывал бы тоски по родине. Нет лучшего символа, чем солнце для всего, связанного с тоской по родине. Оно часто занимает наши мысли; мы с такой теплотой ясно представляем себе его. Я старый путешественник, старый бродяга, ищущий все новых и новых мест, мне ли не знать, что значит каждый день ждать восхода солнца.
Может быть, не восхода солнца, а его отсвета, отблеска солнечного света на облаках, какой-то вести от солнца, какого-то знака, что оно еще существует. И когда с наступлением поздней осени я перестал получать какие бы то ни было вести, когда привозившие почту шхуны уже не доставляли мне больше писем, когда, прислушиваясь, я не мог уловить шепота, произносящего мое имя, - тогда, скажу я вам, мрак спустился по-настоящему.
Саламина вполне сознавала, насколько важно для меня мое солнце на моем горизонте, я был окружен его изображениями. Мне часто приходилось рассказывать о нем, так как Саламина и все наши друзья с удовольствием слушали о моем мире и его обычаях, о людях, его населявших. Мои рассказы расширили их горизонты, они познакомились с моими друзьями, с моей семьей, с моей фермой, домом, с моими лошадьми и собаками. Им по-настоящему нравился мой семейный альбом. Их, замкнутых в такой тесный круг, вечно встречающихся только с немногочисленными людьми своего народа, с которыми они знакомы с детства, узнававших о других людях и их жизни только через самые отдаленные каналы, - всех их волновали рассказы очевидца о нашем мире.
- Будь я богат, - сказал я, - я бы купил пароход и приехал бы за вами, чтобы вы пожили там годик.
Этого срока было бы вполне достаточно, чтобы они затосковали по дому.
Саламина знала о моем мире, о моем солнце. Со свойственной ей быстрой безошибочной интуицией во всем, что сильно занимало мои мысли, она почувствовала наступившее напряжение. Она вошла в этот мрак, как будто это были ее собственные мрачные мысли.
Оглядываясь из света на эти дни мрака, я с трудом верю, что так действительно было. Сейчас мне кажется, что я нарочно закрывал глаза, чтобы стало темно. Теперь я понимаю полную нереальность тех дней. Это был кошмар, да. А полярные ночи, господи, до чего ж они длинны!
Можно много думать - я часто этим занят - о том, что нам нужно, что вообще человеку нужно, чтоб он был доволен. Нужны ли нам книги, искусство, или работа, или досуг, или свежий воздух, или же столько-то фунтов картошки, овсяной муки, мяса в неделю, или любовь? Что нам действительно нужно? Хорошо было бы это знать. Но приходишь к мысли, что нет специального перечня нужд, что они зависят от... от чего? От темперамента? Если так, то спорить не о чем. Мы не можем договориться с балованным ребенком. И все же, по-видимому, потребность зависит от индивидуальности человека, от его вкусов, если нам не нравится слово темперамент. Но вкусы воспитываются, они просто образуются привычкой. Неужели мы рабы по необходимости всего, к чему мы привыкли? Из самозащиты мы заявляем о своем "я": мы не просто сенсуалисты. Наша способность оценивать вступает в действие, производит отбор, наш характер закрепляет отобранное. Однако то, что осталось, нам действительно нужно. На остаток мы опираемся ради счастья, может быть, ради самой жизни. Наступило время, когда я должен был получить радиограмму. Прошло еще двадцать четыре часа, а радиограммы нет. Я начал задумываться. Это опасно. Через сорок восемь часов я удивлялся. Через неделю заработала моя способность воображать хорошее и дурное. Через две недели я отбросил, как мы все делаем, хорошее и сосредоточился на самом худшем. Перебрал все мыслимые страшные случайности, добавил несколько невозможных ужасов, некоторое время возился с этими мыслями и возвысил их до уровня в высшей степени невероятных событий. В ноябре я был уже вне себя. Доставить телеграмму на радиостанцию в Годхавн! Но как? Мне казалось, что от этого зависит моя жизнь. Может быть, на юг из Уманака пойдет зимняя почта. Но как пересечь пятидесятимильное морское пространство, чтобы добраться туда? Никто не хотел ехать. Лучший во всем поселке гребец на каяке привел в порядок свое снаряжение, одолжил у кого-то водонепроницаемую куртку - он был беден и собственной куртки не имел - и два дня наблюдал за погодой и состоянием моря, стоя на холме над гаванью. Потом сказал: нет. Деньги? Я предлагал крупную сумму, но гренландец слабо заинтересован в благосостоянии своей вдовы.
Тем временем день ото дня холода становились все сильнее. Холод боролся с ветром, силясь заморозить море. Можно наблюдать, как замерзает океан, видеть, как он отвердевает, приобретает стеклообразный малоподвижный вид, как будто перед замерзанием вода стала заметно гуще, и вдруг покрывается льдом странного вида, похожим на блины на сковородке, края которых слились. Если день морозный и тихий, то скоро образуется сплошной лед. Вы молитесь, чтобы продержалась тихая погода. Один, два, три дня, неделя, все еще тихо. Лед в ноябре - вот удача! Охотники подправляют собачью упряжь, разминают заскорузлую сыромятную кожу, подтягивают потуже ремни на санях. Ежечасно наблюдатели с холма над гаванью сообщают, что, насколько хватает глаз, на море сплошной чистый лед. Лед! Это означает освобождение, двери тюрьмы открыты, заключенные на острове могут свободно общаться с миром. Свободно путешествовать, охотиться, работать. Освобождение обещает еду для всех и письмо из Америки для меня.
- Лед теперь на всю зиму, - говорят молодые охотники.
- Лед должен стоять всю зиму, - говорю я. А старики покачивают головами и бормочут привычное:
- Имака - может быть.
- Завтра? В Уманак? - спрашиваю я Давида, каюра моей санной упряжки, когда он возвращается с холма.
- Имака, - отвечает он. - Или послезавтра, может быть.
Боже мой, когда же мы сможем выехать? А какой был следующий день! Ясный, тихий морозный. Только угрюмые старики качали головами. Старое дурачье!